Понтий Пилат. Часть 12. Танец Саломеи.

Саломея. Вино, пожелания и поздравления  властителю. Опять Саломея. И каждый раз она  была другой,  и  её  искусство  потрясало, и  тело её  восхищало  и  заводило  мужчин.

        Позднее  Понтий  вспоминал,  что  всё  время,  начиная  с  возвращения Антипы в шатёр, ощущал непонятную тревогу. Напряжение, повисшее  вокруг тетрарха,  не  отпускало.  Тот  как  будто справился с собой, и улыбка вернулась к нему. А тревога была. Или это его, Пилата,  воображение? Часто после разразившейся драмы кажется, что уже предугадывал её благодаря интуиции, ждал. Почему  же  не  предотвратил,  если ждал?  Зачем заливался  вином,  глядя на  ту,  что была  живым  отражением  желанной женщины?

        Ещё он помнил чётко узорный  рисунок  подноса,  на  котором  внесли  голову Иоанна. Потом руки Саломеи,  изящный  девический контур этих рук, а в них – нечто невообразимое. Невозможно было себе  представить такую ношу в этих руках,  и,  однако,  она  поднесла её  к  отчиму,  выразив  благодарность изящным  поклоном.

        Ирод Антипа вскрикнул, оттолкнул поднос рукой, и закрыл лицо. В  ужасе отворачивались от этого зрелища  и ещё сохранившие рассудок гости.  Но таких было немного. Большинство же, опьянённое  не  только  вином, но и страстью к единственной на пиру, но недостижимой женщине,   одурманенное благовониями, собственным разнузданным весельем – большинство  либо  смеялось,  либо вовсе не  различало окружающего. Либо любопытствовало взглянуть на  того,  кто ещё недавно  был  их  обвиняющей   совестью,  а  теперь стал  этой  нелепой  головой на  блюде.

        Саломея, видимо, наученная матерью (он  знал,  он  чувствовал,  что  она рядом,  и каждое мгновение этой драмы  до мельчайших  подробностей задумано и поставлено ею), протянула поднос Пилату. Он заглянул в эти  полуприкрытые глаза мученика. "Mea сulpa"[2], – сказал он себе. Задумчиво,  почти рассеянно, не думая о том, что делает,  окунул  палец  в свернувшуюся кровь на подносе. Поднес палец ко рту, попробовал  вкус  этой  крови,  крови  праведника.  Бросилось в глаза  лицо  того,  кто  играл  им  этим вечером, не  жалея  собственной  души. Отвращение  было  на  этом лице,  видевшем  их. Саломею с подносом  в  руках. Его, Понтия,  окровавленные лицо и  пальцы.  И  негодяя,  труса  Антипу, бывшего истинным  убийцей,  и страшившегося  взглянуть  на  дело  рук  своих...

        Бешеную скачку на конях по пустыне  он  ещё помнил. Где-то сзади оставался кричащий  Ант, свора собак. Лишь Банга  успевал быть почти  рядом. А он вонзал шпоры в бока коня,  и  нёсся  вперёд.  Внутренним  взором видел Иродиаду, она улыбалась ему. Сплетались в танце нежные девические руки, и те же руки, но со страшным подносом. Крутые бёдра колыхались в вызывающей пляске. Понтий что-то кричал, и не  поспевающий  за  ним  Ант чаще  всего различал в этих  криках фразу: "Моя вина! Это моя  вина,  я  знаю!" Но силам коня пришел конец, он стал снижать темп скачки. Понтий всё ещё выжимал из него бег. Но  в  какое-то  мгновение  вздыбил  его, сопротивляющегося воле сумасшедшего хозяина,  и  они  мягко завалились в песок.  Благодарение Юпитеру, этот день и эта ночь закончились. Свет померк в глазах, видения исчезли.

        Утреннее пробуждение было  не  из  приятных. Лучи солнца легли  на лицо, согрев его, и он проснулся с воспоминанием о треске факелов с их  благовонным, приторным запахом. Ант  уже  не  спал, сидел  рядом  на  песке  в весьма задумчивой позе, обняв руками  колени.  Кони  фыркали  в  стороне,  посапывали носами собаки. Банга лежал  рядом с  прокуратором, и  не  было  сомнений  в  том,  что именно  его  тепло согревало  хозяина  ночью.

        Невыносимо болела голова. Во рту был привкус крови. Он старался не вспоминать, чьей. Та же кровь запеклась вокруг губ, он с трудом разлепил их. Позвал Анта. Верный слуга повернулся к нему с улыбкой. Эта сияющая, чистая мальчишеская улыбка радовала его всегда, но сегодня была таким контрастом в сравнении с нечистотой прошедшей ночи, что прокуратор вздрогнул и застонал.

        – Выпей, господин, – протянул ему флягу верный слуга. Преодолевая отвращение, Пилат припал к сосуду с вином, и стал глушить вкус крови во рту и в собственной памяти. Он знал, что всё пройдет. Этой стране, со всеми своими соблазнами и ужасами, не одолеть его. Он солдат, и он солдат Великого Рима. Пусть себе  трещат проклятые факелы. Или звучит эта музыка в сердце. Всё пройдет.


   [1] Ирод  Антипа, устранив  свою  законную  супругу,  женился  на  Иродиаде,  жене сводного (по отцу) брата своего  Филиппа (в  соответствии  с  Библией). Возможно, это ошибка, и женой тетрарха Филиппа была Саломея, дочь Иродиады. И  Ироду  Антипе,  и  Филиппу  Иродиада  приходилась  племянницей.

   [2] Mea culpa  - "моя вина"(лат.).