Не живой и не лев

Это добротный, чистый, уютный дом. В него приятно возвращаться после дальней дороги. Хорошо также проводить там долгие дни безвылазно, валяясь на диване с пледом или прогуливаясь среди цветов во дворе. Каждая комната в доме напоминает о чем-то дорогом и важном... Прочитанные книги, милые сердцу безделушки, особый едва уловимый запах... Крепкие надежные стены, прозрачные, начисто вымытые собственными руками окна, обрамленные занавесками с простыми, но многозначительными узорами. Да что и говорить — это попросту мой дом, и мне уже трудно представлять себя вне его.

Однако есть в доме одна комната, о существовании которой я стараюсь не вспоминать (и иногда это удается на сутки или более). Там все иначе. Комната осырела и покрылась плесенью. По ее стенам ползают жирные мокрицы, а на полу тут и там тускло поблескивают лужи. В углах слой плесени такой толстый, что в него можно было бы погрузить руки как минимум по запястье, если бы вам вдруг пришла в голову такая фантазия. В небольшом окошке под потолком всегда ночь, и всегда стоит полная луна, бледный лик которой, словно морщины на лице сумасшедшего, непрестанно меняют и уродуют быстро бегущие тучи. Слышно, как где-то с потолка нервно капает вода, хотя никогда не удается разглядеть, где именно. Кажется, будто это бьется сердце зверя, затаившегося в засаде. 

Посреди комнаты в пол намертво вбит ржавый, но прочный крюк, на котором закреплена толстая цепь. Такая же ржавая и такая же прочная. На цепи сидит... лежит... в общем, другой конец цепи прикреплен к глухо спаянному металлическому ошейнику огромной дохлой собаки. Или она кажется огромной, потому что раздулась, словно утопленник? Местами собака облысела и являет миру бледную старческую кожу, а там, где еще осталась шерсть, ее цвет определить уже невозможно — он напоминает половую тряпку. Тут и там на собаке что-то шевелится: может быть, черви, а может, те самые мокрицы. Собака остекленевшим невидящим взором упирается куда-то в стену, а ее мощные челюсти крепко сомкнулись на ручонке маленького черноволосого мальчика. 

Он слишком мал, чтобы бояться здешней атмосферы, по виду ему не более полутора-двух лет. Для него еще не существует обычного и необычного, реального и инфернального. Он так же растерян и спокоен, как если бы находился посреди шумной трассы, с любопытством глядя на проносящиеся в сантиметрах от него автомобили. Впрочем, собака мальчику, конечно, не нравится. Хотя бы потому, что ограничивает его движения. Временами он начинает отчаянно дергать рукой, всем туловищем, он упирается в пол ногами, так что тело собаки даже слегка приподнимается... Но вырваться он не может. Наконец мальчик либо успокаивается и в прострации усаживается на пол, засунув в рот большой палец свободной руки... Либо разражается громким отчаянным плачем — который вскоре стихает, так и не дозвавшись помощи. 

Я не могу помочь мальчику обычными способами (отвинтить цепь, разжать челюсти собаке, отрубить ей голову, в конце концов), ибо комната эта, как вы уже могли догадаться, не совсем обычна. Перво-наперво, у нее нет постоянного местоположения. Вы можете попасть в нее, открыв дверь, которая вроде бы ведет в любое помещение дома. А иногда своя, особая дверь появляется там, где ее никогда не было раньше (она то выполнена в готическом стиле из тяжелого древнего дерева, то выкрашена белой краской, как было принято в советское время, то напоминает железную дверь подъезда... не счесть ее метаморфоз). Порой, специально задавшись целью попасть в эту проклятую комнату, вы можете обойти весь дом, открывая все двери подряд, но так ее и не найти. 

Внутри все тоже далеко не так просто. Чаще всего я вижу все именно так, как описано выше. Но иногда моим глазам является иная картина... Не сырая и холодная, а жаркая, горячечная. Комната начинает напоминать внутренности какого-то гиганта. Здесь тоже сыро, да, но сыро по-другому — со стен стекает не болотная вода, а слизь, под ногами хлюпают лужи крови. Всюду заметно какое-то мощное размеренное движение, словно работает огромный механизм. И собака выглядит живой — точнее, не живым существом, а органом живого существа. Розово-красно-синий сгусток сосудов, намертво сросшийся с рукой мальчика. И становится ясно, что эта комната — часть ребенка, его жуткий сиамский близнец... Или матка, с которой его связывает пуповина? Не надо быть медиком, чтобы понять, что операция по разделению этих близнецов (или по кесареву сечению) была бы очень опасной. Слишком опасной, чтобы кто-нибудь за нее взялся. 

