Иисус. Тайная Вечеря. Серия "ДоАпостол".

Опасность он не мог не ощутить. Она была рядом, подстерегала на каждом шагу. Саддукеи во главе с Хананом искали его смерти, фарисеи ловили на всяком слове, на всяком его поступке. Всё ближе, ближе стягивался круг недоброжелателей вокруг него. Вчера ещё они устроили ему шумное приветствие, сегодня готовят позор и смерть… Он был уверен в этом так же, как в своей любви к Господу. В любую минуту римляне могли отпустить свою сдерживающую руку. И тогда всё, всё! Что такое это «всё», он не знал точно, мог только догадываться. Тем хуже — простор воображению был открыт.
Он, конечно, не скрывался всерьёз. Если скрываться, то надо уходить из Иерусалима. Здесь каждый знает его в лицо. Если не мальчики в ограде Храма, то камни возопиют[1], он это знал. По-видимому, каждый из нас, живущих не только телом, но прежде всего — духом, ощущает нечто, когда достигает своего часа. Он, Иисус, достиг. Никогда ни до, ни после он не будет так опасен для власть предержащих, как сейчас. Никогда ещё он не был так силён, а его учение — так притягательно. Его смерть — разумное завершение жизни. Если сейчас умереть, подкрепив своё учение мученической, героической смертью, то оно сможет жить после него долго, в веках. Если это понимает он, то понимают и те, кто ко всему этому его готовил.
Иногда его охватывал липкий, всепроникающий страх. Как пойманная в силки птица, билось сердце. Кожа покрывалась холодным потом, в ушах звенело, веки трепетали. Он справлялся с этим, и приходило другое состояние: необъяснимой радости, почти опьянения. Он становился безумно храбр, его охватывало желание всеобщего признания, любви. В такие минуты он тянулся к людям, и больше всего — к ученикам. Ибо они знали его в минуты горя и радости, они его любили, были чем-то обязаны ему. Это старая истина — мы прежде всего любим тех, кого облагодетельствовали сами, и менее всего — тех, кто благодетельствовал нам.
В четверг он задумал устроить трапезу к вечеру. Хотелось вновь собрать их всех вместе — быть может, на прощание, кто знает. Без посторонних, без чужих, которые теперь толпами приходят в Вифанию посмотреть на Иисуса с учениками, на воскресшего Лазаря. Мириам на сносях, вскоре должна родить, и её лучше бы не трогать. Ну да ничего, ей за счастье побыть с ним ещё раз среди друзей, он без конца покидает её ради своих дел, женщина тревожится. Вряд ли это лучше. Минуты счастья продлевают нам жизнь, а не минуты ожидания. Тем более, когда тревога съедает душу, хорошего не жди. Вифания недалеко, до Иерусалима можно отвезти её на повозке. Он позаботится о безопасности. Надо предупредить Иосифа.
Дом на окраине Иерусалима, на юго-западе, всегда открыт для Иисуса. Двоюродная сестра Иосифа со стороны отца, не матери, Мариам, и сын её Марк — многократно проверенные люди. И если вначале они принимали его из благодарности Иосифу, то теперь — из любви к нему самому, Иисусу. Он не злоупотребляет их гостеприимством, поэтому можно ради такого редкого случая, в предпраздничный день, просить родню об услуге. Пусть накроют стол из средств, отпускаемых Иосифом. А он с учениками, и самой главной своей слушательницей и ученицей — женой — отдохнут немного. Опасность, что кружит возле него, совершенно замучила всех его близких. Они имеют право хоть на малую толику покоя.
То был четверг, утро, тринадцатое нисана. Благодатный день весны, месяца зелёных колосьев. Синева небес, лёгкий ветерок, запах свежести, предшествующий запаху цветения. Завтра, правда, должно было свершиться заклание агнцев. Он не любил время, когда приносят жертвы, и жертвенный дым, плывущий к небесам, никогда не радовал его душу. Но ведь не его это грех, и не его глупость. Можно ли хоть однажды порадовать душу, не беря на себя все грехи Израиля? Он хотел это сделать. Он это сделает…
Они собрались в верхней горнице дома Мариам-вдовы в назначенное время. Тревога вновь омрачила его душу, когда среди них не оказалось Фомы. Почему? Ученик его был не из тех, кто мог забыть долг. Не захотеть быть рядом с Учителем в день общего собрания за столом — это так не похоже на Дидима!
