В жизни порой бывает такое, чего в жизни ни в жизнь не бывает. Никогда. Ни с кем. Ни за что. Короче, у Никиты Макенкина (дворовое прозвище – Макена. Может, созвучно фамилии, а может, в память о известном в свое время американском фильме «Золото Маккены» по роману Уилла Генри с Грегори Пеком в главной роли) тетка умерла в Израиле. Она там жила, в этой интересной стране. Нет, в том, что она умерла, как раз удивительного ничего нет: восемьдесят с гаком лет – это не шутка, это кто угодно помрет. Например, у них, у Макенкиных, на их родной Цементной улице (вы зря пугаетесь. Нормальное название. Уже ни у кого из здешних проживающих не вызывает отвращения и не режет слух) редко кто и до шестидесяти-то доживает. А всё это - из-за поголовного и чрезмерного «заклада за воротник» и крайне неблагоприятной экологической обстановки (цемзавод в двух шагах, а из его высоченной трубы, называемой в народе трогательно и ласково - Наташа, цементная пыль оседает прямо на плешивые головы жителей их прочно зацементированной улицы. Поэтому живут цементоуличные как в анекдоте: «Какая у вас экология плохая! – Зато какая онкология хорошая!»). Дело в другом: сам Никита этой самой тетки отродясь не видел. Если только в самом далеком младенчестве, но это, сами понимаете, не считается. Нет, он знал, что материна сестра когда-то, еще при Хрущеве, укатила на землю обетованную, но ведь когда это было-то! Еще при почти развитом социализме! Тем более, что эта самая израильская тетка оттуда не звонила, не писала и вообще никаких жизненных сигналов не подавала. Мать рассказывала, что они специально так договорились – связей не поддерживать, опасаясь неприятностей со стороны властей (не израильских, конечно. Израильским-то чего? Пожалуйста, поддерживайте! Может, чего шпионского с своих письмах-разговорах сообщите.). Тогда с этим общением строго было, если родственники имелись именно в Израиле, а не, скажем, во всю жизнь братской нам Монголии (времена Чингисхана - не в счёт). Расстреливать, конечно, уже не расстреливали, сколько же можно, в тюрьму тоже не сажали, чай не сталинские времена. Но с сытной работы ( а никитина мамаша как раз на продбазе в то время работала, кладовщицей мелкорасфасованных товаров. Это самый цимес, мелкая фасовка. Это сыт будешь стопроцентно, и постоянно с « башлями». То есть, с нехилыми очень денежками), так вот с такого места могли попереть очень даже запросто. Да и каких-нибудь других пакостей устроить - тоже без проблем.
Сам-то Никита - не совсем еврей. Наполовину. Вот мамаша его, Софья Соломоновна, та – да, чистокровная (как говорится – местечковая), родом из Западной Белоруссии. Отец Никиты, Иван Иванович, ее после войны оттуда привез. Вообще, романтическая история в духе Шекспира. Танковый полк, в котором батяня служил водителем-механиком «тридцатьчетверки», в конце войны освобождал какой-то фашистский концлагерь, их в Западной Белоруссии
было не счесть. Ну вот его геройский батяня и освободил тогда совершенно негеройскую маманю. На свою голову… Влюбился бравый сержант в симпатичную евреечку, которую фашисты в числе многих прочих, и не только евреев, готовили к окончательному уничтожению. И наверняка душегубы претворили бы в жизнь свой гнусный замысел, если бы славный гвардейский танковый полк героического Второго Белорусского фронта внезапным гвардейским броском не порушил все эти их глубоко человеконенавистнические планы И уж как там у них, у батяни с маманей, та стремительная любовь приключилась, этого Никита не знал, а мама Софа и не рассказывала. Да и больно-то ему, Никите, нужны все эти пикантные подробности! Главное, родили его – и ладушки. Большое вам, товарищи родители, моё человеческое русско-еврейское спасибо.
