Отец мой был человеком веселого нрава. Он не верил ни в Бога, ни в черта, ни в коммунизм, а стало быть, ничего не боялся. Росту он был невысокого, но силой обладал невероятной. Мало бы нашлось в округе мужиков, желающих стать ему поперек дороги. Но человек он был добродушный и со всеми жил мирно. Мать же, напротив, была женщиной пугливой и суеверной. Она верила не только в Бога, но и в домовых, русалок, леших и прочую нечисть, которую уважительно называла словом «что-то». Это самое «что-то» служило поводом для постоянных подтруниваний со стороны отца. Но однажды случилось событие, которое в корне изменило его отношение к суеверности матери. В тот раз я впервые увидел отца испуганным.
В тот день в доме у нас была гулянка. Уже не помню, что послужило поводом, но народу было много; гости разошлись поздно. Кажется, это было накануне какого-то праздника. Отец был навеселе, он все время шутил и смеялся, поддразнивал мать, а потом, к великому моему удовольствию, полез со мною бороться. Я визжал от восторга, когда он, схватив меня за бока, опрокинулся на спину. Сопя, мы возились по полу, мешая матери наводить порядок. Она сердито покрикивала на нас, но мы не обращали на нее внимания. Наконец терпение ее лопнуло, и она сердито сказала отцу:
- Да перестать ты дурачится! Ишь, распрыгался, как козел! Шел бы, лучше, свиней в стайке закрыл, а то ночью заморозок обещают.
Отец, не желая слушать ее ворчание по поводу его безалаберности и бесхозяйственности, которое непременно последовало бы в случае отказа, накинул фуфайку и пошел на улицу. Он отсутствовал минут тридцать. Мать уже начала беспокоится, не отправился ли он к соседям «добавить», как вдруг дверь распахнулась, и в дом, неся с собою холодный воздух октябрьской ночи, ввалился отец. Он был страшно бледен, руки его дрожали. Но первое, что бросалось в глаза – он был совершенно трезв.
- Люда, - позвал он мать, - пойди сюда.
Та, предчувствуя что-то недоброе, подбежала и испуганно стала его тормошить:
- Что? Что случилось?
- Пойдем со мной.
- Куда?
- На улицу. Ну, пойдем!
Отец взял керосиновый фонарь. Они вышли, но вскоре вернулись обратно. Лицо матери было расстроенным, а отец был уже, как обычно, весел. Он снова улыбался и шутил. Но улыбка его была какая-то неестественная, а в голосе слышалась непонятная, необъяснимая усталость… Усталость, вызванная попытками усилием воли подавить охвативший сознание страх.
Что с ним тогда произошло, я узнал только спустя много лет. Когда я уже стал взрослым, отец однажды рассказал мне обо всем случившемся. Вот его рассказ:
«Вышел я из дому и в сарай направился. Ночь незвездная, морозно, луны на небе нет. Темнота, хоть глаз выколи. И что интересно, Дозор (наша овчарка) обычно всегда ко мне выбегал, а тут сидит в будке, не выходит. Закрыл я свиней, значит. Курю, стою. Вдруг кто-то меня сзади по плечу – хлоп! Я оборачиваюсь – мужик какой-то незнакомый стоит. Какой он из себя – не разобрал, темно было, только разглядел, что высокий – меня на голову выше будет. Я еще подумал: «Как он здесь оказался? Калитка – то ведь заперта, да и Дозор почему-то не лаял». А он стоит, смотрит на меня, глаза в темноте огнем горят, да все ярче… Стоит, смотрит пристально и молчит. И я молчу. Хочу спросить, мол, как ты сюда попал, и что тебе здесь надо, а не могу. В горле пересохло, язык не шевелится. Никогда ничего я в жизни не боялся, а тут испугался не на шутку. Долго мы так стояли. Только вдруг он спрашивает:
- Ты, говорят, шутить больно любишь. Над женой смеешься?
Тут и ко мне дар речи вернулся:
- Какое, - говорю, - твое собачье дело?
А он мне:
- Да ты не ругайся. Сейчас мы с тобою вместе над ней пошутим.
И засмеялся недобро. Плюнул я, хотел в дом идти. Только он поперек дороги мне встал и говорит:
- Да ты не спеши, нам с тобою одно дело сделать надо.
И с этими словами выхватил из-за спины петлю веревочную, накинул мне на шею и давай душить.
Здоровый он был, да и я растерялся. Повалил он меня на землю, петлю все туже затягивает. Слава Богу, успел я под веревку руку засунуть. Собрался из последних сил, сбросил его с себя. Вскочил на ноги, петлю с себя сорвал. А он, гад, проворный, тоже уже на ногах, и опять ко мне. Да только я уже в себя пришёл: развернулся, да как заеду ему со всей силы прямо в лоб. Он отлетел, стукнулся головой о сарай и упал. Я к нему подскочил, хотел еще добавить, чтоб шутки подобные шутить неповадно было. Смотрю, а никого нет. А из того места, куда он упал, дым столбом валит. Тут я совсем струхнул. Повернулся и хотел, было домой поскорей. Куда там! Ноги как ватные, насилу переставлял. Кое-как до двери доплелся. Ну а дальше что было, ты и сам знаешь.
Вышли мы с матерью на улицу, фонарём посветил я – подозрительного вроде ничего нет. Я ей про то, что случилось рассказывать не стал – она и так женщина пугливая. Притворился я, будто пошутил. Она обиделась, конечно, но поверила. Другим тоже никому не рассказывал. Расскажешь – скажут, что все это мне с пьяных глаз померещилось. Ладно бы просто не поверили, а то еще смеяться начнут. Мне-то ничего, да нельзя с такими вещами шутить. Я раньше, по глупости своей, то же шутил. Почему тебе рассказываю? Ты ведь у меня умный, ты поймешь…»
От себя хочу добавить, что с того самого случая отец, к большому удивлению матери, перестал подшучивать над ее суеверностью. На этом можно было бы поставить точку, если бы не одно обстоятельство, на которое тогда я не обратил внимания.
В ту странную ночь повесился отец моей одноклассницы. Они жили неподалеку от нас. Он очень любил играть с нами, ребятишками: мастерил нам кораблики и вертушки, рассказывал страшные сказки, от которых захватывало дух. Я никак не мог поверить, что он умер. Это был очень крупный и очень сильный, жизнерадостный человек. С моим отцом они были приятелями. Что послужило причиной его самоубийства, осталось неизвестным. На похоронах отец мой, бросив в могилу горсть земли, сказал непонятную никому фразу:
- Что ж ты себя не пересилил? А ведь жил бы…
|
