(Историческая новелла)
В глухом каменном мешке было темно, сыро и затхло. Дни, ночи – все смешалось в кромешной тьме.
''Пи-пи'', – слышится в темноте крысиный писк.
– Во имя Отца и Сына, и Святого Духа. Аминь! – шептал на русском языке узник.
Он не помнил тот день, когда еле живого привели его, привязанного к хвосту лошади, и бросили в зиндан. Однако за долгие годы, проведенные на чужбине, он все-таки не забыл с далекой Рязани утренние и вечерние молитвы.
Один раз в два дня, точно он определить не мог, дверь темницы приоткрывалась, и черствая лепешка с кувшином воды со стуком опускались на каменный пол. Но схватить лепешку редко когда удавалось – крысы все же были проворнее.
Прошло еще несколько дней, и дверь темницы перестала открываться. В страшном кошмаре, мучаясь жаждой, узник уже не повторял молитвы; облизывая потрескавшиеся губы, он с трудом произносил:
– Пить… пить…
В бреду, в больном воображении перед его глазами проносились одна картина за другой – да так, точно все происходило наяву.
В степи, на горизонте – водная гладь… Он спешит к этой прохладе, потом пьет, пьет и никак не может напиться, и вдруг вода исчезает. Он пристально и тупо вглядывается – пусто. Вся та же ржавая, сухая равнина. Страх охватывает его, сжимая в тисках: он боится оглянуться, позади слышится лошадиный топот и храп.
– Урус!
Он не успевает оглянуться, как шею захлестывает петля. Его валят на землю.
– Урус! Поганый шакал! Куда ты спрятал жену, великого хазрета?!
Очнувшись, он увидел себя в темном каменном мешке, только крысы шурудили по его телу, лежавшему на полу. Он дернулся, смахивая с себя тварей; с трудом встал, озираясь вокруг.
– Спаси Христос, – шепнул он, поднимая голову к потолку. – Если бы я не задержался тогда с больной Гуль-яли, далеко бы ушел – за Итиль. Господи, зачем я взял ее с собой, она мне стала обузой. Бедная женщина!..
… Он снова с Гуль-яли – там, в проклятой Богом степи. И знойно и душно, и нет ни глотка воды. Из последних сил несет он на руках больную женщину в сторону великой реки Итиль, а от нее дальше – в родные русские земли, – предупредить. Предупредить людей, воевод, а главное – князя Московского Василия, сына самого Дмитрия Донского. Он был твердо уверен, что в случае успеха – похода на Китай, Тамерлан двинет свои тумены на Москву, сметая все на своем пути. Но беглец пока не знал, что тамерлановские витязи убедили Тимура: с походом на Китай лучше повременить, а двинуться на Русь, которая не сравнится богатством своим ни с одной страной в мире. Однако, уже в начале похода, кровожадный план Тамерлана рухнул как карточный домик: сходу, овладев Ельцом, разорив и обезглавив всех жителей, Тамерлан двинулся к Москве, оставляя позади пылающий огнем город. У берега Дона его план изменился. Пленные сообщили, что пришла на Русь страшная напасть: моровая язва – болезнь, которая поражает человека внезапно; смерть приходит скорая и мучительная. Не стал Тамерлан рисковать собой и армией, а приказал повернуть тумены обратно в Самарканд.
Но эти события произойдут позже. А в это время в глухом каменном мешке, в кромешной тьме, умирая от жажды, в больном воображении, он все нес и нес на руках умирающую Гуль-яли.
– Не неси, Всиль-ага, мне больно, – шепчет женщина, с трудом открывая глаза, полные страдания.
– Мы будем идти дальше, дальше! – бормочет он на чагатайском языке, вцепившись руками в хрустящий ковыль. – Ты слышишь меня? Мы должны идти дальше!
Черные, сгорающие от жара глаза Гуль-яли, приблизились к его лицу.
«Она больна, умирает, но все такая же, как прежде, – чуточку насмешливая капризная афганка, но самоотверженная и бесстрашная», – думал Всиль-ага, глядя на нее.