Ну, значит, освободили танкисты этот лагерь, батяня помчался на своей гвардейской бронированной «ласточке» добивать врага в самом его вражеском логове, и просто чудом, как впоследствии сам говорил, уцелел в той заключительной берлинской мясорубке. А как уже окончательно одолели супостата и подписи свои на рейхстаге поставили, то по пути домой специально заехал в западнобелорусскую деревеньку недалеко от Бреста, чтобы забрать с собой свою ненаглядную Софочку. Никита видел маманину фотографию тех теперь уже далеких лет. Она, эта фотография, произвела на него неизгладимо-пугающее впечатление: там был запечатлен скорее не человек, а образцовое пособие для анатомического музея. Сплошные кожа да кости, взгляд какой-то испуганный- зашуганный, волосенки жиденькие, коротко постриженные после тифа, росточку небольшого, вся какая-то помятенькая-горбатенькая… И для чего такую ослепительную красавицу надо было забирать из той деревни, совершенно непонятно! Лично он, Никита, ни за что бы ни забрал! Ни за какие коврижки! Ну, батяня, ну придумал! Любовь, что ли? Наверно, раз все-таки забрал, несмотря на такой откровенно унылый вид. Ничего не попишешь, высокое чувство. Как говорится, любовь зла, полюбишь и скелет.
Нет, со временем мать, конечно, отъелась, и даже чересчур (ха! Конечно! На такой-то должности!). И горбатость ейная распрямилась. И, кажется, даже в росте малость прибавилась. А когда волосы отросли, то очень даже красивые получились: длинные, угольно-черные, с сизым проблеском, настоящее воронье крыло. Симпатичной маманя стала, чего и говорить. По сравнению с той деревенской скелетообразной фотографией – небо и земля. И что примечательно: внешне – прямая противоположность батяне. Тот был выше её на целую голову, светловолосый, худощавый (или, как говорили в их деревне – жилистый). Тракторист хоть куда, в легкую ломил по сто двадцать процентов выработки. Между прочим, у него и за мирный труд наград было не меньше, чем фронтовых. А гармонист какой! Первый на деревне! Сколько маманя через эту гармонь поварешек о его бедовую голову обломала – страсть! Ревновала, да и не без повода: папаня как выйдет на улицу, в гимнастерке да при орденах-медалях, как меха той гармони растянет! «Я помню танки грохотали, танкисты шли в последний бой!». Бабы вокруг – штабелями! «Ах, Ваньчик, ах, Ваньчик, сладнькай огурчик! Прям герой!». А Ваньчик от такого женского внимания и рад до соплей, в этаком-то курятнике! Хвост распустит, рот мужественный - до ушей! « И дарагая,и не узна-а-аит какой танкисту был конец!». Прямо певец Собинов Леонид с переходом в бурные овации! Да-а-а, поварешки в ихнем хозяйственном магазине в ту пору ходом шли, мамаша каждую неделю новую покупала…
И были времена…Отец – на поле, она – на ферме, он, Никита, если не в школе, то на речке. Красота! А как в город в пятьдесят седьмом переехали, маманя на продбазу устроилась. Сначала разнорабочей, потом этак неприметно-незаметно, тихой сапой поднялась до кладовщицы. И что удивительно, на то место многие облизывались, а досталось ей. Уж какими там хитромудрыми путями, она никогда не рассказывала. Хи-и-итрая! Одно слово – достойный представитель еврейской национальности. Чтоб они, да не пролезли! Вы такое можете себе представить? Да-да, согласен! Если только в страшных снах.
Сам-то Никита больше в батяню пошел. Такой же жилистый, такой же светловолосый, только глаза материнские – чуть навыкате и с косинкой. Вот за эти глаза его приятели не иначе как евреем и называли. Его! Всю жизнь простым- рядовым слесарем отработал в цехе машинной сборки, зарплата – слезы, до десяти тысяч не дотягивала. Двухкомнатная в «хрущевке», «фазенда» - шесть соток с летней будкой, машинешка – задрипанный «москвичонок», тоже без слез не взглянешь… И это еврей? Не смешите меня.
