Кубанский шлях. Гл.1. Степан

Книга первая. От Дона до Кубани

Часть первая.  К воле

1.Степан

      Хорошие нынче травы уродились, сочные. Будет чем скотину кормить.
      На барском лугу бодро звенит косами  дюжина мужиков. Завтра неделя , и они радуются, что смогут накосить сена  своим коровушкам.
Прямые лучи полуденного солнца выбеливают мокрую от пота рубаху молодого плечистого косаря с соломенными, подстриженными в кружок волосами. Взмах косы – и высокие  травы укладываются в одинаковые ряды. Несмотря на восемь часов непрерывного труда,  Степан идёт с косой по заливному лугу, будто играючи. Он любит эту работу, размеренную, спокойную. Но мысли его не здесь. Он думает о доме, о молодой жене. Вот Степанида пришла с барщины, входит в избу, стряпает, что-то напевая и поглядывая на дверь в ожидании его, Степана. Потом они ужинают, весело переговариваясь. Перед сном жена расчёсывает длинные русые волосы и нежно, светло улыбается. И есть чему радоваться: скоро у них появится первенец!
        От приятных мечтаний Степана отвлекли голоса мужиков-косарей:
            –  Глядите, кто-то бежит!
          – Что-то кричит. Не слышно…
          –  Дитё!
          Уже ясно видно, что это мальчик лет семи-восьми.
          –  Никак Гришка, Гаврюшкин сын. 
        Мальчик, запыхавшись, остановился перед Степаном и, не переведя дух,
выпалил:
        – Дядька Степан, тётка Степанида утопла!
      Косарь глазами  вонзился в Гришу, пытаясь  понять мальчишку. Но воспринял только одно слово – Степанида!
Степан, отшвырнув косу, сорвался с места и помчался через луг к деревне. Тревожно билось сердце. Что случилось? Что? 
Вот улица. Перед избой толпа народу. При виде его крестьяне расступились. Дверь распахнута настежь. На лавке – его Степанидушка, в мокрой исподнице, с влажными слипшимися волосами.
В избе полутемно: окно залеплено лицами любопытных. Воют бабы. Слышен шёпот:
  – Отпевать батюшка не будет. Самоубивица. За погостом закопают.
          –  Что ж так… Степан, вроде, не обижал её.
          – Вы что бабы, ополоумели? Тяжёлая она была. На такой грех не пошла бы.
          –  А кто ж её вытащил?
          –  Дворовый Матвейка. Рыбалил он на пруду. Видит: баба разделась и в исподней рубахе вошла в воду. И не вышла…. Пока сообразил что к чему, было поздно. Захлебнулась, бедняжка…
          –  Может, судорога схватила?
        На возбуждённых пересудами баб прикрикнула старуха Мокевна:
          –  Цыть, девки! У покойницы-то грех!
          Все замолчали, скорбно и жалостно глядя на Степана.  Он в отчаянии упал на колени перед лавкой, обхватил жену руками и беззвучно зарыдал.
          Всю ночь провёл Степан, стоя на коленях перед телом жены. Наступило утро. Не по-летнему хмурое небо давит предгрозовой духотой. Больно дышать и даже думать. Но надо жену по-человечески похоронить. Сколотить гроб, отпеть, отнести на кладбище, помянуть….
Степан делает всё сам. Родных в этой деревне у него нет. Где-то далеко за Вязьмой живут отец, мать, восемь братьев и сестёр, может быть, ещё жива и бабка. О ней он вспоминал чаще, чем о других родственниках. Добрая была, любила его. В эту деревню Степана  привёз барин, ещё мальчиком купил, в придачу к кузнецу, определил в малодетную семью. Натерпелся малец  от неё горя: и били, и голодом морили – думали, помрёт…. Он выжил, вырос, превратился в сильного парня, избу поставил, женился на красавице…
Сам Бог их свёл. Увидел Степан будущую жену два года назад, на жатве. Она снопы вязала. Проворно, ладно так. И собой хороша! Сердце зашлось, и полюбил парень. Он Степан – она Степанида! Как не подивиться на такую схожесть! Чем не пара? Сколько раз ходил он к барину Дмитрию Сергеевичу, чтобы тот  разрешил ему жениться на Степаниде. Сбился со счёту. Отказ за отказом. А тут  на прошлый Ильин день засватали барышню – криворукую Апполинарию, ну, на радостях, наверное,  согласился барин на свадьбу крепостных Степана и Степаниды. Даже лес на избу выделил. Посажённым отцом Степаниды на венчанье  был. Ведь она сиротинушка. Кроме тётки Мокеевны, никого…. Мать умерла, отец сгинул на войне. Как забрили ему лоб пятнадцать лет тому назад, так ни слуху, и ни духу.