– Прости меня, мой луч светлый, прости глупую девчонку. Ведь я догадываюсь, зачем ты решился бежать на свою землю… А я, глупая овечка, навязалась тебе. Теперь я умираю, оставь меня и иди дальше.
– Мне? Бросить тебя, лебедушка? Христос с тобой! Разве я могу так поступить? Опомнись! Что ты такое говоришь?! Конечно беда, – лошадку мы загнали; беда, что нет у нас воды и пищи, а самое худшее, что ты, лебедушка моя, захворала; но Христос с нами, дойдем до Итиль, думаю уже не далеко.
– Твой Иса меня не услышит. Это ты назарей, а я мусульманка…
Он очнулся от палящего солнца, лежа поперек могильного холмика. Над степью все выше поднималось синее небо, а ему не хотелось покидать могилу. Он мучительно вспоминал, но никак не мог вспомнить, как же это он смог, без мотыги и даже без кинжала, выкопать яму и похоронить тело? Погладив холмик содранными до мяса ладонями, Василь-ага прижался к земле губами.
– Прости меня, лебедушка ты моя! Не сберег я тебя. На все, видно, воля Божья. Прости, что покидаю тебя, но мне пора нужно идти…
Когда он стал сходить с ума, и голодные крысы кидались на него, хватая за конечности, дверь темницы распахнулась. На пороге появился унбаши – тот самый знакомый, который с четырьмя чагатайскими ордынцами настиг его на восьмые сутки погони. Он посмотрел на узника и брезгливо поморщился от затхлого запаха и вида его, и только потом, усмехаясь, спросил:
– Ну, что несчастный мирза, тебя еще не сожрали крысы?
– Как видишь, унбаши, – с трудом ответил Василь-ага, щурясь от пылающего факела, который держал в руке унбаши. – А я почему-то думал, что за это время, пока здесь отдыхал, тебя произвели в юзбаши.
– Вылезай, урус, государь ждет тебя. Он – Меч Справедливости, с тебя живьем шкуру снимать будет, а потом ее заставит сожрать.
Что его ведут на суд, Василь-ага не сомневался. Весь пропитанный вонью, покусанный вшами и крысами, в истлевшем халате, и в то же время охваченный жутко-радостным желанием смерти и долгожданного конца пройденным мукам, он шел с поднятой головой, облизывая потрескавшиеся от жажды губы. Шел так быстро, что унбаши едва поспевал за ним. И вдруг Василь-ага удивился: «Господи, Иисусе, вон как за смертью бегу, и откуда только силы взялись? Ведь только что впадал в забытье, умирал…»
У входа в Ак-Сарай он остановился, отдышался, запрокинул голову – в ночном черно-бархатном небе ярко светились Большая и Малая Медведицы… Унбаши, стоявший у дверей, поторопил, толкая рукой. Василь-ага еще раз поднял голову. «Господи, Иисусе Христе», – и вздохнул полной грудью, не отрывая глаз от сияющего звездами неба, – «помилуй душу мою грешную, прими меня на небеси… отвороти врата Господни…»
В небольшом зале, расписанном азиатскими мастерами, собралось человек двенадцать. Это было представительное судейство, несколько писарей Тамерлана, а также неизвестно зачем присутствовали здесь звездочеты. Тимура принесли на троне и усадили в центр. Выглядел он по случаю суда скромно. На нем был надет светло-зеленый халат, расшитый узорами, темные шелковые шаровары; на голове красовалась простенькая черная тюбетейка. Ему нездоровилось, и его болезненный вид напугал всех присутствующих. Взглядом хищника он встретил подсудимого, ничего хорошего это не предвещало.
– А почему он в таком виде? – удивился Тамерлан. – Унбаши, почему ты не привел его в порядок? Вонь от него невыносимая!
– Государь! Позволь мне сказать! – громко вымолвил унбаши.
– Что ты можешь сказать, глупый осел?! – прервал его Тамерлан, махнув левой рукой. – Лучше начнем самый строгий и справедливый суд великого эмира, – повелел он, подавая знак о начале разбирательства дела.
Судьи произнесли речи, прочитали несколько параграфов из законодательства, и еще что-то из Корана.
– Довольно, почтеннейшие! – воскликнул Тамерлан. – А теперь мы выслушаем самого подсудимого.