— Остался на женской половине дома. Я вчера передал ему Твоё приглашение, Учитель, но он так торопился к жене, что едва ли обратил на меня внимание, — ответствовал казначей, Иуда, расспрашиваемый Иисусом. — Уж если Дидим прижмётся к жене, то его не оторвать. Я думаю, что он теперь вовсе от нас уйдет. Зачем ему подвергать свою жизнь опасности? У него есть отец, помимо Небесного, уж он-то о нём позаботится. Да и жена согреет.
Тут взгляд Иуды упал на Марию, одиноко стоящую в глубине горницы, и он прикусил язык. Левий Матфей счёл нужным вмешаться:
— Дидима могло задержать только что-то важное, Й’худа. Он не из тех, кто трусит.
Завязался было спор, но Иисус заставил их замолчать жестом. Сердце его сжимала печаль, на лицо легла тень. Он многим хотел бы поделиться со своими учениками. Если бы они могли принять всё, что он хотел дать, то были бы ограждены от разочарования и неверия. Но они не вместили бы всего, что он хотел сказать, и при взгляде на них слова утешения и предупреждения замирали на его устах, и многое так и осталось невысказанным…
Чего стоил только бесконечный спор между ними, «кто из них должен почитаться большим»[2]! Вот и сейчас, каждый из них, находясь в плену уязвленной гордости, безмерного самолюбия, норовит пробраться к почетному месту за столом. Толпятся, ждут его, Иисуса, и уже оттирают друг друга локтями. Иуда протиснулся между всеми, и уже готов сесть по левую руку от Учителя. Справа, по-видимому, победу одержал Иоанн.
Мариам застыла у окна тенью. Она имеет право присесть у него в ногах, но это значит, что Иуде придется довольствоваться её обществом, не видя лица Учителя, и он из своего отвоёванного пространства косится на Мириам недобро. А тут ещё причина для раздора: нет слуги, который омыл бы гостям ноги, это ведь обязанности раба. Кувшин, таз, полотенце стоят на положенном месте, и кто-либо из учеников мог бы свершить обряд. Но все проявляют деланное равнодушие, и молчат.
Что можно сделать для бедных этих душ? Как показать им, что называться его учениками — ещё не значит быть ими. Как убедить, что подлинное величие состоит в любви и смирении? Он выжидал, желая увидеть, как они поступят. Так, как он и ожидал — то есть никак. И пальцем не пошевельнули, чтоб послужить друг другу.
Тогда он сделал это сам. Снял с себя одежду. И симху, и кетонеф[3], обнажив свой торс, как последний раб. С удивлением взирали они на него. А он обернул талию полотенцем, налил воды в большой медный таз. И начал безмолвно омывать ноги своим ученикам, вытирая их после своим полотенцем. Молчаливое обличение их греха, искупление собственных…
О, как по-разному они отвечали на движение его души! Левий Матфей опустил голову, как провинившийся ребенок, и в глазах его были слезы. Иуда оскорбился. «Если Ты умел так унизиться, то никогда не быть Тебе царём Израиля, — говорил его взгляд. — Следуя за Тобой, мне не получить никакой выгоды. Я знал это и раньше, теперь уверен. Не зря я лгал, и доносительствовал эти годы. А теперь Ты обречён, и мы оба знаем это». Когда дело дошло до Кифы, тот, как всегда, взорвался. Ни думать, ни молчать он не умел одинаково.
— Господи! Тебе ли умывать мои ноги?
Что Иисус должен был ответить самому порывистому, не рассуждающему никогда ученику? Как дитю малому сказал:
— Что Я делаю, теперь ты не знаешь, а уразумеешь после.
Так отвечают детям: делай, что я говорю, а когда подрастёшь, то поймёшь, зачем всё это было нужно. Но, как не удовлетворяются подобным объяснением дети, упрямые, неразумные дети, так и Симон Кифа не удовлетворился.
