Первоклашки шагают в школу как маленькие буратины: ручки да ножки прямы, а в ладошках зажаты букеты огромных цветов, похожие на разноцветные салюты под звёздами. Раньше в доисторические времена я тащил в поводу тяжелённый портфель с букварями – а у них за спиной лёгонький ранец с компьютером.
Но глазёнки у нас горят одинаково. Будто там, за партой, всё то неизведанное, о коем грезилось в детсадовских снах: потаённые джунгли, штормовые моря, и голубоватые шапки высоченных гор, которых чтобы достичь вершины, нужно поставить друг на дружку всех первоклассников Земли. Под моей партой каждое утро прятались зубастые крокодилы, и я часто, совсем уж загрезив, с ужасом выдёргивал ноги, боясь что откусят. А у соседа витюшки, дружка моего, на жёлтой лужайке африканской саванны паслись три чёрно-белые зебры, спокойно гуляя в проходе меж партами, и учителька постоянно гоняла их хлыстиком, чтоб они не мешали вести урок своим чавканьем. Даже директор, маленький седенький, казался нам волком оборотнем, а за его шамкающим прикусом скрывалась прожорливость бабки ёжки.
=================================
У мальчишки моего сразу пробудился азарт, как у обезьянёнка которому одному не досталось банана, когда все остальные детёныши сидят рядом с ним и сладостно чавкают.
- Давай пускать корабли на пирожиные! Кто победит, тот и купит себе десять штук!
- Не жирно ли будет?- засмеялся я над его неоправданой восторженностью. Я ведь в детстве был чемпионом по запусканию в ручьях всевозможных корабликов, от простых спичек до вычурных из древесной коры благородных корветов.- Мой желудок с десятком справится, а твой сразу всё не потянет, слюной надорвётся.
- А я половину на завтра оставлю!- тут же не растерялся он, что будто и вправду всё выиграл; ну и наглец. На его сладенькой рожице расплылась хитрая улыбка заявленного победителя, и мне он уже предназначил роль слабака задаваки.
Ах, так! меня самого зацепило щепкой: мы быстренько обговорили условия – и внимание! марш! стартанули из глубокой заводи в истоке ручья. Я-то почестному, а этот маленький шкет выгадал целых полметра, бросив свою щепку подальше. И она конечно, взвилась от моей под напором проточной воды – и первой вылетела на стремнину, за пяток секунд здорово увеличив отрыв. Ёпырыпырдяй; теперь уже спор не за пирожные, которых я и сотню куплю просто так, от щедрот – речь идёт об моей загубляемой чести, достоинстве и отваге, что примолкли стыдясь.
Я б, наверное, и дальше волочился за ним как обиженный хвост – но тут его раскоряшная щепка села на мель, прямо в самую грязь. Малыш растерянно всплеснул руками – а у нас уговор, чтоб считать до десьти – и затараторил быстрее электровеника: раздватруляля. Пробубнив за секунду, он бросился к своему кораблю и стащил его в воду за реи, за мачты.
==================================
Посереди проезжей части шла женщина в шляпке и с зонтиком. Она напевала и в такт этой песни танцевала вприпрыжку, стуча об асфальт каблучками – но слов её не было слышно, каблучков заглушали сигналы клаксонов.
Минут через десять к ней подъехала скорая помощь с крестом на плечах и прямо по носу: медсестра и молоденький врач подмогли ей подняться в салон – а потом визгливо машина рванула вперёд. Но всего через две трамвайные остановки она снова замедлила скорость, будто раздумывая над собой, себя слушая – и из неё танцуя стали выходить давешние пассажиры вместе с той женщиной под руку, а впереди всех отчаянно выплясывал шофёр.
Через полчаса грубая милицейская каталажка, в народе зовимая буханкой, нагло сняла их с проезжей части дороги, не дав допеть доплясать, и даже посадила людей в свою клетку как обезьянок, заперев для верности на висячий замок, а потом с визгом понеслась в жёлтую даль, барабаня сиреной себе по ушам. Но уже через пару автобусных остановок она резко тормознула круглой башкой, словно позабыла сзади самое важное, и из её утробы стали прихлопывая в ладоши вылезать хохочущие милиционеры, а с ними вместе пели отпертые из тюрьмы давешние танцоры.
