из сумки початую бутылку вина.
- Желаешь? Правда, тут немного.
- Ничего, нам хватит, - ответил я и попробовал: - Вино хорошее.
- Я плохого не принесу, - продолжала улыбаться она.
Мы выпили. Варвара села на край кровати около меня:
- Я люблю тебя, Саша.
Я молчал, верил и не верил ей. Не мог, хотя хотел, сказать ей то же. Опять стало жалко ее и скучно. Равнодушно спросил:
- Что ж, теперь пожениться нам надо?
Варвара, затаенно улыбаясь, молчала.
- Только так быстро я не могу: ошибся уж и крепко поплатился за это. Давай подождем год, до следующей зимы.
- Хорошо, я не тороплю, подождем. Я за это время с мужем успею развестись.
Она помолчала.
- А если я тебе надоем?
- Не думаю, - сказал я не думая.
Да, жалко мне было Варвару. Конечно, отношения с ней развлекали меня, но я чувствовал, что Варвара права: когда-нибудь она мне надоест.
- Говорят, ты диссертацию пишешь….
- Да, пишу.
- Расскажи о ней.
- Извини, но я не люблю о ней рассказывать.
- Значит, потом ты будешь кандидатом наук и уедешь из Медведеева?
- Это не так-то просто, да я и не стремлюсь к карьере ученого.
- Значит, ты пишешь для себя?
- Наверное, так.
Утром, как обычно, скрытно Варвара ушла, поцеловав меня в холодные губы.
А потом особенно трудно было вести уроки: ребята разговаривали, постоянно отвлекались, и, при опросе, лица у них были отсутствующие, виноватые. Несколько раз я накричал на них, последний урок вел кое-как, остро чувствуя свою беспомощность и никчемность. Прозвенел спасительный звонок, и ребята гурьбой кинулись вон из моего обгоревшего кабинета. И вот здесь, в толпе, "пробке", образовавшейся у пробитой двери, высунулась чернявая головка курсанта и, исчезая в проходе, истошно заорала:
Котелок и тесто –
Жених и невеста!
Толпа, наконец, вывалилась в коридор, и другие голоса подхватили: "Котелок и тесто, Котелок и тесто!".
Взбешенный, я взял себя в руки и пошел за ними. Группа валила на второй этаж, а я шел за ней, как рок возмездия, яростный и холодный, медленный и неотвратимый. Когда поднялся по ступенькам, группа стояла у кабинета Надежды Михайловны, молодой учительницы физики. Я сразу увидел чернявого в компании Аленкина и Булдакова: он кривлялся, кого-то изображая, скорее всего, меня, а эти двое болванов ржали над каждым его движением, как жеребцы в конюшне. Чернявый был Блохиным, наглым, болтливым, но маленьким и тщедушным, одним из многих оболтусов, отсиживающих свой срок учебы в училище. Я, как мог, спокойно подошел к нему и от души влепил ему пощечину, прямо в его маленькую, искривленную мордочку. Он вроде пошатнулся, мордочка сразу стала испуганной, жалкой. Звук удара был смачный и громкий, как удар хлыста по голому телу, - вся группа обернулась. В коридоре стало тихо, как на кладбище. Я пошел обратно вполне удовлетворенный.
А на улице широко сияло солнце, небо было нежно голубым, а деревья застыли и задумчиво смотрели в эту небесную даль. Около училища стояли Косоглазов и мастера, отбрасывая резкие, черные тени. Я подошел к первому, отозвал его в сторону и доложил, что ударил курсанта за публичное оскорбление. Косоглазов чуть улыбнулся и сказал:
- Если он и родители не напишут на вас заявление, то, возможно, все обойдется.
- Не напишут, - отозвался мастер, стоящий неподалеку, - у нас тоже такое бывает, никто не написал.
Вдруг передо мною появился директор:
- Александр Алексеевич, к нам комиссия из ГАИ приехала, селить негде, кроме как в вашу гостиницу. Я, сами понимайте, дома у себя вас не поселю, так что ищите на несколько дней где-нибудь место.
Подлец, подумал я, подлец и хам. Обещался комнату найти, а уже полгода прошло. Все другом прикидывался, расхваливал до небес, а случилось что – моя хата с краю.
