НА ДВА ФРОНТА...

Грязь, пыль, копоть, повсюду осколки, дышать тяжело, а старшина всё зовёт в бой. Неугомонный старшина. Пулю бы ему пустить в лоб, да только он прав, он за Родину зовёт сражаться, а Витька Прохоров, стрелок мотопехотного полка, засел в окопе, уставший от пуль, крови и человеческой анатомии, разбросанной по всему выжженному полю. Полю, на котором трава ещё долго не будет расти. Эх, сейчас бы Зинку, медсестру, под бочок, схватить упругую, большую грудь и лежать, плевать в потолок. Это там было хорошо, когда с ранением плеча доставили в санчасть, а теперь - война, немец прёт, как волк бешеный, только успевай считать трупы, да жать на курок. Война, война...
- Чего расселся, блядина! - орёт старшина, схватив крепкой рукой за шиворот. - Пшёл вон из окопа!
Чего орал, дурень? Молодой, ведь совсем, да отчаянный больно. То есть - дурак. А дурака пуля любит, на то она и дура.
       Своего нашла. Разлетелась башка командира к чертям, только собирай.
- Гимнастёрку загадил, - сказал Витька, смахивая с маленьких петличек мозги и кровь.
Мозги командира на петличках...
Грёбаная война, как же он устал от неё, от вечного грохота, недосыпа, недоедания, холода и сырости, от трупов, от новых знакомств. От новых знакомств - больше всего. Только узнаешь человека, а он уже лежит кверху брюхом, мёртвый, загадочный. Когда-нибудь и его, Прохорова, ждёт такая же участь.
Эх, поскорей бы.
- Витька, танки по курсу! И пехота! - орёт Петро, новенький рядовой, присланный из штаба. - Смотри!
- Чего на них смотреть? - говорит Витька, щёлкая затвором.
И, высунув наполовину голову из окопа, начинает стрелять по маленьким, чёрным точками вдали, изредка утопающих в дыму.
Мамку с папкой засыпало землёй. Точнее, их останки, когда снаряд бомбардировщика влетел во двор деревенского дома, в котором было так много прожито. Жалко мамку с папкой. А воевать устал.
Кто начинает войну? Разве мы должны друг друга ненавидеть, только потому, что два больших дяди покусали друг друга, как вшивые собаки? Мы должны топтать и рвать, отнимать жизни? Приказ - дело тонкое. Приказ...
Витька уже знал, что сейчас его отключит, как и всегда, на протяжении всей жизни.  
Вот и теперь, всадив пару пуль во врага, она почувствовал, как тело отрывается от земли, перед глазами сначала всё темнеет, а потом светлеет и вдали виден окоп...

Ганс Шутберг идёт в наступление. В полном желудке плещется ром и бутерброды с колбасой. Командиры всё заставляют пить, да жрать, убивать "русских собак", как говорит Клаус Шнитце, командир дивизии, а Ганс хочет покоя, тишины и к Анне под бочок, пышной своей жене, которая пахнет сосисками и хлебом. Разве, среди этой пыли и грязи найдёшь тишину?
- Вперёд, вперёд! - кричит огромный танкист, сидя на таковой башне, постреливая из пулемёта по окопам.
Ганс уже научился определять, кто в какой момент умрёт, и, изредка, заключал сам с собой пари. Обычно, угадывал три из четырёх. Вот и теперь, только Шутберг успел подумать, а танкист уже запрокинул голову назад, повис на башне, смешно растопырив руки. Готов!
Разве им это нравится? Умирать на этой войне? Ганс так не думал. Он думал наоборот, что больше половины немецких, простых солдат, выдернутых из светлых домов, не горят желанием стрелять, бегать по окопам, дуть кислый и противный на вкус шнапс, горланить песни, заниматься сексом с русскими женщинами... А потом, с квадратной головой мчаться в бой, получая пулю в лоб. Разве они все этого хотели? Как бы, не так! Давеча, он говорил с автоматчиком, Глёссом, он сказал:
- Война эта нам не нужна. Мы, как самцы богомолов, трахаемся, понимая, что останемся без башки...
Ганс полностью был с ним согласен. Война давно отжила своё. Он не против войны. Но быстрой, разведывательной. Напал - получил отпор - понял, что всё зря - отступил. А, воевать, зная, что всё проиграно заранее? Кто этим распоряжается? Разве эти генералы хотят умирать? Разве мы хотим умирать в этих серых, пропахшим дымом землях? Это всё они, болеющие правители... Шахматисты.
Внезапно, Ганс повалился на бок.
- Что с ним? - узнал сквозь сон он голос молодого, только прибывшего солдатика.
- Бывает. Приступы. Говорит, с детства...
А потом тьма. Сквозь границы сознания проступают стенки окопа...