В сельскую церковь Степан покойную жену не повёз. По деревне пошла нехорошая молва. Всегда найдутся завистники чужому счастью, но охотников обсудить чужое горе ещё больше. Степану с трудом удалось уговорить дьячка-то, чтобы он сам  приехал в деревню. Тот и отпел несчастную. Заколотили  гроб. Хоронить её собрались  старики да старухи. Правда, управляющий дал лошадь и отпустил с работы на день самого  Степана и плотника Гаврилу, который и сколотил домовину.
Вдвоём погрузили гроб на телегу, запрягли лошадь, – и скорбное шествие двинулось через всю деревню в сторону кладбища. Кругом пусто – людей нет…. По улице бегали только куры, бродили свиньи да лаяли собаки.
          Степан брёл за телегой, понуро опустив голову, и думал: «Как это случилось? Почему? Ведь всё меж ними было хорошо. Ни разу голоса не повысил на свою жёнушку, ни разу словечка обидного не сказал. Нет, правильно баба сказала – судорога схватила. Говорят, в тягостях это часто бывает. А его рядом-то и не было».
Вот и последний приют Степанидушки: старый деревенский погост  –  глубокая яма да деревянный крест.  Мужики выровняли лопатами могилу. Все перекрестились да разошлись, кроме  Мокеевны, которая  тихо, чтобы не тревожить замершего у могилы Степана, шептала вслед:
– Приходите, люди добрые, помянуть светлую душеньку новопреставленной Степаниды.
А Степан камнем застыл у могилы жены. Долго стоял.  Наконец, старуха тронула его за  руку:
        – Пойдём, милок. Успокойся. Ей хорошо сейчас, легко у Бога-то под крылом. ... Пойдём!
Степан невидящим взглядом обвёл всё вокруг, и вдруг упал, как подкошенный, на могилу, прижался к ней, гладит, словно человека, нежно и ласково, и каким-то неестественным, утробным голосом вопрошает:
        – Что ж ты, моя ладушка, наделала? Аль обидел? Зачем же мне жить без тебя? …
И сам отвечает:
        – Незачем. Нету жизни. Закончилась. Не встретим вместе зорюшки.  И сынок наш не родится, не будет меня тятей звать….
      Мокеевна обняла его за плечи, пытаясь поднять:
      – Не надо, Стёпушка! Пойдём, пойдём!
        – Я не верю, баушка, что она сама…. Не могла такое сотворить с собой и с не рождённым дитём.
      – Конечно, не могла, ох, Стёпушка. Случай… Беда! Ох, беда! Только ты, парень, не теряй головы от горя-то. 
Старуха развернула тряпицу и протянула ему маленькую иконку:
      – Вот тебе образок. В монастырском храме  освящённый. Матерь Божия на нём, с младенцем. Милующая. Когда туга-печаль навалится на тебя, молитву Богородице почитай. Знаешь, чай?
      – Знаю, баушка.
Степан встал, бережно принял образок, посмотрел на Богородицу, она и впрямь глядела на него ласково, милостиво. Мокеевна взяла иконку за шнурок и повесила её  Степану на шею:
        – Вот так, будет образок у тебя рядом с крестом нательным. Перекрестись, поблагодари Богородицу за её деяния, поцелуй иконку.
Степан послушно исполнил наставления Мокеевны, затем спрятал образок под рубаху.
        – Ну, пойдём, пойдём, Стёпушка. Люди ждут.
      Он бросил последний взгляд на могилу, и медленно, как после тяжёлой болезни, зашагал к дому, оставляя позади бедный погост с покосившимися крестами.
        На поминки собрались несколько соседей – мужиков да баб: Гаврила с женой, две древние соседки да Макеевна.  Щи, брага, квас, хлеб, огурцы, квашеная капуста. Вот, пожалуй, и всё, чем мог помянуть Степан свою любимую жену.
