-Именем Российской федерации… два года … с отбыванием в колонии общего режима…приговор может быть обжалован…
Слова судьи в почти пустом зале судебных заседаний звучали глухо, как в колодце, и до обидного обыденно. Впрочем, чего тут может быть обидного: судья выполнял свою обычную работу, которая для него наверняка уже превратилась в повседневную рутину, то есть именно в эту самую что ни на есть тягомотную обыденность. Он, судья, такие слова произносит ежедневно, из месяца в месяц, из года в год, изменяются лишь фамилии, сроки заключения, цифры статей Уголовного кодекса и даты вынесения приговоров. В общем, скука это, извиняюсь за невольный намек-каламбур, смертная – людей приговаривать. И, как говорится, Бог ему, судье, в этом очень невеселом деле судья.
Варя, ау! Ну, что ты так жалостливо на меня смотришь? Вот дурак, одернул он себя, а как же ей еще смотреть? Восхищаться, радоваться, хороводы водить? Она снова перехватила его взгляд, непонятно скривилась. То ли, согласно негласному этикету, всплакнуть решила, то ли еще раз напомнить, что, дескать, Ваня, Ваня, как был ты Ванек, таким и остался. А Ванькам и положено о т б ы в а т ь, они – не олигархи, которые за подрасстрельные статьи легким испугом под грифом «условно» отделываются. У них, олигархов, свои законы и свои кодексы, а ванька (не конкретный Иван Иванович Иванов, а в общем понимании ванька, этакий рабоче-крестьянский дурачок, герой частушек и народных сказок, надежа и оплот государства Расейского), он должен государственный Закон блюсти, и от него, от государства, ему, Ваньке, и пряник казенный, государевый, а значит, не особо и сладкий и совсем не вкусный, и кнут с двумя орлами (и оба клюют, и оба – в задницу. Больно! Так на то они и орлы, чтобы больно.). И нечего обижаться тут, да и не на кого. Потому как на Руси святой завсегда так было: государству – государево, ваньке - ванькино, а тем, кто по Куршавелям катается, шампанское там кушает, фотографическими модельками закусывает - тем свое, куршавелево. Закон человеческой природы. С ним не поспоришь. А попробуешь – себе дороже станет. Враз лоб обреют и в роты арестантские загремишь. Без права переписки, и с конвоем вологодским, злющим и дремучим.
Справа от Варьки, и сзади на два ряда – тот самый обормот, который пострадавший. Второго пострадавшего обормота нету. Значит, еще не
выписали из отделения травматологического. А, может, и выписали, травма-то должна быть пустяковой, а не пришел скорее всего демонстративно, из вредности или трусости. Или умные хозяева подучили, чтобы подчеркнуть, что, дескать, пока вынужден передвигаться с неимоверным болезненным трудом после полученного боевого ранения. У них, у обормотов, так положено – кривляться. За кривляние хозяева слаще платят. Это уже второй закон человеческой природы, и в нем – сама суть холуйская, сама фишка такого понятия как кривляние.
- Судебное заседание объявляю закрытым! - и судья от души и с явным облегчением жахнул деревянным молотком по специальной настольной деревяшке. Дал понять, что, дескать, надоели вы, пролетарии, со своими выходками пролетарскими хуже горькой редьки. И вообще, мне, судье, пора домой, к жене и детям. Хорош на сегодня.
- Мало тебе, козлине, дали… - шипит, поднимаясь с сидушки, обормот. Жалкий, в общем-то, человек. Подстилка холуёвская. Хотя тоже есть-пить хочет. Вот и служит псом цепным, щерит клыки и хвостом метет за добро хозяйское. Как его осуждать за это? У них, у псов, работа такая – караулить. А какой ты пес, породистый-обмедаленный или шавка подзаборная, это уже вопрос двадцать четвертый. Главное – пес. Главное – чтобы глотки рвал за не свое добро. Потому как своего-то и нету. И наворовать негде. Вот и скалится в злобе бессильной.
