...Он нервно колышется кулисами из дождя, косые иголки его блестят, казалось, мягкие, но они холодны...
Быстрые и не обращающие внимание, забавляются они с тропками, превращая радостную твердую дорожку в вязь, глубокую и ледяную; жадно тонут силы, светлое или белое пятнышко там...
Где, давным-давно, выдумали, что на свете есть чистота и порядок, послушные капризу и развлекающие; как грустно - даже когда на сером небе нет грозовых туч, угрожающих этим придуманным вещам, чувствуется, что вот-вот настанет черно-жидкое, царящее море...
Из него выглядывают такие же, как я - усталые от иллюзий и от реальности, от сна и дня, неухоженные, немного с придурью, хотя... Быть может, они не актеры в этом театре грязи - живут в ней, привыкнув к состоянию растерянности...
Когда что-то путается с другим, мешает, толкается, пробивая себе пространство в сухожилиях мутного химического хаоса; смотришь, не можешь отвести взгляда, представляешь себя на месте выбранной разбитой куклы или бумажного кораблика, рисуешь в воображении, как она приплывет к маленькому человечку, которому понравится, что будет любить ее, купать, кормить, водить к другим куколкам...
Но она все плывет, и никто не обернется, не подумает, что она хорошая, быть может, красивая, тихая, добрая... нет, она грязная, разбитая, старая, брошенная, ненужная, ее вид внушает утихающим вдали шагам лишь брезгование ею, отчего так?..
Вопросы, размышления - один бедственно-скупой на радостные оттенки ком, в нем вязнем, как наши ноги, задевающиеся не то об разнесенный станок, не то об проломленные лестничные перила, что ж, в прочем, надо смириться, рассеяться, ведь я до сих пор передвигаю ноги, по куцей навырост кофте чуть не по колена пробегает ветер, дело снова к дождю, надо познакомиться с соседями...
Они представляли собою группку красноносых с припухлыми и в то же время истощенными лицами, с неряшливыми кудрями, усами, наспех выбритые и потому с порезами, забавно дерущиеся из-за нескольких вышвырнутых одним эксцентричным господином монет, он сказал, что не чает в нас души...
Ее мы могли наблюдать, познавать каждым вечерком, собираясь в пыльной зале, слушая музыку, наблюдая его монологи и посматривая миниатюрные, вырезанные из картона скульптуры, старые картины (это все отдавалось в душе осторожным, многозвучащим словом - "Театр")...
Иногда и нас приглашал играть - мне доставалась роль королевы, в простеньком платье и с куцей диадемой; что судила средневековых героев; нимфы, стерегущей статуэтку, дегустирующей редкое вино под руководством севилье аристократки...
Последнее перевоплощение было наиболее приятно и мне, и товарищам, как и я, употребляющим до этого вместо воды (да и еды) какую-то едко-спирто-сладковатую розовую сивуху; от нее язык разучивался соображать, что надо говорить, руки и ноги едва держались с головой, да и нос становился красным, как у них...
Все было привычным, одним и тем же - мы напитывались высокой культурой, успокаивали душу ее игрой, налицо же галдели после удачной реплики, дергали, как дети малые, то одну, то другую кнопку машиной звукозаписи для постановок; за что нас били, и называли не иначе, как "пьяный сброд"; телу было обидно, возмущалась каждая частичка его, но оно смеялось и улыбалось, продолжало тихо плыть по течению перетекающих друг в друга сценок...
А небо было все таким же серым и, казалось, тоже состоящим из грязи, методично, искусным кулинаром, помешивая ее, делая еще гуще и острее, соусом-дождем, здание потихоньку проваливалось, в один момент... оно упало; хотя и побитые стекла и потертые паутиной залы целехонькими смотрели на нас пустыми тенями; однако оно умерло - господин, дававший нам денег и приют, кормивший, хоть и руками своего помощника бивший нас, игравший для нас и даривший крошечные жизни на сцене, покинул театр...
Чтобы не плакать, заглядываю в грань бутылки, которую, если и не пью, то всегда ношу с собой, как память-тростинку, вытаскивающую пусть на миг из плотного болота абсурда; отходно-черное месиво ожило с новой силой, оно, как жизнь, или точнее, как отражение ее - не стоит на месте; сожители-оставшиеся выли и, не в силах стоять, падали в потоки грязи, обпиваясь сивухой и, водя аффектно черными от земли руками в ее ручье, испуганно лаяли, как брошенные щенята (кто увидит - только посмеется, а им больно!)...
Их так много, изумительных, почти безмолвных и по-детски грустящих; восхитительно, у меня не было столько щенков, красноносых взрослых малышей, в попранных костюмах и с сединой, или только выросших, а все одних - одиноких, запутавшихся в этом театре грязи крох... Попробую их приободрить...
Подбегаю к каждому, периодически тоже падая в черно-тошный ручей, вытираю рукавом лицо, не сдерживая эмоции, с улыбкой, точно опять маленькая, тискаю за обвисшие щеки, обнимаю и покачиваю в объятиях; пробую петь песенку и даю розовой нашей общей мамки-напитка; конечно, и они понимают, что это только думают; что делать? - совсем одни, надо как-то продолжать жить, то есть передвигаться, обмениваться взглядами и шагами, с любопытством пробуя притронутся к ускользающей красоте (статуэтку мы спасли)...