Уже к вечеру пел да плясал весь наш город. Спасибо тебе, незнакомая женщина с зонтиком белым.
===================================
Я раньше думал, что совесть есть не у всех. Что она как награда за выслугу – но не лет – а за подвиги. Если совершил хоть один, даже маленький, то тогда совесть своей лысой головёшкой из самого чрева появляется, и кричит – я родилась! И тут её надо успеть зафиксировать, отчество дать что моя, из моя рождена: а то ведь какой-нибудь шустрый проглот её сразу удочерит, щеголяя потёртым невзрачным нутром – у меня совесть есть.
Но оказалось, что зря я собою здесь хвастался: она каждому дадена. Только у одних в совести тигр рычащий живёт, и если его с утра добрыми кусками не покормить, то он зубами да когтями за день в клочья душу растреплет, ходи собирай себя поветру. А у других совестью ползает маленький клопик: сядет, укусит, зудит, чешется. Боли особой и нет, а всё равно неприятно: скотинка хоть мелкая, да живучая.
====================================
Я люблю сливы. А сливы любят меня. Даже не представляю как мы друг дружку находим в базарной толчее, где каждый спешит всё узнать, и каждому кажется, что вон именно в тех дальних рядах сейчас начинается дешёвая распродажа, сезонная скидка – насильно в подарок суют что ни попадя самое нужное. Полноватая дама ищет себе приталённое платье, и в нём она будет царица – ах вот! вдалеке на бретельках на плечиках светится всё перламутром, и она побежала не веря глазам но предчувствуя свежесть и радость покупки, как в апреле проснувшийся ёжик нюхает носом весну. Постепенный мужчина в очках примеряет степенную шляпу на осень: он уже перебрал на прилавке картузы да кепчонки, но они не подходят к его полномочному виду – мужчина быть хочет похожим на посла атташе, а картузик под пуговкой его делает мелким газетным то бишь репортёром. А вот когда в шляпе – сё да: наружность мужчины такая, что если б по рынку ходили слоны иноземные вместе с погонщиками, то завидев его становились бы все на колено и вручали ему преклонясь свои доверительные грамоты, как делают на дворцовых приёмах. Дедушка седенький подмигнул ему в зеркало, улыбнулся щербато как старый знакомому, сам он ища по этому галдящему базару себе тёпленькие исподние штанишки на лямках. Раньше во многих местах продавались такие, с резинкой по щиколкам, и ворс у них мягкий был крепкий – не рвался; но нынче таких не найти днём с огнём, а торговки ему предлагают, кривясь, всякую непотребную срамоту едва длиньше гульфика – шик до колен. Хотя пареньку молодому, что рядом с прилавком стыдливо стоит в загляденьи, сей товар и к лицу, и к попцу подойдёт – он как выйдет на пляж в этих красочных шортиках, то и девичьи взгляды, и даже постарше словно мухи залипнут на стройной фигуре, её трепеща.
==================================
Когда глубокий сон сморил всю деревню, когда темнота поднялась до верхушек полувековых тополей, трое вышли секретничать во двор Пименовой хаты.
- Точно решил? не боишься?
- Самую чуточку. Азарта и храбрости во мне больше в сто раз.
- Гляди там, не шустри. Сломя голову на рожон не лезь.
- Да что ты, деда. У меня же свадьба назначена.
- Благословляем тебя на высокий полёт, - будто до этого Серафимка низко летал, - и ежели славы желаешь, то справься: но попробуй не справиться. Я сам тогда по возвращении охлестаю тебя, хотечки ты и люб мне, - так сказал Пимен, напутствуя мальца перед испытанием, подвигом.