- Ладно… хорошо… я постараюсь, - подавив себя, сказал я и сразу вспомнил о Варваре.
- Уж не обессудьте.
Да, так же отказал мне в жилье и один из, казалось бы, близких мне друзей в Казани:
- Извини, я живу не один: у меня жена и ребенок.
Зайдя в гостиницу, я увидел высокого подполковника и майора. Мы жизнерадостно поговорили о преподавательской работе, и я пообещал оставить их в покое. В соседней комнате уже стоял накрытый стол с водкой и закуской: нужно было, чтобы проверка прошла хорошо, и администрация старалась.
Потом я пошел в центр, и по дороге у меня возникло знакомое чувство бездомности и неприкаянности. Полгода прошло, а у меня даже жилья нет. Опять глупость сделал: поверил человеку, понадеялся на свою необходимость людям, работе. Черта с два: хочешь жить – все делай сам.
Просить Варвару приютить меня - унижаться, не хотелось. Но она все-таки не совсем чужой человек.
Солнце клонилось к закату, небесная чистота лазури омрачилась узкими темными тучами, сквозь которые устало пробивалось солнце. Я постучал в квартиру подруги.
- По мне, хоть насовсем оставайся, - сказала Варвара со своей неизменной улыбкой.
Небо стало совсем темным, когда я, захватив кое-какие пожитки, книги и тетради, пришел к ней. Квартира была добротной, состояла из двух комнат и кухни. Привлекали внимание стеллаж с книгами, пианино. Книги были неплохие, пианино звучало хорошо. В ванной и на кухне водопровод и дровяной бак для подогрева воды, в комнатах батареи водяного отопления были самодельные и очень аккуратно, качественно сработаны.
- Муж делал? – спросил я Варвару.
- Да, руки у него золотые, ничего не скажешь, - ответила она.
Я сел за пианино и заиграл. Музыка звучала усталой, но выразительной. Усталой потому, что я понял, что так и остался бездомным: меня могли в любую минуту выкинуть на улицу, как сделал это директор сегодня. Неужели мой путь – к Варваре, в эту квартиру, чтобы здесь у меня были постоянный дом и семья?
Пришел Володя, сын Варвары, восьмиклассник. Лицо живое, несколько одухотворенное, очень похожее на материнское. Он поздоровался и сел на диван.
- Ну, как жизнь молодая? – спросил я, волнуясь, но сдерживая себя.
- Ничего… в смысле, ничего хорошего, - ответил Володя.
- А почему так?
- Да сочинение ему задали длинное писать, - вступилась мать, - вот он и переживает.
- Давайте я помогу. Какая у тебя тема?
- Лирика Пушкина.
- Бери тетрадь и записывай.
Володя как-то подобострастно достал тетрадь, ручку, приготовился писать и весь устремился ко мне. Ничего себе "помощь", подумал я, и начал медленно диктовать анализ хрестоматийных стихов А. С. Пушкина, цитируя их по памяти. Варвара ушла на кухню готовить. Когда она накрыла на стол, я уже закончил. Втроем мы сели ужинать.
- Как у тебя в школе дела? – спросил я Володю.
- Так, нормально. А у вас в СПТУ действительно уроки не учат?
- Не учат. У нас там вообще райская жизнь: питание, обмундирование бесплатно, 10 рублей в месяц от училища, 40-60 рублей от хозяйства. Переходи к нам!
- Я хочу.
- Я ему тоже советую, но все-таки надо подумать, - сказала Варвара.
- Нет, я хочу в СПТУ.
- Володя, а вообще, кем бы ты хотел быть? – спросил я.
- Пока не решил, но я историю люблю.
Я приглядывался к Володе и видел в его лице мать: казалось, он тоже надеялся на меня, хотел, чтобы мы были вместе. Мне стало его жалко. Да, жалко, но я его не любил, как не любил и его мать. Иначе никогда бы не посоветовал идти в CПТУ, а сейчас я выполнял указание директора: всеми способами привлекать школьников в училище, и только. Ведь к чему я Володю звал? К невежеству, бескультурью и лени, царившим в училище, - никакими льготами и стипендиями не окупить этого зла. А он, оказывается, историю любит, и глаза у него такие чистые, нежные, одухотворенные….