— Не умоешь ног моих вовек!
Иисус даже улыбнулся, вопреки той грусти, что поселилась в этот вечер в сердце. Он знал, как совладать с этой детской душой в теле взрослого человека. Пригрози самым страшным — уходом своим, потерей Учителя, волшебно перевернувшего всю жизнь Кифы, и тот смирится. Иисус торжественно сказал Симону Кифе:
— Если не умою тебя, не имеешь чести со мною…
Мысль о разлуке с Иисусом была невыносима для Кифы. Это была смерть для него. Лишь рядом с Иисусом Симон становился уважающим себя человеком.
— Не только ноги мои, но и руки и голову! — тут же воскликнул он.
— Омытому нужно только ноги умыть, потому что чист весь, — так отвечал Иисус.
Он хотел сказать, что стоит выбросить из сердца зависть, вражду, гордость, и останется только такой пустяк, как омовение ног. И человек будет чист весь. Но Кифе лучше не говорить иносказательно. Он и обычную речь не всегда понимает. Иисус только вздохнул, взглянув в недоумевающее лицо ученика.
Итак, он омыл им ноги. Вымыв руки свои, возлёг за столом. Мириам, в глазах которой в последнее время жила неугасающая печаль, хотела сесть у него в ногах. Он удержал женщину за руку. Посадил её вблизи своего сердца, на скамье оставалось пространство. Им вдвоём хватило бы места везде, лишь бы не мешали. Но вряд ли теперь это было возможно — чтобы им не мешали. Хорошо, что должен родиться ребенок. Только сосредоточенность на той жизни, что растёт и развивается в глубине её тела, помогает ей переносить постоянную тревогу и печаль. Она иногда сидит с таким просветлённым лицом, вслушиваясь в себя, с присущей ей цельностью вся погружаясь в предстоящее материнство…
— Я дал вам пример, чтобы и вы делали то же, что Я сделал вам.
Так сказал Учитель своим ученикам по поводу всего того, что произошло. Он не знал, что завтра — день его смерти. Но, предчувствуя опасность и смерть, хотел оставить им память о себе. Вот такую — не как об Учителе, а как о друге.
И он преломил хлеб — льхэм, возблагодарив Господа, раздал его тальмидам[4], сказав, как всегда, «Д’на ху бисри» — «это тело моё». Затем благословил чашу с хамрой[5]. Отпил из чаши глоток и, пуская её по кругу, сказал: «Д’на ху дами» — «это кровь моя».
И попросил их творить это всегда в воспоминание о нём. Уже потому, что никто не возразил, не стал расспрашивать, а что же с ним станется, и почему они будут вспоминать о нём, а не быть с ним рядом, стало ясно — они тоже предчувствуют недоброе. Они боятся за себя, понимал он, ибо им грозили хэрем[6] и отнятие имущества. За сорок дней до пэсаха[7] был объявлен клич: «Йэшуа Г’ноцри будет побит камнями за колдовство, и подстрекание, и отвращение Йисраэля; всякий, кто может сказать что-либо в его защиту, пусть придёт и вступится за него»[8].
Они пришли в Иерусалим, и Он говорил в свою защиту сам, и был жив до сих пор, и не побит камнями,. Но как долго это могло длиться?
Даже Мариам почти отпустила Его из жизни. Она стремится провести с ним каждое свободное мгновение, она прикасается к нему руками, ласкает его лицо — большего перед родами позволить себе нельзя, они давно уже не были близки… Но всё это — словно в последний раз, лихорадочно, жадно, быстро. Вот и сейчас она сжимает в своей руке его ладонь, не отпуская, почти вцепившись в неё, ему не больно, конечно, её рука так легка, но не ощутить её тревогу и боль в этом жесте невозможно. И её желание насытиться каждым мгновением любой близости, даже такой, украденной, явно осуждаемой большинством его учеников, тоже нельзя не почувствовать.
Пять дней назад, в Вифании, она вошла к нему, когда он возлежал с учениками,