* * *
Никто из военнопленных апачей клана мескалеро не рискнул выброситься вслед за Майашлечей из раскачивавшейся на ходу и мчавшейся гораздо быстрее любой лошади повозки бледнолицых. Эта повозка, влекомая железными демонами, дымила, воняла и была мерзостна, как всё, что вместе с бледнолицыми появилось на земле апачей. Но бледнолицых было слишком много — больше, чем листьев в лечу, камней в горах, песчинок в пустыне. И им нужна была земля апачей — Мать-земля и золото, которое она хранила в своём чреве. Поэтому апачей — всех, кто уцелел в сражениях: женщин с привязанными к ним детьми, дряхлых стариков и старух, тех воинов, что раненными захватили в плен солдаты генерала Крука, — всех затолкали в громыхающие повозки, стоявшие вереницей на железной тропе, построенной бледнолицыми. Переводчик-мексиканец, заглянув в отодвинутую дверь, злорадно выкрикнул:
— Теперь о вас будет заботиться Великий Белый Отец в Вашингтоне!
Солдаты загоготали, дверь, окованная железом, с грохотом задвинулась, лязгнули засовы. Повозка дёрнулась и покатилась вперёд, содрогаясь и громыхая.
Дети заревели от ужаса. Женщины вторили им тихим плачем. Старый Уана ободряюще прокричал:
— Нас везут в гости к Великому Белому Отцу!
И хрипло расхохотался.
Старый Уана был одержим духами, о чём знали все мескалеро. Мало кто ему поверил и правильно сделал, потому что товарный состав, куда солдаты загнали уцелевших апачей, направлялся через все Северо-Американские Соединённые Штаты — не в Вашингтон, а в болота Флориды, где мескалеро предстояло в большинстве своём умереть от малярии и холеры. Именно там, во флоридском форте Мэрион, по милосердному распоряжению Великого Белого Отца, президента САСШ Кливлленда, им надлежало находиться — а вовсе не в пустынях родной Аризоны.
Слишком уж непокорным и воинственным было племя апачей мескалеро.
Всего этого восемнадцатилетний Майашлеча знать не знал. Он валялся на сотрясавшемся щелястом полу вагона почти бездыханным. Приклад солдатского ружья едва не проломил ему голову, волосы его слиплись кровавой коркой, перед глазами всё плыло, и грохот железных демонов, везущих повозки бледнолицых, казался ему громом боевых барабанов, а жалобные причитания женщин — воинственными кличами.
По-настоящему он очнулся только на третью ночь после того, как солдаты небрежно, будто мешок с тряпьём, зашвырнули его в вагон. Его и ещё троих воинов мескалеро, тоже раненых и находившихся в беспамятстве. Около трёх десятков женщин и детей разного возраста, а также старый Уана залезли туда сами, правда, безжалостно подгоняемые прикладами.
Когда Майашлеча открыл глаза, ему показалось, что вокруг царит почти непроглядная тьма. Едва разлепив пересохшие губы, он выдавил:
— Пить…
— Ишь чего захотел, — глумливо прозвучал над его головой каркающий голос, и, вновь подняв припухшие веки, Майашлеча узнал беззубую кривую улыбку старого Уаны. — Солдаты приносят ведро с водой только по утрам, а сейчас ночь. Терпи, глупый мальчишка, ты воин, ты мескалеро, а здесь хватает детей, которые орут, требуя грудь.
— От груди и я бы не отказался, — прохрипел Майашлеча, из последних сил растянув потрескавшиеся губы в улыбке, и Уана зашёлся от хохота, раскачиваясь в полутьме. Выглядел он как бесформенная куча лохмотьев, в которой горячечно блестели только белки глаз.
— Я бы сказал, что ты мой правнук, мальчишка, не запомни я так хорошо, что твоя прабабка Йита саданула меня в поддых рукоятью мотыги, когда я попробовал пощупать её грудь… а было мне тогда восемнадцать зим, ровно столько же, сколько тебе сейчас.