Вообще я с ними обоими играю в какую-то нехорошую игру, ведь ни к матери, ни к сыну я не отношусь серьезно. А они, дураки, верят, надеются, Варвара хочет чего-то добиться от меня. Но кто же велит им верить: я никаких серьезных поводов не давал, просто мне тоже одиноко, и почему нам не побыть вместе… некоторое время?.. Нет, все-таки было ощущение, что я поступаю неправильно, жестоко, как… с маленьким курсантом, которого ударил… с наслаждением. Ну а почему я не прав? Он в лицо оскорбляет учителя, взрослого человека, да и не он один – другим тоже наука будет. Я ведь не сразу ударил, сначала сделал все возможное, все методы испробовал, чтобы защитить себя. И все-таки лица маленького Блохина, Володи и Варвары сливаются для меня в один, беспомощный, жалкий, детский и глупый лик.
Это все я сейчас, когда пишу, думаю и представляю, а тогда, у Варвары, ни о чем таком и не помышлял. Мы все втроем еще о многом поговорили, и Володя ушел. Я смотрел на Варвару, и сильной волной поднялось желание. Да, во мне уже вырабатывался рефлекс на нее как на постоянную женщину. Я обнял ее и вновь почувствовал полную, пружинящую грудь, а Варя так вся и прижалась ко мне. Потом занавесила окна в маленькой комнате Володи, расстелила постель и разделась.
Вечером мы втроем пили чай с необыкновенно вкусным печеньем, приготовленным Варварой. Я похвалил и опять почувствовал желание, мощно напряглась плоть, а Володя сказал:
- Мама еще не то может готовить.
Внезапно он повернулся к открытой двери в свою маленькую комнату, посмотрел в окно, которое выходило на полуосвещенный двор, и сказал:
- Отец идет.
Я тоже посмотрел в окно, но никакого мужчины там не увидел, а вот в произнесенном Володей слове "отец" почувствовал, что ему он не безразличен. Да, наверное, так он меня никогда не назовет, так чего же огород городить?
- Он часто ходит во двор: там у него мастерская, - сказала Варвара.
- А к вам часто заходит?
- Заходит иногда: или свое барахло возьмет, или сломает что-нибудь.
Неспокойное место, подумал я, но страх и волнение быстро прошли за разговором. Потом Варвара и Володя куда-то ушли, а я перешел в маленькую комнату и все смотрел в окно.
Да, мать и сын манили к себе мою душу, измученную одиночеством, но теперь я уже точно знал, что мы никогда не будем вместе. Провинциальная жизнь, собственный склад натуры сделали Варвару откровенной, и я благодарен ей за то, что она вовремя сказала мне правду о своем житии-бытии. Но зачем тогда вести расчетливую игру, чтобы заманить меня в эту клетку, куда приходит муж и что-то ломает за то, что его выгнали из собственного дома, муж, который, как она говорит, способен быка убить кулаком? За дурака она меня что ли считает?
На белом дворе было пусто, сквозь его полуоткрытые ворота уже не видно было прохожих. Все холоднее становилось в комнате: дрова прогорали. А за окном пошел снег, сначала мелкими, редкими снежинками, а затем повалил целыми хлопьями. Неестественно быстро росли сугробы. Вот они достигли вышины забора, закрыли его, а теперь будто надвигались на меня. Разные по высоте, они принимали устрашающий вид, когда внезапно обрушивались или съезжали на сторону. Наконец, сугробов стало так много, что они превратились в одну большую гору. Она росла, подступала все ближе к моему окну и вдруг закрыла его совсем.
В комнате погас свет, и стало совсем темно, но зато значительно теплее. Я оглянулся, позвал – никого нет, ничего не видно, хоть глаз выколи. И вдруг на меня навалился такой страх, такая жуткая тоска одиночества, что я застонал в этой безысходной тьме.
- Саша, иди сюда, - позвал теплый, звучный Варин голос.
- Ты где? – я ткнулся туда, сюда, но,