        Уж смеркалось. Мокеевна зажгла лучину.  Гаврила  поднял глиняную кружку с брагой:
        – Ну, по последней. Светлая память твоей Стеше. Ласковая да работящая была.
      – Помолимся Господу нашему, всемилостивейшему и всепрощающему, – поднялась тётка, - «Господи Иисусе Христе, сыне Божии, помилуй и упокой душу рабы Твоея Степаниды в бесконечные веки, яко благ и человеколюбец. Рабе Божией преставившейся Степаниде вечная память».
        Гости перекрестились и начали расходиться. Один Гаврила топтался на месте. Он несколько раз смущённо порывался ещё что-то сказать. Потом всё же решился:
    – Слышь, Степан, не знаю, говорить ли тебе? … Ну, да ладно… Люди бают, что Стеша утопилась. Сама…. Вишь ли, видели, как барчук приставали к ней. И снасильничали, вроде…
      У Степана потемнело в глазах.
      – Барчук?! – как эхо он повторил.  И вдруг взревел, распаляясь от гнева, – Барчук!?  Ну, говори, говори дальше! Что ты ещё слышал от людей?!
      – Больше ничего. А барчук Лексей Дмитриевич и вправди из Москвы приехали. Неделю уж здесь. Отдыхают от учения.
        Степан сжал кулаки, глаза его налились кровью, опрометью бросился из избы.
      Гаврила испуганно закричал:
      – Э-э, Стёпка, ты что? Чего удумал?
        Побежал за ним следом. Но куда там?! Степан быстрее ветра мчался в сторону поместья. Не догнать….
Гаврила схватился за голову, испугано прошептал:     
        – Убьёт! Зачем я сказал?! 
      У Степана сейчас действительно на уме только одно – убью!
      С чёрного хода заскочил в дом, осторожно прошёл кухню и – к знакомому кабинету, где не раз ломал шапку перед барином с нижайшей просьбой – отдать Степаниду в жёны. Из щели под дверью пробивался свет.  Степан бесшумно приоткрыл дверь и по-кошачьи подкрался к барчуку. Тот сидел за столом и рассматривал  рукоять кинжала, украшенную драгоценными камнями. Прилизанные волосы…. Белоснежный стоячий воротник  рубахи…. Задушу!
        Алексей Дмитриевич или услышал шорох, или почувствовал присутствие постороннего, –  обернулся. Он  увидел огромные ручищи Степана, тянущиеся к его горлу, и лицо, полное ярости. Машинально  направил лезвие кинжала на холопа.  Но Степан перехватил оружие и повернул его в обратную сторону. Брызнула  господская кровь. Степан бросился прочь и уже не видел, как голова молодого барина упала на стол, опрокинулась свеча, загорелась скатерть.
Степан мчался от усадьбы в сторону леса, сжимая в руках  окровавленный кинжал.  Сзади него – пламя: горела барская усадьба. Впереди зияла кромешная тьма.  И  тут разразился летний дождь. Ливень! Он хлестал в лицо, смешиваясь со слезами, стекал по шее и груди за пазуху. Но он не мог остановить несчастного. Степан, спотыкаясь, падая и поднимаясь, бежал и бежал.
Наконец, выбившись из сил, он рухнул лицом вниз на влажную подстилку из молодых трав. Долго лежал так, до самого рассвета.
          – Господи! За что?! За что, Господи! – шептали губы, – За что?!
Перед его глазами возникла  Степанида. Она с любовью взывала к нему:
        – Стёпушка, сокол мой ненаглядный! Что же ты наделал? Сгубил себя.
        – Он – тебя! Я – его! Чего уж обо мне печалиться, – услышал он свой надтреснутый болью голос.
          Дождь прекратился. Степан сел на траву, достал образок из-под рубахи, поднёс к глазам. Почудилось ему, что не Божья матерь на нём изображена, а  Степанида с нерождённым младенцем. Долго смотрел на неё, читая молитву. Поцеловал  образок, вкладывая в этот поцелуй любовь и нежность, боль и жалость, спрятал под рубаху. Взгляд коснулся кинжала – он не помнил, как отбросил его, но поднял и заткнул за пояс.