Пропустив болтовню старика мимо ушей, Майашлеча без церемоний ухватился за его тощее плечо и сел. Голова, конечно, болела и кружилась, кружился и подрагивал мир вокруг. Мерзко воняло мочой. Хныкал ребёнок, и этот тоненький плач резал Майашлече уши.
— Куда бледнолицые везут нас? — вымолвил он, требовательно уставившись в лицо старика. Глаза его быстро привыкли к темноте, и он ясно видел других людей своего племени — женщин, которые лежали на полу вагона, завернувшись в одеяла.
— Великий Белый Отец призвал к себе апачей, — нараспев провозгласил Уана и опять хрипло рассмеялся. — Видать, он желает принять нас в своём огромном золотом дворце-хогане и тогда уже накормить и напоить вдосталь. А до той поры мы будем получать по кукурузному початку и по плошке воды в день. Но это даже хорошо, ибо в этой поганой повозке негде справлять нужду!
— Хватит, я понял, — нетерпеливо перебил его Майашлеча. — Значит, надо бежать!
Уана опять сипло рассмеялся, и Майашлеча, подстёгнутый вспышкой внезапной ярости, едва не ударил его по растянутым в шутовской усмешке шубам.
— Молчи, старик! — процедил он сквозь зубы. — Я всё равно убегу и вернусь в наши горы!
Уана оборвал свой каркающий смех и приблизил лицо к лицу Майашлечи, глядя ему прямо в глаза своими круглыми, как у ворона, глазами:
— Глупый мальчишка, ты — Майашлеча, койот, а койоты всегда смеются, они скалятся даже со вспоротым животом! Будь же до конца койотом, пройди его путь, и ты победишь бледнолицых c их ружьями и пушками!
— Пройду, смеясь, как одержимый? — пробурчал Майашлеча и с трудом поднялся, опираясь на сотрясавшуюся стену повозки. Голова у него всё ещё разламывалась от боли, но это стало совершенно неважным.
— Ты не знаешь своей силы! — уверенно возразил Уана и тоже встал, пошатываясь.
Продолжая цепляться за стену, Майашлеча обвёл удивлённым взглядом людей своего клана, сгрудившихся на полу. Здесь были только женщины! Женщины и дети! Они сбились в кучу, чтобы защититься от пронизывающего ветра, бившегося в крохотные окошки под потолком и в щели между досками вагона. Окошки были забраны толстыми решётками.
Сердце у Майашлечи сжалось от острой тоски, и он потрясённо оглянулся на старика, который горестно покачал головой, угадав его немой вопрос:
— Никого из воинов здесь не осталось. Помочь тебе некому.
По его предостерегающим взглядом Майашлеча чуть было не выпалил: «А где же Дихте, Уакасана и Макхпиалют?». Но он уже понял, что они, тяжелораненые, отправились в Страну Вечной Охоты. Апачи не называют вслух имён умерших, поэтому Майашлеча лишь пошевелил пересохшими губами.
Услыхав слова старика, женщины горестно взвыли, и Уана цыкнул на них, а потом вновь беззаботно ухмыльнулся, повернувшись к Майашлече:
— Если тебе удастся сбежать, мальчишка, я останусь тут наедине со столькими красавицами и буду счастлив этим, хотя нипочём не успею ублажить их всех.
Глаза его лукаво блеснули. Женщины растерянно примолкли при этих непотребных словах, а потом раздались их робкие смешки. И Майашлеча сам нехотя усмехнулся. О да, назойливый старикашка был прав! Пусть даже Майашлече предстояло умереть, как другим воинам-апачам, он собирался умереть, смеясь!
Продолжая посмеиваться, он наклонился и внимательно осмотрел пол, качающийся под ногами — там зияли щели шириной в ладонь.
— У тебя что, есть нож? — живо спросил Уана, тоже согнувшись и деловито ощупывая скрюченными пальцами шершавые грязные доски. — Где ты его спрятал?
Майашлеча вызывающе оскалился:
— Это мой нож, старик, моя мать положила его мне в колыбель, я никогда не расстанусь с ним и спрятал бы его у тебя в кишках, если бы это потребовалось. Но солдаты не обыскивали меня, я умирал!
