В московской "пробке"

                                                                                                                                                           Идиллия - бытовая сценка житейского благополучия.
                                                                                                                                                                                                                      Толковый словарь.
Я стоял в «пробке» на Фрунзенской набережной. Обычно «пробок» в этом месте не бывает, но сегодня мне «повезло». Уж что там  приключилось - трудно сказать, поскольку находился я довольно далеко от начала затора, и вообще: внезапная «пробка» - явление для Москвы обыденное, причем, чаще всего, так и не удается обнаружить видимых причин ее возникновения. Как говорится, шел, шел (то есть ехал), да упал.
Наверно, это своего рода месть московских улиц автомобилистам. Те, не давая им продыху, всё катят и катят по мостовым и даже бесцеремонно по тротуарам, а улицы, время от времени теряя терпение, заключают их в томительный плен.
Город не живет в согласии со своими гражданами, которые вместо счастья носят в сердцах обиду и злость.
А ведь по всему москвич просто обязан быть счастливым!
В самом деле, теперь стоит такая пора, когда цели российского человека ясно определены с самого его рождения и располагаются на прямом, как рельс, жизненном пути.
Родившись, желательно чему-нибудь выучиться, ну, хотя бы письму и счету, потом накопить денег на билет до Москвы. Далее тоже все предопределено - в зависимости от освоенных по молодости знаний и природных одаренностей.  
Среднестатистический покоритель Москвы  предпринимает обычно следующие шаги: достигнув столицы, снимает у коренного москвича комнату и начинает «крутиться». По мере развития делового успеха переходит к съему уже целой квартиры, далее вступает в ипотеку, приобретает собственное жилье, берет кредит, покупает "тачку", желательно «покруче»...
Не по дням, а по часам растут они числом - и москвичи, и их «тачки». Большинство этих граждан не любит Москву, которая, и в правду, «слезам не верит», а город не любит их - они чужие ему.
А я свой, коренной - догадались? Но не спешите обвинять меня во всех смертных грехах, как и я ни в чем не обвиняю вас, дорогие москвичи!
Никто и никогда не поехал бы в чужой город в поисках счастья, если бы оно водилось дома... Но там, в ваших городках и поселках, оно давно повымерло от разрухи и безысходности.
Видно, не туда завели нас наши вожди... Ну, а почему они такие, винить некого, кроме самих себя. Так что вполне заслужили мы нашу судьбу - почти всей страной жить в одном городе. Будем надеяться, что когда-нибудь Москва разрастется до размеров России. (Но, не дай бог, СНГ - тогда от Москвы может не остаться даже имени!).
А, с другой стороны, если только копнуть родословную коренного москвича - тут же и появится на свет какой-нибудь рязанский дед или какая-нибудь самарская прабабка.
Всегда тянулись люди туда, где посытней да потеплей. Выходит, и нет ничего особенного в нашем времени. Все повторяется - от провинциальной мерзости запустения до жестокости и блеска столичной жизни.
         А так, чтоб везде было одинаково хорошо - ну не получается у нас! Хоть Ильич, помнится, и электрифицировал страну, развесил повсюду лампочки имени себя, а светло в России не стало.
На этой мысли взгляд мой уперся во фронтон расположенного вдоль набережной восьмиэтажного дома под номером 4, и я усмехнулся: "Или стало?" Рассмотрев внимательнее помещенное там панно, я поправился: "Да вот же, заходило к нам, оказывается, счастье!"
