«Сны фантазии» C.T. Kолриджа и заповедь «Не убий»

Я знал, что сны Фантазии соткут
Мне счастье из обуревавших зол…
С.Т.Колридж

Имя Самюэла Тэйлора Колриджа (1772 – 1834) для широкого читателя все еще нуждается в дополнительных рекомендациях, несмотря на то, что среди специалистов его поэтическая репутация давно не вызывает сомнений. Еще П.Б. Шелли и Дж.Байрон столь выразительно выделяли Колриджа среди своих современников как поэта выдающегося дарования. Иизвестно, что в 1816 году во время отдыха на женевском озере Дж. Г. Байрон столь выразительно прочел поэму Колриджа «Кристабель», что с П.Б. Шелли произошел тяжелый нервный припадок. Да и сам Дж. Г. Байрон в «Осаде Коринфа» оказался повинным в невольном заимствовании некоторых образов у «озерного поэта». Вальтер Скотт также обожал декламировать творения своего собрата по перу, замечая, что «нет поэта, равного Колриджу по средствам». Восхищаясь его переводами, автор истроических романов замечал: «Колридж сделал из Шиллерова «Валленштейна» в переводе нечто лучшее, чем самый подлинник», предрекая, что «то же будет и с «Фаустом» Гёте».
Имя Колриджа встречаем в «фентези» Р. Желязны и женских романах М. Стюарт. Поэтическому визионеру посвящены блистательные эссе Х.Л.Борхеса «Цветок Колриджа» и «Сон Колриджа». Нельзя не вспомнить и оперу Вагнера «Летучий голландец или Моряк скиталец».
«Синдром Альбатроса» - по аналогии со «Сказанием о Старом Мореходе» - так назван врачом Ф.Р.Джонсоном один из синдромов в психиатрии.
Великий английский пейзажист Дж. Констебль риторически спрашивал: «Что такое «Старый Моряк»? И сам же давал ответ тоном, не допускающим возражений: «лучшая из современных поэм».
В России Колриджа знали меньше, тем не менее уже в личной библиотеке А.С.Пушкина рядом с произведениями Дж. Байрона стояло парижское издание «Поэтических произведений С.Т. Колриджа, П.Б. Шелли, Дж. Китса» (1829). Пушкинский шедевр «Пора, мой друг, пора…» и стихотворение «Жалоба» («Надпись на часах») вдохновлены опять-таки Колриджем. Известно, что русский поэт мечтал о создании поэмы «О папессе Иоанне» в стиле «Кристабели». Во второй половине ХIХ столетия критик А. Дружинин и крупнейший издатель зарубежной классики в России Н. Гербель оставили восторженные отзывы об английском авторе. Колриджа переводили Ф. Миллер и Апп. Коринфский, в эпоху Серебряного века – К. Бальмонт и М. Лозинский, Г. Иванов и Н. Гумилев. При этом творец «Капитанов» любил цитировать формулу Колриджа, гласившую, что «поэзия есть лучшие слова в лучшем порядке». Во второй половине ХХ столетия к Колриджу обращались, главным образом, В. Рогов и В. Левик, отдельные стихотворения перевел С.Маршак.
«Сказание о Старом Мореходе» (1797 – 1798) – одна из признанных вершин творчества Колриджа. Характерно, что «Мореход» был одним из любимейших творений своего создателя, считавшего, что в его поэме есть единственный изъян – «открытое вторжение морализирования» в сочинение, «рожденное чистым воображением?. И хотя сам поэт свято верил, что лишь «сны Фантазии» способны подарить миру истину, известны совершенно определенные источники, «подпитывавшие» замысел Колриджа. Во-первых, это сцена из шекспировской трагедии «Макбет», когда старая ведьма отправляется под парусом на сите, чтобы выместить свой страшный гнев на одном матросе. Загнав корабль на край света, она навсегда отнимает сон у матроса, высушив последнего, как сено. Илишь потом отпускае его на все четыре стороны с клеймом «проклятого человека». Скорее всего, отуда же были взяты и привидения – матросы, образы Смерти и ее сестры.
Возможно, Колридж также имел ввиду рассказ своего друга Круикшенка, которому во сне привиделся фрегат – призрак со стоявшими на палубе скелетами, что также нашло отражение в шестой части «Морехода».