Еремей важно проверял ремни снаряжения, чтобы не отстегнулись в воздухе. По карманам были Серафимом рассованы разные вещи, и даже совсем лишние, от которых мало проку. Консервный нож, платок носовой, квадратное зеркальце с отбитым углом - лежали в нагрудном; а вот три тыщи солдатских листовок и маленькую кинокамеру Ерёма самолично уложил на дно заплечного рюкзака.
Дед попросил мужика: - Проведайся на улице, - и тот послушался. А Пимен оханько остался с пацаном, шепча ему сучьи заклинания вернуться невредимым. Серафимка застенчиво горбился да стучал ботинками в землю, норовя порвать тесные удила стариковских прощаний.
Скворчали сверчки, будто постное масло на сковородке - щемяще и нежно. Толком не разобрав этой лунной мелодии, Серафим толкнулся от прохладной земли, и тягуче выплыл в звёздный свет из темноты, из рук старика. Еремей, обкусив зубами паутинку, тянувшую след, подумал что придёт время, когда мальчишка не вернётся назад.
Пролетая над спящим Дарьиным холмом, Серафим повстречал в сгустке зреющего орешника недрёмного дзинь-духа. Был светлым цвет его одежды, и карий глаз один, а правый жёлтый - с Луны, наверное, светился.
- привет, парнишка, - промычал сей дух, но Серафимка тех слов не услышал, а разглядел лишь белый клуб пара, вытянувший жало из его рта к небесному куполу. Дзинь-дух схватился жилистыми руками за эту длинную лею как за стропу парашюта , и потянул на себя край неба, разворачивая с ним вместе земную ось.
- Что ты делаешь?! - Серафим закричал, не боясь разбудить поселковые окрести. - Мы все погибнем!!
- глупыш... - рассмеялся дзиньдух, и смех дерзкий был приятен как сладкая пастила вприкуску со зрелыми кавунами. – глуупыыышшш, - повторил дух тягуче. - разве ты не знаешь, что так зачиняется новый день?
Серафимка отряхнул с себя дремотные наваждения, и нырнул глубоко вверх, укрывшись за влажными простынями диких облаков. Он держал путь на далёкую воюющую землю; а туда же по лесному взгорку железным шагом на лошадях ехали бесстрашные рыцари, и в свете полной луны золотились как новенькие дукаты. Молчали они; только латы погрякивали, да скрипели свинокожие перевязи.
Суетливый был у них заводила ротный. То шагов за сто отскочит, врагов вымеряя; то назад вернётся по мелкой тропке, тылы проверить. Павлиньи перья на шлеме полыхали огнём, а в расшитый чепрак коня искусный меч вполз как древесная змея. И затаился под узорной вязью коврика, приснул от тепла да горячего конского пота. Рыцарь спешил воевать недовольников своего короля, и вместе с ним за сиятельного сюзерена выступили в карательный поход толстые бароны, утончённые графы и властительные князья. За хвостами их коней тащились с оружием мелкие дворяне, грызясь из-за случайной ласки господ.
Луна шабашила уже много ночей подряд, без перекуров, сдавая смену солнцу. Серебряные колокольцы королевской облавы звенели в полях, лесах, на смертных крестах голодных деревень; и кто остался из селян - прятался в крапивных зарослях кладбищ, питаясь с вороньём. Распухшие трупы королевских сбиров воняли на всю округу, став поводом расправы с нищим краем. Каратели везли верёвки для висельников.-
Прибавляется утро серым подаянием, и макушки бунтарских кострищ тускнеют на склонах. А между рёбер холмов в долину вползают легионы восторженной знати, бряцающей саблями да палашами. Они словно пришли в древний цирк на кровавое представление, и сознавая воинское превосходство над восставшими трудниками, разговаривали во весь голос, осмеивая бунт. Кабальники зябко отрывались от костров и обречённо проклинали втихомолку буйных командиров: надо было раньше склонить шеи под монаршую милость. Всё было вчера: такое длинное утро, что казалось день не кончится, жизнь не сгинет. Но сегодня
