Ушёл же я потому, что мне нужно было торопиться к поезду "Москва-Тында" для передачи с отъезжающим в конечный пункт неким человеком по фамилии Черемисин "посылочки" в виде трёх картонных коробок. Вообще-то груз ждали в Благовещенске, поэтому в Тынде его должны были забрать заинтересованные люди и перевезти до места - химической лаборатории АмурКНИИ. В разобранном виде в этих коробках находился роторный испаритель, за толстую пачку наличных денег купленный мной на родине в ту пору мало кому известного, зато широко рекламируемого сейчас "Клинского". Там же, к слову, это пиво я впервые и попробовал, клинского же разлива.
В Клину тогда находился завод химического оборудования, питаю надежду, что он не прекратил свого существования и поныне. Там меня спросили, где стоит моя машина и очень удивились, узнав, что никакого транспорта у меня нет, и я собираюсь унести прибор в двух своих руках (его заказчики утверждали, что эта задача мне вполне по силам). При этом, смеясь, оформлявшие мой заказ сотрудницы рассказали, как однажды за какой-то коробочкой размером с мышеловку, двое крепких мужчин к ним приезжали даже не на легковушке, а на грузовике. Что ж тут поделаешь, упаковали прибор, состоящий из стеклянных и металлических частей, равномерно распределив в два места, - две коробки из трёх, что полегче, связали вместе, - килограммов по двадцать в каждом и вручили, с нескрываемым сочувствием пожелав мне счастливого пути.
Потом было три, с остановками на кратковременный отдых, этапа их переноски, - сначала от завода до автобуса, потом до электрички и, наконец, до камеры хранения на Ярославском вокзале, где на некоторое время я распрощался с успевшим опостылеть грузом.
Но это была лишь половина дела, ведь нужно было ещё доставить прибор по назначению, а это за добрых шесть тысяч километров от столицы. Везти его с собой я не мог, потому что дальнейший мой путь был извилист, с заездами ещё в пару городов, а таскать с собой столь тяжёлое ярмо у меня, разумеется, не было никакого желания. И вот тут, на мою удачу, появилась возможность передать прибор с Черемисиным, вскоре отъезжающим в Тынду, а ведь оттуда до Благовещенска "рукой подать".
С Алексеем Аркадьевичем мы были знакомы по совместной в предыдущий год экспедиции на одно из золоторудных месторождений Приамурья, он и в Тынду ехал для камеральной работы по этой же теме.
Поезд отходил поздним вечером с Казанского, поэтому мне предстоял ещё один, заключительный этап, - переноска коробок по длиннющему подземному переходу под площадью трёх вокзалов. Забрав их из камеры хранения, двинулся по узкому проходу к выходу на крайний перрон Ярославского вокзала, где меня вдруг остановил толстобрюхий милиционер. Повелительным жестом дубинки он заставил поставить коробки и без лишних предисловий совершенно неожиданно спросил: "Ну что, договоримся?"
О чём договоримся, гадать не приходилось, поэтому, хоть я и не готовился к такому повороту событий, но, обладая высокой скоростью реагирования на те или иные жизненные ситуации, сразу достал фиолетовую банкноту образца 1993-го года номиналом в одну тысячу рублей с изображёнными на ней видом бухты Золотой Рог во Владивостоке с одной стороны и скалы мыса Бринера (это в тридцати километрах от Дальнегорска в Приморье, возле него я даже ночевал как-то и был разбужен ночью находящимся наверху маяком-ревуном, - а незадолго перед этим ещё и шатающимися по пляжу пограничниками, для проверки документов), - этих денег ему вполне хватило бы на три бутылки "Клинского", - и, словно пропуск на выход или билет в кинотеатр, вручил её блюстителю порядка.
Он повертел купюру в руках, соображая, наверное, врезать мне своей дубинкой за такое оскорбление или отпустить с миром, но потом всё-таки решил удовлетвориться малым, - пустячок, а приятно. Вполне допускаю, что, как сказали бы сейчас, - полицейский принял меня за гружёного товаром челночника, коих тогда было великое множество, а брать с них дань, видимо, было (и есть!) в порядке вещей.
При погрузке прибора в вагон произошёл ещё один инцидент, также улаженный лишь посредством денежной купюры (а, вернее, - так получилось, - её обещанием, впоследствии выполненным), но по своему номиналу уже в десять раз крупнее. А вот длительность его разрешения была значительно большей, чем рандеву с милиционером-вымогателем, - на моих глазах и с моим непосредственным участием произошла вариация на тему зощенковской "слабой тары", ибо проводник ни в какую не хотел пропускать меня в вагон со злосчастными коробками, вот де были бы они уложены в сумки, то вопросов бы у него не возникло, а так – идите, мол, с ними в багажный вагон, И это за четверть часа до старта!
Я уж и наличные ему сулил, а он знай, твердит своё, - за эти коробки его самого оштрафуют некие ревизоры, потому как в неупакованном виде перевозить их строго запрещено. Надо здесь сказать, что, несмотря на значительный вес, на самом деле они были весьма компактными и, поврозь, потом легко поместились в антресоли, - ну кто бы их там заметил? И вот, когда до отправления, - его уже объявили, - оставались какие-то три-четыре минуты, и передо мной во весь рост встала кошмарная перспектива остаться в ночи с уже ненавистными мне коробками, проводник вдруг дал "добро" на их погрузку. Вместе с Черемисиным мы быстро занесли их в его купе и даже успели закинуть на антресоль, после чего я отдал ему деньги для расплаты и поспешил в служебный тамбур.
Там я сообщил проводнику, что его сторицей отблагодарит потом мой товарищ, и выскочил на уже поехавший назад вокзальный перрон. И вот тут он поразил меня чрезвычайно, удивлённо спросив: "А Вы разве не едете?!" Выходило так, что он полагал, будто это я сам сажусь с коробками, - почему-то, при всём при этом, не попросив показать посадочного билета, - и, не соглашаясь пропускать с ними в вагон, ставил меня перед альтернативой: либо уезжать самому, оставив их лежать на перроне, либо тащиться в кассу сдавать нереализованный билет.
До таких, одинаково неприемлемых для меня сценариев, к счастью, дело даже близко не доходило, и клинский роторный испаритель служит амурской науке и по сей день!
23.05.11 г. Тортасинское нефтяное месторождение, ХМАО
Слушая именно эту песню Евгения Клячкина, всегда с досадой вспоминаю, как весной девяносто четвёртого года мне пришлось уйти с его концерта посредине второго отделения, так и не получив автографа на приобретённую в перерыве написанную им книгу, ведь уже спустя три месяца этого замечательного поэта-барда не стало.