Ван

         Викентий уныло рассматривал свой ученический табель.
         Результаты были неутешительны: впору застрелиться.
         Но табельное  оружие подмастерьям не полагалось.
         Лагуна, на берегу которой он сидел, была не столь уж голубой. Скорее, мутной. Но это только казалось так. На самом деле, вода её была чиста и прозрачна. Может быть, именно и совсем не поэтому с вечера всё пошло не так, как задумывал Викентий Ъ-Маков.
         Задумывал он на троих. Двое не явились.
         Одного бруцеллёз, а другого энтероколит – разом отправили их в лучший мир.
         В «Лучшем Мире» были сезонные скидки. Но Викентий не любил дёшевку. «Дёшево да гнило», – всегда приговаривал его дед, оценщик и дуэлянт. Он пил.
         Пил много и часто.
         Жил, однако, долго и счастливо. Где-то в поле.
         Возле Магадана, что ли…
         В общем, это несущественно.

         Существенно другое.
         Весна была в разгаре, а на душе было беспокойно. Всё думалось о чём-то, думалось… А зачем и для чего – непонятно.
         Такой же суматошностью внутреннего мира отличалась и тетушка Викентия.
         Тётушка была маркшейдер.
         Не фамилия – просто профессия такая.
         Ходила-бродила тётка по долинам и по взгорьям. Иногда слегка навеселе бродила. Потому что неуспокоенный человек она была, очень неравнодушный.
         «И снег, и ветер…» – голосила ночами тётушка. А Викентию хотелось спать. «И-ии звё-о-о-зд начной палёт…» – раздавалось откуда-то сверху. Викентий хватал берданку, выскакивал на крыльцо, но тётушки уже и след простывал. Она ловко забегала за какой-нибудь Сихотэ-Алинь и выглядывала оттуда, хитро ухмыляясь. Викентий же бушевал. Палил в воздух.
         Когда гроза проходила, кошка отряхиваясь вылезала из-под лестницы, куда успевала метнуться незадолго перед тем. От ужаса успевала, конечно. Впрочем, это была водосвинка.
         Успокоившийся Викентий проходил мимо, трепал её по загривку: «Эх, капибара ты моя, капибара! Что, скучно, брат?.. Ладно, скучай, скучай, кривоножка…»
         Но тут тётушка снова затягивала свою любимую «даррррагую мою столицу» и всё повторялось сначала.
         Так прошло пять лет.

         Пять лет… Много это или мало?
         За пятилетку можно успеть совершить трудовой подвиг на целине и быть представленным к высшей государственной награде.
         Награда может найти героя, может и не найти. Бороться и искать, найти и не сдаваться. Так говорили многие. Мудрость их не подлежит сомнению. Под лежачий камень вода не течёт, и поэтому Викентий поднялся с лежака, окинул ещё раз невесёлым взглядом лагуну и подумал.
         Ему хотелось есть. Корм у него был с собой. Поэтому, не теряя драгоценного времени, он начал питаться.
         Насытившись, он пошёл обратно в избу.
         Там всё было по-прежнему: переходящее знамя, холодильник, коробка спичек, кровать и прочие необходимые безделушки..
         Тётка носилась где-то вверху, топала сапогами, шумела, барахтаясь в пыли  и иногда выглядывала из чердачного окна, кося лиловым глазом. После чего она вновь исчезала внутри. И оттуда раздавался очередной озорной куплет: то орлята учились летать, то трус не игрался в хоккей, то река Волга очень длительно текла настолько издалека, что и названия-то этого чудовищно прекрасного места никто не мог вспомнить.
         Но Викентий Ъ-Маков должен был вспомнить всё.
         Он ведь не монстр какой-нибудь был, чтобы жить Иоанном, родства не помнящим.
         Викентий – это ведь Викентий. А не Иван, не Карп и не Джезуальдо.
         Что и доказывать не требуется.

         Была у Викентия одна страсть. Любил он мастерить подставки для утюгов. Дарил их на праздники своим и чужим знакомым. Первые – благодарили и подобострастно кланялись, выдавая на поверхность лица некое подобие улыбки; вторые – пряча взгляд, бубнили что-то извиняющимся тоном и стремились побыстрее сбежать в кабак. Там уже не первый год пировал дед-оценщик, вызывая на поединок всех филистеров подряд. Как только заходил какой-нибудь, пусть и тщедушный, молчаливый филистер, дед сразу вызывал его на бой. Филистер, бывало, начнёт вежливо отказываться, то да сё, мол, но дед только пуще ярится, кукарекает, горланит, говорит обидные слова, филистер не выдерживает и засыпает.
         Дед звонит по мобильнику своей дочке-маркшейдерше (кстати, Пустовалова была её фамилия по второму мужу), она быстренько подчаливает, врывается в кабацкую атмосферу и начинает вслух декламировать таблицу квадратов двух- и трёхзначных чисел. А это – вообще полный абзац! Кто присутствовал – знает.

         «Помнишь ли ты, как счастье нам улыбалось…» – вздыхал Викентий, глядя на выцветший дагерротип голубки дней своих суровых, паяя очередную подставку для утюга, когда-то вручённого этой же голубке – тётка постаралась, расщедрилась, выделила из своего спецпайка требуемую сумму.
         Голубку-подругу звали Надеждой.
         Училась она тоже не очень хорошо, головка у неё была невелика, да и росточком скудновата была Надюша, но при том была она большая рукодельница. Умела она и крестиком вышить на всём, что под руку попадалось, и гладью, и даже грибы собирать умела. Мастерица была, короче.
         А уж какое макраме она вывязывала, так и в сказке не описать. А мы тут не сказки баем.
         Был у неё братец…
         Впрочем, его пропустим. Всё равно толку от него никакого нет.
         Вернёмся к Надежде.
         К ней – нужно возвращаться. Пока она не покинула нас. Пока ещё исправен этот компас земной.
         Знал это Викентий.
         И тётка его знала. И буянистый дед знал. Интуитивно, что ли. Но знали.
         Так и шло из рода в род.
         Жили они, поживали. Без ордена, без медали. На что им медаль? Вон, ночью и луна на небе – ничуть не хуже. Жёлтая… Что твой полтинник. Или десятирублёвик. А метафора с подсолнухом не подходит. Луна – ночная дева. Подсолнух – растение днéвное. А жаль… Славно было бы, если б: луна и вдруг – опа! – подсолнух!

         Юность, юность…
         Утро жизни и так далее. Бывает и оно. У кого – впереди, у кого – за плечами. В рюкзаке житейском, набитом чем надо и не надо.
         Рюкзак всегда должен быть рядом. Ведь, глядишь, и завтра – в поход!
         И вот сидят они на бережку: Викентий, тётка евойная и дед, присмиревший, умиротворённый…
         Поют они негромко. Про родные поля да плакучую иву…
         Нет. Лучше – молчат они тихонько.
         За спиной – милая, родимая избушка.
         И только тонкая рябь бежит по светлым водам лагуны…