Кроме того, как это ни странно для современного читателя, в качестве одного из источников поэмы была географическая книга известного в то время мореплавателя Шелвока «Путешествие вокруг света». Здесь, наряду с познавательными описаниями географических объектов, был приведен реальный случай, поразивший воображение Колриджа. Так, однажды в бурную погоду со стороны Чили к мореплавателям прилетел черный альбатрос. В течение нескольких дней он настойчиво кружился над судном. «В конце концов, - заключал Шелвок, - мой старший капитан Гэтли застрелил его, вообразив в одном из приступов меланхолии, что черный альбатрос, нагоняя бурные ветры, предвещает большое несчастье». Напомним, что черный альбатрос считался роковым вестником, подобным «Летучему голландцу», для суеверных матросов. В своем предисловии к «Мореходу» Н. Гумилев приводит аналогичную историю, якобы знакомую Колриджу, правда, с белым альбатросом.
Все это так, если бы не «сны Фантазии»… В творческом сознании Колриджа известная информация получила столь своеобразное преломление, что само существование подобных ориентировв как бы утратило свой смысл. А потому нам с вами остается единственное – вслед за Мореходом пуститься в опасное плавание по морю поэтической фантазии Колриджа. Фантазии в прямом смысле, ибо в одном из изданий поэма имела подзаголовок – «Поэтическая фантазия». Наверное, трудно найти более точное определение «Морехода» и принципиальной творческой позиции Колриджа – поэта, искавшего во внешнем мире не новых впечатлений, но подтверждения внутреннего. Не случайно сам автор заметил по этому поводу: « Глядя на объекты природы, я скорее искал символическое значение для чего-то внутри меня…» Вот почему в резюме того же переиздания Колридж однозначно определил свою позицию: «Старый Мореход с жестокостью и вопреки законам гостеприимства убил морскую птицу…» Убил – наперекор человеческому разуму. Потому, куда бы ни уводили «сны Фантазии», заповедь «Не убий!» неотступна в каждой строке. Колридж свято верил, что человеческий разум призван воспринимать природу как символ божества, ибо «вечное сквозит во временном и прибывает в нем: разум открывает нам Бога, а природа – неотъемлемая часть божественного. Быть может, поэтому морализаторство, просвечивающее сквозь туманные фантазии»Морехода», в конце концов, оборачивается фаталистическим страхом перед неотвратимостью возмездия, безысходной обреченностью и непомерной карой, преследующей человека, преступившего нравственные нормы, но в то же время не смеющего даже надеяться как-нибудь искупить свою вину. Иначе говоря, перед нами – романтический вариант темы преступления и наказания, раскаяния и примирения…
При чтении поэмы нередко это ощущаешь даже физически. Такова сила визионерской выразительности поэта, подчеркнутая внутренними рифмами, сменяемостью строфики – от 4-х до 9-строчной, многочисленными ассонансами, консонансами, неординарными ассоциациями, мистическим началом.
В отличие от других произведений Колриджа, в России уже сложилась определенная традиция восприятия поэмы. Так, в прошлом веке «Морехода» переводили Ф. Миллер и Апп. Коринфский. При этом перевод Апп. Коринфского был великолепно издан с рисунками Г. Доре, иллюстрировавшего когда-то Библию. ХХ век подарил русскому читателю переводы Н.Гумилева и В. Левика, на наш взгляд, наиболее адекватные оригиналу. Однако вопреки традиции, нынешний читатель, по сути, отвык от подобных произведений. Для современной литературы уже не столь характерны развернутые описания, заторможенность в развитии сюжета (особенно это касается первых частей поэмы).
Но помимо эстетической есть и идеологическая причина, по которой Колридж буквально «выкорчевывался» из сознания русского читателя – воинственно насаждаемый атеизм. Разве можно было школьнику предложить произведение автора, завещавшего: «Если на моей могиле будет сделана надпись, пусть в ней говорится о том, что я пламенно любил церковь и также пламенно ненавидел тех, кто предавал её, кто бы они ни были»?!
Забытые эпохи и явления способны возрождаться, неожиданно становясь нашими единомышленниками, ибо шкала художественных ценностей исторически подвижна, хотя любая эпоха, какой бы она для себя ни была, новыми поколениями прочитывается по-новому.
Колридж – поэт, когда-то мечтавший о бессмертии, сегоднявозвращается. Видно, не столь уж бесплодными оказались его мольбы: «Но если небо продлит мне жизнь…»
Эта жизнь продлена в художественном слове поэта – слове, напоминающем современному читателю, что человек – частица мироздания и заповедь «Не убий!»