- Вань, я тебе там собрала…Передадут… - слышит он спиной голос варварин. В ответ лишь плечами пожал равнодушно: передадут, куда денутся. Иди домой, Варь, хватит уже тут… Да и ему пора. Устал чего-то. Как там, в песне? «И вот опять передо мной параша, вышка, часовой». Тюремный фольклор. Незаменимая вещь для поднятия бодрости духа у ванек.
А как все чудесно, светло, томительно-приятно начиналось! Впрочем, у него, Ивана Федосеевича Жигалева, сорок лет, образование среднее специальное, женат первым (да чего-то больше и не хочется) браком, характер нордический, твердый, беспощаден к врагам и любим друзьями…У него – он, Иван, и сам заметил – в последнее время так часто бывает: сначала все чудесненько-расприятненько, и сам он в шоколаде – а в финале все (ну, почти все) погано и воняет мерзко, а сам он от пяток до макушки в самом настоящем гэ. Ну, вы поняли. Не маленькие.
И все равно в родную Воропаевку он собирался с удовольствием, Точнее - с давно, уже около трех лет, вынашиваемым предвкушением этонго самого удовольствия. Как в песне поётся: потому что Родина, потому что мать. Да, целых три календаря уже к ее материнской титьке не прикладывался. Да и когда? Занятый человек, токарь шестого разряда, специалист нарасхват, хоть и ночевать не уходи с этого своего родимого грёбаного завода. А с другой стороны, заработок сейчас у него – тридцать пять тысяч. А их ведь заработать надо (потому он и называется заработком. Не калымом, не леваком. Не шальными деньгами. Именно – заработком.). И если их, деньги эти, не заработать, то на что же тогда квартирку отремонтировать. Машинешку сменить. Старшенькой, Катюньке, свадьбу справить, супружнице Варваре и младшенькой, Клавуньке, шубки теплые прикупить, чтоб попки ихние драгоценные от холода прикрыть. Вот и приходится горбатить, благо токари с таким, как у него, высшим разрядом – на вес золота. Это каких-нибудь менеджеров сейчас как собак нерезаных, а он, Ванька, Иван сын Федосеев, последний прямой представитель славного хлеборобского племени Жигалевых, можно сказать, раритет. Уникум. Антиквариат. Верный слуга режиму, и при этом – вот чудеса-то! вот редкость! вот действительно уникум! – абсолютно честный человек.
- Клавдея, не трожь удочки! И давай-ка мать подгони, чего копается! «А я поеду в деревню к деду, в деревню к деду я щас приеду!».- дурашливо пропел он.- А мы, похоже, никуда не поедем – не приедем! Мы лучше будем вот здесь до бесконечности копаться и копаться, собираться и собираться! Мы ведь на полюс Северный собираемся, где ничего, кроме льда и медведей белых, нет, а не в н а ш у ( с каким же он удовольствием произнес это «нашу»!) деревню, где все, чего надо, можно запросто прикупить.
- Вань, а ты пирожки куда положил? – это уже Варвара, супруга ненаглядная, от сборов на полюс Северный неимоверно запыханная.
- В сумку. Всё?
- Кажется, всё. Клава, выключай свой телефон. Действительно, пора.
И действительно пора. И тронулись, помолясь. И поехали, наконец. До Воропаевки-то целых полтораста верст да с гаком. И гак - под двадцатник. Не шутка.