Вот жена его, Ильза (или, как звал ее сам Никита, Гильза. Или Илька. А когда ругались – Килька. Которая прибалтийская и без томата. Это с тонким намеком насчет места вылова), вот она – да. Тоже, как и Софочка, чистокровная. Родилась в Мордовии, на поселении, куда в сталинские времена ее вместе с родителями сослали как пособников немецко-фашистских оккупантов. На самом деле они немцам пособляли или их под общую дудку замели, Чтобы меньше вякали - кто ж теперь знает. Дело темное, теперь уже мохом заросло за давностью лет. Странно, но прижились они в солнечной Мордовии, крае пересылок, лагерей (среди них даже и пионерские есть) и всемирно известного скульптора Эрьзи. И даже когда «отец народов», великий грешник, освободил от своего грешного присутствия сей грешный мир, то в родную Латвию возвращаться не стали, осели в некогда ссыльной деревне с непонятным, но довольно красивым названием Муважи.
Сюда же, в Коломну, Ильза- Гильза-Илька-Килька перебралась в начале восьмидесятых, когда тепловозостроительному заводу, на котором к тому времени уже работал Никита, понадобились молодые рабочие кадры. Партия сказала «надо!» - комсомол ответил «есть!» (а не «хрен», как он научился отвечать, перестроившись). После чего счастливо- сознательная лимита сюда валом повалила. В том числе и из мордовских курортов. Так вот и познакомились.
Внешностью Ильза на свекровь свою, Софочку, очень даже походила, хотя всегда в разговорах подчеркивала свое прибалтийское происхождение (на что Никита всегда уточнял – « прибалтийская мордва»). Правда, ростом она была
повыше свекрови, заметно худее и стройнее. А вот волосы, что совершенно
нетипично для прибалтов, были, как и у Софы, угольно-черные, «жуковые». И скулы резко очерчены, и губы – тонкие, в ниточку. Глаза – симпатичные глаза, как у стареющей овчарки, с непривычки даже сердце замирает, зато нос…О-о-о, это всем носам нос! Это настоящее произведение искусства, а не обычный обонятельный аппарат! Только за одну такую живописную носяру фашисты расстреливали без суда и следствия! (а ее, Ильзу, наши славные сталинские энкавэдисты в фашистские пособницы записали! Чем они, балбесы, интересно, смотрели? А если бы они сейчас ее увидели, взрослую, то наверняка прямо от хохота друг дружку перестреляли бы! Пособница! С таким-то шнобелем! Это ведь надо такое придумать? Это же не просто Килька, а чистокровнейший Евросоюз!)
Зато характер у «пособницы» оказался, это правда, самый что ни на есть оккупационный. Как к ним под трубу цементную переехала - сразу же завела в квартире прямо-таки беспощадный арийский порядок. Чтобы все вещи находились строго на своих местах. Чтобы все блестело и сверкало. Чтобы нигде ни пылинки, и упаси тебя Бог вломиться в комнаты прямо в уличной обуви! Ту же расстрел на месте и девичья фамилия! И невзирая на лица, а уж на его-то, Никитино, и в особенности! А то привык, понимаешь, прямо не разуваясь, шлёпать! А что происходило, когда он заявлялся домой выпимши – это ни в сказке сказать, ни топором отчекрыжить. Это даже мама Софочка (она же вместе с ними жила после кончины папани Ивана Ивановича), эта бойкая, в общем, женщина, заслуженная кладовщица, никогда не пасовавшая ни перед одним продовольственным начальником, в испуге деликатно скрывалась в своей комнате, хотя сама была, конечно, трезва как стеклышко, и уж ей-то совершенно нечего было бояться. Ему же, Никите, доставался полный курс лекций по
|