- Сколько на этот раз? - Петька присел, опёршись о сырую землю.
Танковые траки скрежетали совсем близко, а артиллерия, стоявшая позади у леса, бить отказывалась.
- Полчаса, - ответил Петро.
- Ух, давно такого не было. В детстве на часа три пропадал, помню. Как война началась, минут по десять в отключке бываю, не больше.
- А что с тобой?
- Да шут его знает! Болезнь какая-то. Врачи отказываются говорить, что к чему, говорят, хрень с мозгом, все дела. Отключаюсь. В день по раз десять, но ничего потом не помню. Только вижу, перед обмороком картинку непонятную, места всякие незнакомые, а потом просыпаюсь.
Петро присвистнул.
- И так давно у тебя?
- Всю жизнь, сколько помню себя. Привык уже. Так, что там танки?
- Приближаются. Не отбиться нам, товарищ сержант, подохнем, зароют нас тут же, в окопе!
Петро, молодой, впору бы обделаться, но нет - смотрит по-особенному, с вызовом. Хороший парень. На гражданке огромную карьеру бы сделал, если бы не, будь она много раз проклята, война!
- Давай, собирай всех, - сказал Витька.
- Будем в лоб лезть?
- Не бежать же, как зайцы! А ну! - заорал Прохоров. - Ррребята, урррраааа!
И, выскочив из окопа, услышал, как сзади раздаётся громогласный, ровный клич, а солдаты, в советской форме, появляются из ямы и бегут вперёд, кидаясь телами под пули.
Кому оно надо? - думал Витька, петляя между трупами и воронками. - Доблесть эта... Кому нужны наши посмертные медали? Ни отца, ни матери. Да и матери не большое утешение, когда на груди у сына в гробу будет сверкать жёлтым, поганым цветом посмертная железка. Кто мы, в этой войне? За нами Родина - кричат командиры. Может, они и правы. Но не пришлось бы так орать, если бы правители одумались, вспомнили бы, хоть раз, о своих малых детях, сыновьях родины. Не приказал бы один, не напали бы. Не приказал бы другой, не отбивались бы... Что правильно? Кто ответит? Воюют не солдаты, воюют вожди. Разве немцам не хочется сидеть у камина и пить свой противный напиток, лопать сосиски и лапать своих пухлых баб? Разве нам не хочется жить спокойно, растить детей и радовать родителей? А, ведь, у них тоже есть родители, у немцев. Старые, немощные люди, смыслом своей жизни считающие отпрысков и их светлое будущее! Но будущее загадили отцы-командиры, отравили дымом и застлали глаза, послали умирать...
Витька приближался к танку. Огромному, чёрному исполину, длинным дулом смотрящему на него. Он увидел, что на башне у немецкой машины болтается мёртвое тело, смешно раскинув руки.
Но, кто это там? За танком шёл молодой парень, так похожий на него!
Он вскидывает автомат.
Витька одновременно с ним вскидывает винтовку.
Черты лица, нос, рот... Словно в зеркало смотрится... Это он? Это он сам в немецкой форме?
Темнота, навалившаяся в этот раз, была не похожа ни на что. Не увидел Витька обычной неведомой картинки перед глазами, не увидел ничего... Только упал и закрыл навсегда глаза.

          Ганс услышал, как вдалеке прозвучало берущее за яйца это русское "Ура!", и очнулся. Он сидел сзади, на танке, а за боевой машиной шли двое бойцов, с автоматами наготове. Один - Глёс, второй совсем молоденький, присланный недавно из штаба.
- Добро пожаловать в пекло, Шутберг.
- Долго в этот раз?
- Пять минут совсем.
- Давно так не отключало. Что русские?
- Затеяли свой любимый танец со смертью.
Только теперь Ганс услышал, как его сослуживцы ведут огонь из всего, что было под рукой. Когда русские кидались на танки, только так и можно было действовать, иначе - смерть.
Ганс спрыгнул на землю. Глёссе, опытный автоматчик, вскрикнул и повалился, с чёрной точкой между глаз. Отжил и он свой век...
Как же всё надоело, - заныло тело и душа. - Сколько можно умирать? Зачем вообще мы напали на этих варваров? Зачем? Никто не хотел, я в этом уверен! Хотел только Он... И что получил? Наполовину разбитую армию, ненавидящую всем сердцем своего правителя...
Ганс вспомнил, передёргивая затвор автомата, выходя из-за танка, как в детстве играл в маленьких, подаренных ему отцом, солдатиков. Одни всегда оказывались побеждёнными, другие - победителями. Разбитые, пластмассовые бойцы валялись в грязи целую ночь, под дождём, а победителей он обязательно заносил в дом и аккуратно расставлял на полочке.
Кто мы? - спрашивают все вокруг, и даже русские, он был уверен. Солдатики. Маленькие, пластмассовые солдатики...
Выйдя из-за груды железа, Ганс опешил, - на него мчался русский...
Такой знакомый...
Стойте, это же он сам... Только с ружьём. Не может быть, не может...
Солдатики тоже всегда были одинаковыми. И их пластмассовые лица смотрели мужественно и упрямо.
Мир потемнел перед глазами. Всё. Смерть...

Бой кончился. Артиллерия ударила по всем фронтам и смела танки, людей, деревья и траву. Вверх поднимались последние отголоски боя - чёрный, сизый дым и горелый запах.
Стаскивая трупы в две кучи, молодой боец по имени Петро особенно долго задержался над одним мёртвым. Осмотрев тело, он подозвал медика и показал пальцем:
- Совсем целый.
- То есть как?
- Ни царапинки, ни дырочки.
Врач осмотрел грудь покойного, потом, дёрнув за руку, ловко перевернул труп Витьки. Крякнув, потрогал пульс на шее.
- Мёртвый.
- От чего это он?
- Может, сердце...
- Испужался, что ли?
Вопрос остался без ответа. Живым нет дела до мёртвых.

В нескольких метрах, лицом вниз, валялся немецкий солдат. Его никто не поднимал. Иначе, все бы удивились, как похож он на одного почившего недавно на поле боя, бойца.