Хохот старика уже не раздражал Майашлечу, а наоборот, разжигал в нём какое-то лихорадочное возбуждение. Уана одобрительно саданул его по плечу — словно лошадь копытом лягнула:
— Койот!..
…Доски трещали, но ломались под ударами ножа, и Уана помогал Майашлече, не щадя разодранных в кровь рук — пока внизу не образовалась дыра в половину человеческого роста, где со скоростью ветра проносилась земля, а вой и стук железных демонов болью отдавался во всём теле. Майашлеча крошил и крошил доски ножом и кулаком, пока дыра не увеличилась ещё больше. Он рассеянно слизнул кровь с тыльной стороны ладони и возбуждённо глянул на старого Уану.
Тот одобрительно кивнул.
Женщины сгрудились в противоположном углу вагона, прижимая к себе копошащихся детей, а те сверкали любопытными глазёнками, ошеломлённо глядя на то, как Майашлеча сбрасывает с себя изодранные развевающиеся лохмотья, оставшись в одной кожаной набедренной повязке. Он опустился на колени перед страшной зияющей дырой, в которой грохотали и завывали демоны бледнолицых.
— Падай! — азартно проорал Уана прямо ему в ухо, и Майашлеча снова свирепо оскалился. Он уже умирал совсем недавно, так что ему не страшно было умереть ещё раз, и ему приходилось скакать верхом на неукрощённых мустангах, роняющих пену и бешено брыкающихся — столько раз, чтобы интуитивно понять, как ускользнуть от зубов проклятых демонов этой железной повозки.
Когда повозка чуть замедлила свой бег, Майашлеча, опираясь руками на края дыры, начал спускать туда ноги, стараясь держать их так, чтобы их не затянуло прямо в зубы демонов. В последних раз взглянув на людей своего племени, он с силой оттолкнулся и разжал руки, вытянув их над головой.
Его беспощадно ударило оземь, а демоны оглушительно загромыхали вокруг него, пытаясь перемолоть его нагое беззащитное тело в кровавое крошево… но даже сквозь этот нестерпимый звон и лязг он услышал последний крик старика Уаны:
— Помни, кто ты! Койот!
…Майашлеча не знал, сколько прошло времени после того, как он вырвался из зубов железных демонов, как долго он лежал ничком, распластавшись, подобно змее, вдоль железной тропы бледнолицых.
Но он был жив, а все повозки с демонами прогрохотали над ним и исчезли вдали, унося на смерть остатки племени апачей.
Майашлече предстоял долгий, очень долгий путь.
Он перевернулся на спину, уставившись в светлеющее небо. Он находился в самом сердце земли бледнолицых, и его истерзанная спина, с которой клочьями свисала кожа, прижалась к этой земле, впитывавшей его кровь.
Майашлеча почти не ощущал боли. Боль была неважной. Он твёрдо знал, что сейчас встанет и отправится назад в страну апачей, следуя путём, по которому пронеслась железная громыхающая повозка с демонами. И весь его путь, от первого до последнего шага, от первого до последнего вздоха, будет отмечен кровью бледнолицых.
Он знал, что так и будет, и заулыбался.
Ибо он был койотом.
Майашлеча ещё крепче сжал в кулаке нож, который, казалось, стал частью его смуглой окровавленной руки, и встал на подгибающиеся ноги. Он кое-как спустился с насыпи вниз — в расщелину, где зеленели кусты и деревья. Эти заросли укроют его — решил он, — как укрыли бы родные горы.
* * *
Немолодой обходчик железнодорожных путей погиб первым из встретившихся Майашлече бледнолицых. Обходчик устал и уселся отдохнуть прямо на рельсы, сдвинув на затылок шляпу и вытирая вспотевший лоб. Нынче он был без напарника, поужинавшего вчера залежавшейся крольчатиной и теперь маявшегося животом в сторожке. Обходчик даже не успел вскочить и выхватить револьвер, когда краем глаза заметил метнувшуюся к нему из кустов гибкую стремительную тень. Прежде чем почувствовать боль, остриём ударившую его в самое сердце, он удивился тому, что возникший из кустов человек был почти наг и очень молод. Совсем