И подтверждала это такая идиллическая картина. В центре композиции из десяти человек возвышался молодой отец, на плече которого сидел сынишка с игрушечным самолетом в руке. Самолет был поднят над головой, то есть как бы находился в присущем ему полете и одновременно символизировал высокие устремления собравшихся здесь членов общества. Если родство мужчины и мальчика определялось легко и однозначно, то с установлением личности жены и матери такой однозначности не было. Дело в том, что за спиной отца стояла и вдохновенно смотрела на самолет  женщина в темном платье с белым воротничком, а перед ним находилась еще одна женщина с таким же целеустремленным взглядом, в таком же темном платье, но без воротничка. В отличие от первой женщины, у которой в руках была стопка тетрадей или книг, эта держала весло. (Ну да, только что с водного стадиона, вон и халат через руку перекинут, непонятно только, почему она с веслом домой приехала?) На роль матери и жены я все-таки выбрал бы первую женщину: учительница (тетрадки) или ученая (книги) показались мне предпочтительнее спортсменки, ко всему еще разгуливающей по метро с веслом. Однако по бокам обеих располагалось по девочке, относительно которых не возникало никаких сомнений - это их дочки. Таким образом, каждая из женщин могла в равной степени претендовать на роль матери, а каждая из девочек – на роль сестры мальчика с самолетом. Допустить, что мужчина - двоеженец, я не мог, поэтому пришлось прибегнуть к волюнтаристическому методу.
В супруги ему и в матери ребенку я назначил первую женщину.
Опять же, дочь ее не была чужда спорту: девочка в пионерском галстуке придерживала поставленный на землю обруч - хулахуп, из чего следовало, что в семье физическому развитию уделялось не меньшее внимание, чем умственному.  
И опять же, вторая девочка, пока ее мама гребла веслом, судя по всему, гуляла в поле: в каждой руке она держала по букету, а на голове ее белел венок, иными словами, ребенок был предоставлен самому себе. Нет, все  правильно я решил!
Слева и справа от группы, застывшей в порыве устремленности к самолету в детской ручонке, размещались еще люди.
Слева - женщина с теннисной ракеткой и ее сын, смастеривший парусник. Она склонялась к нему, давая, очевидно, последние наставления корабелу перед спуском судна на воду. Да, а еще у ног ребенка лежал футбольный мяч. Видимо, важно было подчеркнуть, что мальчик чередовал строительство парусника с подвижными играми на свежем воздухе.
Как бы в противовес этой части композиции, явно перегруженной спортивной символикой, правая часть была целиком посвящена теме духовного развития. В уютном плетеном кресле сидела девушка и читала книгу молодому человеку, который, облокотившись на некий непонятный предмет, выражал всей своей расслабленной позой, что он отрешился от суеты и утонул в процессе познания.
Если б у меня был бинокль, мне кажется, я рассмотрел бы в руках у девушки Сталинскую Конституцию (смущало только одно: получалось, что молодой человек - балбес: в его возрасте впервые узнать о Конституции – это уж, знаете ли…).
- А вот и нет! Это «Робинзон Крузо»! И вообще, почему вы мне Розу Михайловну в жены назначили?
Это разговаривал со мной мужчина-отец. Со странным спокойствием я отметил, что нахожусь внутри композиции и вижу оттуда «пробку», длинным хвостом тянущуюся вдоль набережной, и свою «Тойоту» в левом ряду, и даже себя за ее рулем.
«Похоже на раздвоение личности», - промелькнуло в мозгу, но я совершенно не испугался. Наоборот, у меня появился интерес к дальнейшему развитию событий.
- Вот моя жена, - обидчиво кивнул отец на женщину с веслом, - Мария Дмитриевна Воропаева, а Роза Михайловна наша соседка.
При ближайшем рассмотрении выяснилось, что в руках у Розы Михайловны не тетрадки и не книги, а некий сверток, из которого торчит букет цветов (ох уж эти букеты!), который с земли казался пятном облупившейся краски. Выходит, она не учительница и не ученая, и все мои прежние рассуждения не в счет. Ладно, пусть...
Я обратился взглядом к Марии Дмитриевне Воропаевой. По сравнению с Розой Михайловной женщина с веслом была и моложе, и лицом пригожее, а спортивное ее тело, обтянутое тонким платьем, вызывало мысли о рвущимся на свободу заключенном. Мне стала понятна обида мужчины.
