Николай положил пару тельников и покрепче затянул верх рюкзака. Оглянулся, ища взглядом забытые вещи на спинках стульев у кровати, в углу около старого комода. Вроде все взял. Застегнул пряжки кожаных ремешков и, подхватив рюкзак за лямку, закинул его на правое плечо.
На маленькой веранде было уже темно. В начале ноября сумерки подкрадывались к деревне рано, в шесть вечера уже наступало время "куриной слепоты", а полседьмого зажигался свет в окнах у соседей. Вот и сейчас у них уже были задернуты цветастые занавески, яркая лампочка освещала не только их кухню, но и часть двора Николая.
Никола поставил рюкзак на веранде около двери, вышел на крыльцо и сел на первую ступеньку. Из конуры высунула голову Альма. Ее, почти уснувшую, разбудили шаги хозяина. Умная морда с блестящими глазами зевнула, хвост начал отстукивать по полу будки "Танец с саблями" Хачатуряна.
Николай поднялся, подошел к Альме и отстегнул карабин от ошейника. Собака радостно подпрыгнула, лизнув хозяина в губы, нос и лоб.
- Будя, будя тебе! – Николай взял псину двумя руками за щеки и любовно потрепал. А Альма стояла на задних лапах и тихонько поскуливала от счастья, упираясь передними в грудь мужчины.
Присели оба. Николай – опять на ступеньку, а Альма – на пожухлую траву рядом, положив голову ему на колено.
-Ну, что? Завтра тебе обед уже Полтинник принесет. Полтинником звали соседа за то, что тот, сокрушаясь по поводу и без повода, говорил: «А, жизнь моя – полтинник!»
-Уеду я, Альма, а ты тут дом стереги. Полтинника слушайся да не вздумай его ботинки в огород утащить, если на ночь с привязи спустит. Он незлой, тебя жалеть будет. Николай монотонно поглаживал макушку собаки, слегка соскальзывая рукой на холку. Прямо на подругу не смотрел, отводил глаза, потому, что понимал – может не вернуться.
Когда первый раз уходил, верил, что придет назад, даже не верил, а знал - вернется обязательно. Во-первых, Альме пообещал, а обмануть подругу не мог. Во-вторых, разум отказывался верить, что все происходит так страшно, как потом оказалось. Не укладывалось в сознании, что братья-славяне могут направить оружие друг на друга. А как славяне могут воевать - знал на собственном опыте, за плечами Афган, потом Кавказ.
Альма всем своим животным нутром ощущала, что происходит что-то важное и тихонько пряла ушами, как лошадь, пытаясь уловить все оттенки голоса своего хозяина.
Николай достал портсигар, вытащил папиросу, покрутил, разминая. Табак сыпался под ноги, и папироса быстро пришла в негодность. Сплюнув, откинул остатки в заросли лопуха около угла дома.
- Больно, Альма. Сосет внутри. И ничего не могу поделать, чувствую, что последний это поход. Неизбежный. Точка это моя. Доделаю дело до конца, а там, как Бог даст. Ты уж, на всякий случай, присмотрись к Полтиннику, вдруг с ним доживать придется… Давай посидим еще чуток.
Сидели тихо. Николай откинулся спиной, оперевшись о ступени высокого крыльца, смотрел усталыми глазами на ночную звездную россыпь, а Альма дремала, сидя рядом, уткнувшись носом в кожаный ремень.
Через полчаса Николай нарушил молчание:
- Я ж не за приключением еду, понимаешь? Сане обещал, что присмотрю за его стариками. Последняя его просьба это была. Пообещал, глаза ему сам закрыл. Думал, вернемся на перевал, заберем, схороним. Да не судьба. Грех имею, не схоронил друга. Надеялся, что хоть волю его последнюю выполню.
Альма проснулась, подняла морду и протяжно зевнула. Она внимательно смотрела в глаза хозяину, слушала, как будто все понимала.
- Он ведь уголь рубил по молодости, пока в армию не пошел, с шестнадцати лет в забое, сначала рядом с отцом, потом сам. Трудяга и молчун, кулак, как кувалда, а про мать заговорит, так - пацан малолетка, такой беззащитный становился от своих же слов, мягких каких-то и беспомощных. «Мамо, - говорил, - варэники з вишней дюже смачни готувала».
Альма ничего не знала про вареники с вишней, а потому улеглась на траве, вытянула вперед лапы, положила морду между них и уставилась на калитку, начав ночную караульную службу.
- В первый-то раз, - продолжал Николай, - я через Ростов махнул до «Изварино», а потом напрямик в Шахтерск. Рассчитывал быстро вернуться: заберу с собой Саниных стариков и айда до дому. Пока добрался, насмотрелся такого, не приведи Господи! Улицу нашел без проблем, если дойти под обстрелом это не проблема, то все просто было. А дом не нашел. Нет дома-то. Воронка и груда кирпича с битым шифером и стеклом. У кого что спрашивать? Соседи - по подвалам да погребам ховаются. Не до разговоров было, многие боятся лишнее слово молвить – донесут еще, что с москалем заезжим калякали за что-то. Переночевать пошел на ближайший блокпост, чтобы не напрягать никого из местных гражданских. Там и остался на месяц. А ты ждала…
Альма повернулась на бок и сладко потянулась, расслабив лапы и откинув в сторону большой пушистый хвост. У соседей погас свет на кухне. Надвигалась ночь, и все вокруг укладывалось спать. Птицы молчали, вдалеке за сараем темнела полоса леса, и там редко и глухо ухала сова. Здесь же, рядом, только размеренное дыхание Альмы нарушало полную, глубокую тишину.
- Чего это я вдруг опять уезжаю? Да? А как не уехать… - Николай сломал вторую папиросу, зажав ее между указательным и средним пальцем. - Не могу не вернуться туда. Мучился, мучился и понял – не могу не вернуться. Больно, а иначе - никак. Мне, видишь ли, мужичонка в последний день попался. Я с блокпоста-то опять напоследок к дому Санькиному пошел, а сосед их там сидит около порушенного забора и курит цигарку. Спрашиваю, мол, чего здесь-то? Стреляют ведь, не ровен час, убьют. А он затянулся так длинно и спокойно говорит: «Не можу. Голуби у меня тут».
Я ему: «Какие голуби, ты о чем?»
- Какие… Мил человик, дети они мои, считай. Беспомощны. Ждут меня, кажный день ждут.
Николай погладил Альму. Она тихо спала, а он поднялся и пошел в дом. Надо было и ему покемарить. На рассвете – подъем, до соседнего села добраться, оттуда «буханка» сельсоветовская подкинет до станции, а дальше – на Ростов, по знакомой дороге. К голубям.