Глядя на нее, я внутренне примеряла к себе сотни состояний, как актер, ныне опустевшего без него театра, менял парики и грим с костюмами - удобно ли сейчас находиться в смятении, стоит ли жаждать еще... не то игры в миниатюрную сказку, не то сивухи; следует ли предаваться щемяще звонкой в тиши, умиляющей взор ностальгии? Кругом - грязь, темнота, паутина... Оглядываюсь...
Замечаю в ней бабочку - настоящую, нежно-красочную, с трепетом подграгивающую всем тельцем, чуя неподалеку, вроде бы безобидного, но хищного паучка, пробовавшего обмануть чутье медово-ласковой расцветкой и крошечным размером; он близко... Движения его тихи, на первый взгляд - замечаемы и медленный, но миг - и он уж тут; как действие психотропной малиновой жижи, так обожаемой мною и моими товарищами, сама не знаю за что...
И так же от одного ее вида мы делаем вид, что радуемся, тянемся к ней, а в глубине души признаемся себе, что это тяга к яду, противоестественная и ничего более; что на самом деле мы хотим выбраться из этого театра, где на нас орут и бьют, где теряемся и выставляем себя посмешищем в бутафорских зарослях сценок; а желали бы убежать, улететь...
Как та бабочка из паутины; ей напомнили ее блестящие росинки мягкий и душистый цветок, его стебелек дышит теплом, воздушными лучиками, хорошего, живого; что дарит радость, счастье; живительный нектар; но то - паутина, безжалостно клейкая и завидующая ее крылышкам...
Осторожно беру их очаровательную хозяйку в руки, вытащив из бело-слизких ниточек; подношу к лицу - краски ее хрупкой спинки, казалось, изумленно-тоскливо покрываются бледно-тусклой поволокой (и снова, и опять дождь); надо под занавес, вглубь здания...
Там пьют и громко смеются или перебраниваются в драке, засыпая, приставая один к другому с предложениями скучной игры или сообща посмотреть туда-сюда, вздохнуть в ту сторону или иную, послоняться; другое на свете так ранило или надоело, что забыто, как сон с похмелья...
Осмотрев комнатку, где они были, привычно скромно устраиваюсь на свое место и пробую играть с бабочкой, как делала это с пьяными обрюзгшими товарищами-будто щенками: оттираю ей грязь с лепестков крылышек, стараясь не сломать; тихонько целую и глажу, другой рукой предоставляя моей новой подружке ползать по ладони, все трясущейся чуть от сивухи...
Видно, ее цвет и запах пугал бабочку, и она тревожно шевелила усиками, когда парочка мужичков с блаженными полузакрытыми глазами и розовыми щеками предложили жестом (говорить они почти разучились) искупать в ней или напоить ею крылатую малышку; обдумываю, внимательно оглядывая ее, как будто ища в ее утонченной фигурке-цветке правильный ответ...
Была бабочка розово-кремового цвета, небольшая, простая; но такая изумительная, новая, красивая для меня и для тех немногих, кто тоже сообразили - непросто насекомое; что-то надо дать хорошее, радующее этому чистому малышу воздуха; кто знает, быть может, она полетит в небо, высоко-высоко, подарит нам лучик солнца...
Его так не хватало нам, замерзшим, задурманенным душной атмосферой театра грязи; беспрерывно поглощающих искусство когда-то ради спасения; после - из-за забавы, после - для количества, бездумно-устало, не видя в нем ничего, кроме круга памяти, в котором унижали, любили только для себя (чтобы было кому слушать и была полная сцена)...
И теперь не было будто для меня ничего, кроме этой бабочки - на минуты она стала для меня всем, чего я на самом деле хотела, покорно одевая куцее платье королевы или аристократки - ближайшей подругой, даже половинкой,.. дочерью! Я смотрела, как она аккуратно умывается лапками - и мне не надо было ничего больше, было хорошо, как никогда, свободно, покойно; умывала ее и поила дождевой водой, вытирала и прижимала к груди; не заметила, как...
Бабочка встрепенулась и улетела; как оглушили; внутри беспокойство и тоска, какой еще не поднималось - чистое, прекрасное создание, забери меня с собой! - с затаенным дыханием; в безмолвном крике открыв рот, бегу за ней, не обращая внимание на то, что после дождя еще больше грязи и он обещал вновь разразиться...
Падаю и... со вздохом давлюсь розовой ложью, инстинктивно захваченной с собой - нужно вернуться, чтобы подобие щенков не осталось в одиночестве, как я, да и кстати, надо им дать сивухи глотнуть (ломка настает так скоро); кап-кап...
Дождь, зашелестела грязь; разбито иду под занавес здания, не оглядываясь, иногда рефлекторно косясь на бутылку; шатаюсь, вязну и тяжело поднимаюсь, надо как-то продолжать жить; быть может, хотя бы ради памяти о часах блаженства, когда еще не были пресыщены ни жизнью, ни искусством, ни напитком, ни сном, ни разочарованием, ни усталостью; в секунды; в которые незримо было солнце на ладонях...
Тихо улыбаюсь - несомненно, точно все еще со мной ты, бабочка, что так странно сделала в миг спасительным лучиком, навек закравшимся в душу, косой и хмурый дождь...
Театра грязи, в нем...
Как твои крылышки, шелестит для меня, для нас украдкой где-то в глубине своей, тайной чистого, прекрасного, живого косой шепот падающих капель...