– Великий хазрет! Позволь мне задать подсудимому один важный вопрос? – раздался справа голос одного из судий.
Тамерлан одобрительно кивнул головой.
– Ну, подсудимый, скажи нам, многоуважаемым людям, и великому государю, – произнес судья, вставая со своего места. – Скажи, куда делась жена великого хазрета? Она ушла в иной мир или ты ее спрятал где-нибудь в степи у какого-нибудь оборванца пастуха, дабы избежать Меча Справедливости?
В эту минуту в виске Василь-ага почувствовал нарастающую дикую боль.
– Отвечай! Преступник!!! – заревели в один голос судьи.
Он, пересиливая боль, погладил пальцами виски, и только потом с трудом ответил:
– Она не выдержала знойной степи, захворала и умерла. Я ее и похоронил там…
– Прекрасно. Я так и думал, – промолвил Тамерлан, – эта никудышная овечка не блистала здоровьем… В каком же месте, позволь спросить тебя, мирза, вы встречались с моей неверной женой для любовных утех? – притворно улыбаясь, спросил Тамерлан.
– В Багги-Чинаран, – ответил Василь-ага, покачивая головой.
– Пусть приведут сюда евнуха, – повелел Тимур. – Я этой собаке, лично отсеку голову! Принесите мой меч!
– О, великий Меч Справедливости! – воскликнул один из личных писарей Тамерлана, находившийся за спиной эмира. – Это сделать невозможно. Вы же собственноручно отсекли ему голову в тот же день, когда в гареме не досчитали Гуль-яли.
Тамерлан повернулся к нему, поднял брови, потеребил бороду.
– Проклятье! – выдохнул, наконец, он, невольно сознавая, что частично находится в состоянии провала памяти.
– Что с вами государь? Вам нездоровится? – забеспокоился мирза, который стоял за его спиной.
– Нет… – отмахнулся хазрет. – Любопытно, как часто ты, Василь-ага, входил в лоно моей жены? – прожигая тигриным взглядом, спросил он, неожиданно резко встав с трона.
Подсудимый безумным взглядом окинул всех присутствующих.
– Я не стану говорить об этом…
– Если я правильно понимаю, – изумился Тамерлан, – ты мне отказываешься отвечать?! Знаешь, что с тобой сейчас произойдет? – щуря свои хищные глаза, грозно спросил он и, прихрамывая, подошел к нему. – Я сам могу тебя обезглавить, прям тут же, где мы стоим. А могу придумать казнь и пострашнее!
Василь-ага поднял к Тамерлану заплывшие кровью глаза и негромко сказал ему одному:
– Твоя воля… Но падать на колени, вымаливать пощады не стану.
Однако в зале было так тихо, что его услышали и остальные.
– Вы слышали?! – завопили судьи, приподымаясь. – Казнить наглого преступника!
Тамерлан принял от слуги негра чашу с кумысом, отпил два глотка, внимательно приглядываясь к лицу подсудимого. Его бесстрашие внушало некоторое уважение хазрету, но так вызывающе вести себя перед уважаемыми судьями и, особенно, перед лицом самого Меча Справедливости – никогда и никому не позволялось.
–Казнить! Казнить!!! – продолжал гудеть зал.
Тамерлан приподнял левую руку, чтобы усмирить пылкое судейство и, хромая, вернулся к трону. Когда зал затих, Тимур, принимая на лице устрашающие взгляды, произнес:
– Что ж тебе не хватало под моим железным крылом, позволь тебя спросить, подлый мирза?! Той глупой овечки? Так у меня, их достаточно для того, чтобы я смог подарить тебе любую из них…. Ты ведь был у меня одним из лучших писарей. И я хотел тебе поручить государственное дело – написать историю моей империи!
– Я был твоим рабом, – перебивая его красноречие, произнес Василь-ага.
– Если бы все рабы жили так, как ты у меня, – усмехнулся Тамерлан.
Смертельно бледный Василь-ага вдруг заговорил на рязанском наречье:
– Я верую во Христа, ты же возрос во тьме. Чем же ты величаешься? Реками крови, пролитыми тобой? Пирамидами черепов?
–
с уважением...