Я люблю поезда. Люблю сильный запах железных дорог – особенный и тревожный. Люблю стук-перестук электричек, женский голос объявлений и вагонное подрагивание – предвкушение новой встречи.
Поезд – это мой путь домой, к родным берегам, под родительский кров, где есть то, чего не сыщешь в целом свете. Потому что это – в тебе, в родных голосах, в тихих домашних закутках и даже на чердаке. Там осталось и хранится твое детство. Там то, что держит тебя на плаву, что ведет и не дает упасть, не разрешает ни замерзнуть, ни растаять.
В одном таком поезде, что вез меня домой, в вагоне номер четыре, в желтых казенных сумерках я неспециально наблюдала за стариком. Пожилой высокий человек, узловатый, как старое дерево, скованный большими годами, что оставляют ржавчину на суставах и накипь на сосудах – медленно и подробно устраивался на боковой полке. Тяжело вставал, с трудом сохранял равновесие, стягивал пальто непослушными, негнущимися руками в гречневых пятнах. Так остро напоминал моего папу, скованного старостью и все-таки бегущего от посторонней помощи – сам-сам, ну что я, маленький…
Не выдержала я и подошла:
– Давайте, помогу.
– Ну что вы, я справлюсь, – старик по-доброму улыбнулся. Растерянным взглядом пошарил вокруг в поисках вешалки – пристанища для старого пальто. С трудом сел, сильно нависая над хлипким вагонным столом.
Кто ж его, подумалось, отправил одного – медленного, растерянного, утомленного долгой жизнью…
Совсем заглох, потух вагонный свет – одни лишь силуэты пассажиров. Спящие уставшие люди – кто под казенным одеялом, кто под собственным пальто. Я тоже постелила свою полку, спать не хотелось. Старик мой стал укладываться: поднялся кое-как, справился со столом, преобразовав его в скамью. Долго мостился на зябком дерматине, руками помогая улечься ногам. Подтянул вместо подушки сумку.
Невозможно было на это смотреть. Я подошла:
– Давайте я постель вам принесу.
– Да что вы, спасибо! Я выхожу через два часа.
Грустно было видеть его на голой полке – сонного, слабого даже в дреме, с руками лодочкой под щекой и коленями, подтянутыми совершенно по-детски.
Опять не удержалась и пошла за одеялом – хотя бы его положить под голову вместо тонкой жесткой сумки.
– Ой, а как же вы? – почти испугался он протянутому свертку. – Это же нельзя, наверное.
– Еще как можно!
Долго не спалось: душно, странно, думно. Сбросила одеяло, задремала.
Приснился папа: идет по двору, шаркает старыми шлепками – много лет уже ног высоко не поднимает. Всегда понятно по этому шарканью, что именно он идет. Обычная пожилая история.
Вот и в том сне – и слышно, и понятно, как наяву. И шарканье это приближающееся выуживает меня из сна, из забытья, втягивает в дорожную реальность, в вагонную историю, в стук-перестук.
Еще пребывая на грани, где-то между – не там и не здесь – разлепляю в темноте ресницы. Вижу силуэт старика, высокого, худого, того самого, моего. Соображаю натужно – зачем он здесь, зачем поднялся, зачем пришел неверными ногами.
И пока я собираю свои сонные мозги, мой стрик медленно наклоняется… и укрывает меня. Одеялом. Тем самым, которое «наверное, нельзя». Укрывает медленно, бережно, и еще на ногах поправляет. Как мама в детстве.
И я не останавливаю его.
И совершенно не обнаруживаю, что уже не сплю.
Апрель 2014