Я встряхиваю головой, и все пропадает. Я снова вижу все как есть — комната, сырость, луна, собака. Но у меня все же остается достаточно подозрений в реальности предыдущего варианта, чтобы не решаться на какие-то насильственные действия. Несколько раз я пыталась действовать путем компромисса. Я брала мальчика на руки и дергала; я несмело пыталась разжать собачьи челюсти; я ощупывала ошейник, гадая, нельзя ли его как-нибудь расстегнуть. Но что-то чужое, проникая в голову, равнодушно подсказывало мне, что все эти действия способны принести не больше пользы, чем попытки рукой пробить кирпичную стену в метр толщиной. А ребенок каждый раз пугался и так громко плакал, что я была вынуждена оставлять свои старания. 

Впрочем, плакал он и тогда, когда я разворачивалась и уходила... От этих криков, постепенно затихающих вдали, за захлопнутой и исчезающей дверью, у меня разрывалось сердце. 

Наконец, изредка случается еще одна странная вещь. Порой я, или (чаще) гости видят эту комнату совсем другой. Она залита солнечным светом, проникающим через огромное, почти во всю стену, окно. В окно лезет густая зелень, громко щебечут птицы. В самой комнате ничего не напоминает ни о плесени, ни о крови. Она выглядит, словно детская на картинке из глянцевого журнала. Легкая и безопасная белая мебель, разбросанные по полу игрушки... Мягкий плюшевый длинношерстный ковер, напоминающий шкуру сказочного зверя. На ковре вольготно развалилась собака — конечно же, живая, эдакий добродушный сенбернар (классика, Бетховен)... или ретривер (современная мода)... Никакой цепи на шее, никакого захвата на руке. Ребенок радостно ползает по животному, играется с ним, и эта картина не может не умилять.

Она и умиляет — и я начинаю чувствовать себя фашистом, который пытается разрушить счастливое детство. Если это чувствую я сама, то о гостях и говорить нечего. Видя, что я хочу увести мальчика отсюда, они смотрят на меня с непониманием и презрением. Словно я — какая-нибудь чокнутая мамашка, которая при виде подобной идиллии вопит: «А ну оторвись от этой пакости! Она же заразная, фу!». Как и в случае с кровью, картина пропадает, если встряхиваешь головой (и уж конечно, до того, как я успеваю вынести ребенка). Но, как и в случае с кровью, эта картина оставляет сомнения. 

А вдруг я правда сошла с ума и вижу мрачную темницу на месте радости и красоты? Пожалуй, только одно удерживает меня от этого мнения: детская комната действительно похожа на фотографию в глянцевых журналах — слишком похожа. Видно, что это только декорация, и на самом деле там никто никогда не жил и не живет. 

Как я уже говорила, я очень стараюсь не вспоминать об этой комнате. Но это трудно и, кажется, неправильно. Как можно забыть о ней, если можешь наткнуться на нее в любой момент? Как глядеть в глаза этого несчастного мальчика? И — как можно не чуять острый душок опасности, распространяющийся от этой комнаты по всему дому? Не надо быть гением, чтобы понять, что зараза постепенно расползается, подтачивая изнутри самый фундамент. Пока я смогла придумать только один выход. Я решила ждать, пока мальчик вырастет, или пока собака сгниет, или того и другого разом. Ведь так может быть в сказке? Маленький герой поднялся на ноги, вытащил руку из смачно хлюпнувших челюстей, а напоследок хорошенько прожарил комнату огнеметом. Так, чтобы следа не осталось, чтобы она попросту схлопнулась в пространстве. Словно матка после родов, да. 

А пока... Пока я заколотила окна, повесила на дверь тяжелый замок и отправилась бродяжничать. Это очень странно: быть бродягой, переносить горести и невзгоды, имея за спиной такой уютный дом. С одним лишь маленьким недостатком, который, казалось бы, так легко терпеть. Но я чувствую, что просто не могу иначе. Более того — что-то подсказывает мне, что если бы я не ушла, мальчик никогда не вырос бы. 

Вырастет ли он теперь? Конечно, я не могу сказать точно: он может просто умереть; может застыть во времени; может превратиться в бледное бессильное существо, которое только по формальным признакам можно будет назвать взрослым... Но все-таки есть хотя бы какой-то шанс. И хоть какая-то надежда.