- Вас как зовут? - поинтересовался я.
- Николай Петрович Селезенкин.
- Но...
- Да, у нас разные фамилии. Так надо для спортивной карьеры жены... А это наш сын Петя Селезенкин.
Мальчонка приветливо помахал крыльями самолетика.
- Заметьте, единственный наш ребенок. А то, что вы насочиняли про девочку с цветами – полная чушь! Катя дружит с дочкой Розы Михайловны - Аллой, живет где-то в Подмосковье, приехала в гости, а рядом она с Марьей Дмитриевной, потому что просто так встала.
Было заметно: мужчина настроен ко мне не слишком дружелюбно.
- Что вы там еще навыдумывали? Вот она, - Селезенкин кивнул на женщину с теннисной ракеткой, - между прочим, никаких советов «корабелу» не дает, а напоминает сыну, что он уже докатился до переэкзаменовки со своими моделями и футболом. Костя, у тебя по какому переэкзаменовка?
- По русскому, - ответил мальчик с парусником.
- Вот... Единственно, что вы угадали, - Селезенкин понизил голос, - так это насчет Василия. Таскается каждый день к Наташке, а зачем он ей - не пойму! Всё они книжки читают... Она-то девушка умная, в техникуме учится, а он после ремеслухи  на заводе у нас слесарит.
- Простите, конечно, за мои фантазии, но откуда же мне было знать, кого имел ввиду художник под конкретным персонажем... И давно вы тут... счастье советского народа изображаете?
- Давно. Но мы ничего не изображаем. Мы счастливы!
Я присвистнул, хотя куда уж нелепее было свистеть с фронтона дома.
- А что вы свистите? - недовольно спросил Селезенкин.- Сами-то никогда счастливы не были?
Я усмехнулся.
- Коля, нам еще не пора? - ожила вдруг Мария Дмитриевна Воропаева.
Селезенкин посмотрел вдаль, на закат, от которого остался  лишь призрачный свет за горизонтом. Была та минута, когда все уже покрыто сумраком, но фонари еще не зажглись.
- Пора, Маша, пора... Собираемся, товарищи!
А вот теперь я опешил. Композиция сдвинулась, распалась, и персонажи, истомно раскрепощая тела, не торопясь направились туда, куда только что юркнул снятый с отцовского плеча Петя - в стену...
- Наташа, Василий! - крикнул Селезенкин. - Опять кресло забыли! Сколько вам говорить!
Я стоял в оцепенении.
- Пойдем к нам, - обратился ко мне Селезенкин. – «Пробка» еще не скоро рассосется.
- Куда к вам?
- В квартиру пятьдесят шесть, куда же еще?!
Я подошел к стене, служившей фоном панно и выкрашенной, как и фасад дома, в зеленовато-желтый цвет. Не сомневаясь, что столкнусь сейчас с твердью кирпичной кладки, все же я шагнул вперед, и стена пропустила меня без всякого сопротивления, как это обычно показывают в кино.
«Вот именно, а не в кино ли я попал? - мозг принялся взбудоражено оценивать ситуацию. - Бывают такие фильмы в фильмах, когда зритель переносится из зала на экран. Только там это обусловлено сценарием, а я-то по чьей воле перенесся из автомобиля на панно, то есть в кадр?»
А кадр уже сменился следующей сценой.
Я стоял посреди длинного тусклого коридора. Точно такой был в моем детстве, когда я жил с родителями в коммунальной квартире.
Николай Селезенкин и все остальные расходились по своим комнатам. Прежде чем войти к себе, Мария Дмитриевна прислонила к притолоке весло, обернулась и, оглядев меня, спросила:
- Как звать-то?
- Юрий Алексеевич.
Воропаева тихо улыбнулась.
- Погуляй, Юра, с ребятами во дворе, а я пока на стол соберу.
«Как-то запросто у них на «ты» переходят», - отметил я про себя.
Через пару минут появился двоечник Костя, из