ГЕНЕРАЛ-АНШЕФ КОЗЕЛ

чтобы наварить кастрюлю борща. Пока борщ доходил, она успевала навести в квартире порядок и кое–что простирнуть. Мне запала фраза, произнесенная однажды Козлом: «Неприлично, чтобы женщина стирала твои вонючие носки и засранные трусы. Трусы и носки я стираю сам». После паузы: «Все остальное я ношу нестиранным». Дочь работала танцовщицей в ночном клубе. Утром она приезжала домой на такси и заваливалась спать, а вечером опять же на такси уезжала на работу. С Козлом она практически не встречалась. Единственный и относительно постоянный контакт между отцом и дочерью состоял в том, что дочь оставляла для отца деньги на полочке. Небольшие, естественно. Тогда у Козла была альтернатива: купить приличные сигареты и хороший кофе или купить самые дешевые сигареты, а остаток пустить на самопальную водку. Но бывало, дочка привозила сигареты из клуба. Тогда никакой альтернативы не было.
- Иди работать, Козел, – сказал я ему.
- Кем? – спросил он и продолжил. – Мне 55 лет. Из обоймы я давно выпал. Охранником? Сутки через двое? Я не выдержу. Хорошо ночью – закрылся в офисе и делай, что хочешь. Но днем надо стоять или сидеть у входа с серьезной мордой. Это не по мне. Понимаешь, я – сибарит по натуре. Мне надо выпить чашечку кофе под хорошую сигарету, поваляться на диване с интересной книжкой, потом встать и опять выпить чашечку кофе. Если состояние души требует алкоголя, мне трудно отказать себе в этом. Я буду пить самый гадкий суррогат, чтобы душа угомонилась.
- Ну, ты прямо генерал-аншеф какой–то, – вытащил я из памяти засевшую там с детства занозу, но она тут же вернулась на свое место.
- Ага, генерал-аншеф в отставке. В полной отставке. Думаешь, я не пытался устроиться на работу? Но на мне, как и на всех местных колдырях, висит проклятие Бухоновки. Это не кокетство и не передергивание. Это очень серьезно. Один раз я устроился дворником в детский сад. Мне понравилась заведующая, с виду милая и интеллигентная женщина, которая потом, как и положено, кинула меня на бабки. Я подметал детсадовскую территорию. На дворе стояла золотая осень. Пушкинская осень. Тут я понял одну простую вещь. Если бы Александр Сергеевич Пушкин работал дворником, он никогда бы не написал: «Осенняя пора, очей очарованье». Он написал бы что-то вроде: «О, блин, опять мести листву». Профессия накладывает отпечаток.
- Тогда пиши!
- А я что делаю?
- Давай я буду твоим литературным агентом. Но предупреждаю, обдеру тебя, как липку.
- Прежде чем ободрать, липку надо вырастить, подкормить. Я же сам по себе. Не связан никакими договорами и обязательствами. Пришла мысль в голову – записал, развил. Получилось страниц пятнадцать рукописного текста. Дальше мне неинтересно. Дальше начинается литературщина. Понятно?
- Нет.
- Хорошо. Попытаюсь объяснить. Федор Михайлович Достоевский – великий русский писатель – был связан договорными обязательствами со своим издателем, то есть с Сувориным. Тот платил ему бабки. Возьмем, к примеру, роман «Преступление и наказание», который печатался Сувориным.
- И что?
- Первые пятьдесят страниц гениальны, а дальше пошла литературщина за деньги. Конечно, и там есть гениальные места, но литературщины больше.
- Тебе не кажется, что ты зарвался?
- Нет, не кажется. Сам Федор Михайлович сказал, что в романе есть пятьдесят страниц, которыми он гордится, а остальное все фигня. Цитирую, может быть, не дословно, но смысл сказанного передаю точно. Александр Дюма, которому платили построчно за его романы, создал бессловесные образы, они практически не разговаривали, а что-то односложно вякали, но строка была занята. Еще он умудрялся вставлять в романы описательные куски из географических учебников. По этому поводу был даже скандал. Лучше я подарю тебе стишок, который написал вчера. Я – не поэт. Но иногда, чрезвычайно редко происходит выплеск души в поэтической форме.
- Лучше отдай мне все, что твоя душа выплеснула в поэтической или в прозаической форме, а я разберусь, что с этим делать.
На следующий день он вручил мне один тетрадный листок.
- А остальное?!
- Надо разложить, кое-что отредактировать, кое–что найти в кладовке, – извинился он. – Руки не доходят.
- Козел! – поставил я точку.
Последнее время Козел жаловался на боли в спине. Видимо, боли были очень сильные, потому что жаловаться он не любил. Он осунулся и похудел. На лице резко обозначились морщины.
- Не сплю ночами. Боли замучили. Уже анальгин не помогает.