Иван никому не говорил, да и сам себе признавался лишь нехотя, с трудом, словно мечтал о чем-то запретно сладком, о том, что не для других, только для себя, единственного, что есть у него в деревне заветное местечко - старые пруды у графских развалин. Их пруды, можно сказать, фамильные, прадедами копаные и зарыбленые, дедами углубленные и обустроенные, отцами вычищенные и парком обсаженные (аллея липовая, до того медоносная и до такой невозможности пахучая, что воздух здешний можно прямо с чаем есть! Или лиственничная аллея, вытянутая по шнурке, перед первым деревом встаешь – стволы остальных девяносто девяти уже не видно .). А вот сыновьями и внуками равнодушно похеренные, позабытые- позаброшенные…Сыновей в живых уже никого не осталось, да и из внуков всего трое : Егорка-блажной, психически контуженный, герой, блин, Афганистана, воин, блин, интернационалист. Полгода – дома (летом - на терраске, зимой - у телевизора. И все время так радостно улыбается, что без слез и не взглянешь.), а вторые полгода - в районной психушке. Петро-баламут, в деревне его меткой кличкой окрестили – «Небо в клетку», потому что когда председателем колхоза работал, то тем передовым колхозникам, кто воровал уж очень шибко, кто совесть совсем уж потерял, всегда привычно обещал это самое небо в клетку, согласно судебного приговора, который будет, обязательно! Хотя сам заворуй был тот еще, да и как не воровать: сидеть у колодца, и воды не напиться – это всегда подозрительно, это люди обязательно неправильно поймут. Он, Петька-то, и в коммунистах побывал, и в демократах, но сейчас, вроде бы, угомонился, политику только по телевизору смотрит, да и то с обязательной ехидной ухмылкой. И пришибленный стал какой-то, даже тени собственной, и то иной раз боится. А, может, и на самом деле есть чего бояться, грехи-то тайные, они, как не духарись, все равно за душу т я н у т. В общем, шибко потишел теперь бывший горлопан Петрушенька, малопьющий стал, малокурящий, и даже Бога теперь иногда почитает, в церковь ходит по большим праздникам. А работает теперь в местной «Сельхозхимии», считает там вечно чего-то ломающееся, акты на списание составляет. Иван его как-то в шутку подначил: какие, Петьк, акты-то? Половые? А он, чудак, надулся-обиделся. У него с юмором всегда плохо было. Как у деда Федота. Тот чуть чего, сразу за дрын хватался. А третий, остатний - он, Иван, житель сплошь городской, считай, уже совершенно не тутошний, вроде как д а ч н ы й .Свой среди чужих, чужой среди своих. Хороший фильм. Ивану в нем больше всех предатель нравится, которого артист Калягин играет. «И-и-и_здрасьть…» - а артист Богатырев ему на эту вежливость хлесть по морде! Очень приятно. Вот и оставайся после этого вежливым. Снова запросто огребешь.
А пруды – что пруды? Они ему, Ивану, вроде как прадедов заменили, сами ими, прадедами, стали, прадедами и судьями. Может, поэтому и не так часто к ним выбирается, чтобы слова их суровые, но справедливые пореже слышать. Ведь кто ее, справедливость, выслушивать-то любит, если она не про дядю чужого, а про тебя самого. И вроде сторонится он их, прудов, и, одновременно, какая-то глубинная, могучая, какая-то настоящая вековая какая-то сила манит к ним, как сына шалопутного к отцу строгому, но великодушному, около которого и успокоиться можно, и душой отмякнуть, отогреться (ну и огрести. Куда ж без этого!). Он, Иван, как-то по наивности житейской пытался все это Варваре объяснить, да только не поняла она, а, может, не захотела. Она ведь, Варвара-то, в городе и родилась и выросла, а у городских ни у кого своего уголка природного, персонального, потаенного, чтобы только его был и ничей более, нету. И быть не может. Потому как город – это тот же колхоз. И мысли у всех городских колхозные, общие, одинаково-тягостные. Одно на уме: как полегче копейку срубить да как поухватистее соседа сожрать. До природы ли тут, до лирики ли, при таких-то жизненно важных размышлениях!
- Ну, пруды! Ну, аллея липовая! Да в ней, наверное, пчел полно кусачих! – говорила Варвара и смеялась при этом непонятно (а чем плохо, когда пчелы? Ну и ужалят разок, подумаешь беда какая. Наоборот, здоровее будешь! У них, у пчёл-то, укус
|