- Так сходи к врачу в поликлинику, – сказал я ему.
- Не-а, – ответил Козел. – Это не по мне. Вставать в шесть утра, чтобы записаться на прием к врачу, потом час отстоять в очереди среди таких же убогих, как я сам, и все для того, чтобы доктор, который тихо ненавидит своих пациентов, устало, но вежливо послал бы тебя, куда подальше. Нет, это не для меня.
Кончилось тем, что, выходя из своего подъезда, он потерял сознание и упал. Сначала соседи подумали, что он перебрал, но быстро сообразили – что-то тут не так – и вызвали скорую помощь. Скорая помощь увезла Козла в больницу, где он пробыл дней десять, и его выписали, но я все-таки успел один раз навестить его и поговорить с лечащим врачом.
Врач был измучен больными и немногословен.
- Безнадежен, – сказал он. – Рак. Последняя стадия.
- Он сам знает об этом?
- Думаю, догадывается.
Козел не просто догадывался, а знал наверняка, что жить ему осталось совсем немного. Когда он вернулся домой из больницы, он рассказал мне, что просил врачей сделать ему какой-нибудь укол, чтобы тихо и безболезненно отойти в мир иной, но наши врачи, самые гуманные в мире, на такое дело не пошли и правильно сделали. Дело-то подсудное. У меня есть подозрение (только подозрение!), что с его навыками и умением пользоваться справочной литературой он и сам бы мог сделать себе нужный укол. Чтобы как–то снять боли, ему выписали морфий. С утра к его окнам на первом этаже подтягивались местные наркоманы и слезно уговаривали через форточку поделиться психотропным лекарством. И он делился.

*   *   *
Ушел Козел из жизни неожиданно и незаметно, словно его никогда и не было, словно он никогда и не жил. Колдыри на лавочке во дворе, что рядом с песочницей, выпили за упокой его души и напрочь забыли о каком–то там Козле, потому что были крайне озабочены нынешним похмельем, да и завтрашним тоже. Жизнь продолжалась. На повестке дня стоял извечный вопрос, как писал Владимир Семенович Высоцкий, «где достать недостающий рубль, и кому потом бежать за водкой». Ушел да ушел, а нам похмелиться надо – просто, как сама жизнь.
О смерти Козла я узнал через пару недель. Мне об этом сказал мой сын, который заселился в мою однокомнатную квартиру и стал устраивать там корпоративные вечеринки, попросту пьяные оргии с громкой музыкой на всю ночь к глубокому неудовольствию пожилых соседей, о чем они не преминули мне сообщить. Я же вернулся на круги своя под бочок и под каблучок своей жены со свежими и обновленными чувствами. Для себя я вдруг открыл, что она – чертовски привлекательная женщина. Она в свою очередь приняла меня, как должное. Однажды она обронила: «Я знала, что рано или поздно ты вернешься. Куда ты денешься!»
На последних кухонных посиделках Козел сказал мне, что уходить из жизни надо, как из большого спорта, непобежденным и в расцвете сил. Тогда я не придал значения его словам. Или бравада, или пьяный вздор. А после его смерти до меня дошел смысл сказанного. Он никому не хотел быть обузой. Для него было неприемлемо лежать стареньким, больным и беспомощным в постели, писаться под себя и ждать, что кто-нибудь подаст стакан воды. А если тебя еще покормят с ложечки кашей – это верх блаженства. При этом ты испытываешь жгучее чувство стыда за мокрые простыни и за то, что ты до сих пор не сдох.
Узнав о смерти Козла, я ломанулся в его квартиру. Дверь открыла заспанная дочь и удивленно уставилась на меня.
- Извините, – залепетал я, – мы были дружны с вашим отцом, но я был в отъезде и не попал на похороны. Скажите, пожалуйста, какие-то записи, тетрадки остались? Он просил меня их забрать.
Танцовщица ночного клуба посмотрела на меня подозрительно, но, видимо, мой внешний вид произвел на нее положительное впечатление, и она смягчилась:
- Весь хлам я выбросила.
- Как давно? – спросил я в надежде, что можно покопаться в мусорных контейнерах и хоть что–то найти.
- После девяти дней.
- И ничего–ничего не осталось?
- Ничегошеньки.
Когда я вернулся домой, первым делом залез в шкатулку, где хранились мои документы, включая партбилет члена КПСС, и достал смятый тетрадный листок, на котором корявым небрежным почерком был написан стишок:
У меня спина болела,
У меня жена шалела.
У меня развился рак,
У жены – повторный брак.
Понимаю без бравады,
С этим делать что-то надо…
Кому нужен инвалид?
Там болит… И здесь болит.
Это все, что оставил после себя генерал-аншеф от литературы в отставке, попросту Козел.