Рассказ «Медведи».
Александр Осташевский
Медведи.
(Из цикла рассказов «Все это было бы смешно….». Ч. 1.).
Над питейным заведением яркими разноцветными лампочками горело его название: «Веселая берлога у Мишки Косолапого. Бистро». Задорно подмигивая, надпись звала войти, открыть массивную дубовую дверь, за которой вас встречало еще одно радужное изречение: «Опускайтесь в низ-Вас ждет Настоящие Медвежие Счастье-оно станет Вашим!!».
«Опускаться» надо было по лестнице в небольшое овальное помещение, стиснутое низкими стенами и потолком и поэтому действительно напоминающее берлогу. На двух полукруглых стенах, расходящихся от входа, были ярко намалеваны медведи, которые полулежали с пустыми рюмками в лапах и просяще-вопросительно смотрели на своего хозяина, Мишку Косолапого, нарисованного в центре, на месте схождения этих стен. Но выглядел он так объемно и выразительно, что при взгляде на него вам становилось не по себе. Медведь в темной шкуре сидел на пне, в одной лапе держал полную бутылку водки, а в другой-голую путану, которая тянулась к нему всем телом. Медведь как будто взвешивал, какая из них лучше, а его тупая морда идиотски смеялась вам в лицо, глумилась над всем чистым и светлым, что осталось в вашей душе, и предлагала, утверждала свое, животное, счастье, которое держала в лапах.
Двое мужчин некоторое время рассматривали этого медведя, потом один из них, более высокий и сутулый, передернул плечами, как от холода, и жестом пригласил товарища сесть за один из столиков в виде лесного пня на коротких ножках.
-Неужели теперь все так понимают счастье, как этот медведь?-спросил высокий мужчина у своего приятеля, когда они уселись.
-Нет, - уверенно ответил тот, смотря ему в глаза.-Мы с тобой понимаем его иначе, и не мы одни.
-Наверное….-пробормотал высокий и замолчал.
Оба приятеля были примерно одного возраста, уже в годах, но уверенно отвечавший выглядел несколько моложе. Он сидел прямо, строгом темном, хорошо выглаженном костюме, аккуратно постриженный и симпатичный.
-Мы давно не виделись, Мишель,-сказал он, с интересом разглядывая бывшего однокашника,-ты здорово изменился.-Одно я не могу понять, как ты смог связать свою судьбу со школой, это не в твоем духе, я знаю…. Наконец, ты уволился… но, конкретно, почему?
В отличие от своего однокашника, учитель не был хорош собой: сгорбленный, в потертом светло-коричневом костюме, он, скорее, отталкивал, чем притягивал неухоженностью и… какой-то обреченностью. Она чувствовалась и в выражении острых, но слишком печальных глаз, и в обвисшей на худых скулах коже, придающей его утонченному лицу скорбное выражение. Он предложил выпить и после нескольких рюмок водки ответил:
-Почему я уволился?.. Боб, ты, конечно, можешь мне не поверить, посчитать меня ненормальным, но я это видел, Боб… и страдал.
-Что ты видел, Мишель?-спросил Борис и уставился на учителя заблестевшими глазами.
Тот вдруг обессилено опустил голову, задумался, но через минуту выпрямился и начал свой рассказ:
-Год назад я искал школу, измотался страшно: везде то отказывают, то дают неопределенные обещания. И вот однажды пасмурным днем я сошел с трамвая недалеко от дома, перешел дорогу и обомлел…. Передо мной выросла стройная четырехэтажная школа, солидная, как монумент, она звала и приглашала. Из обложивших небо темных туч внезапно вырвался слепящий луч солнца и осветил ее одну среди окружающего сумрака. Я почувствовал, как замерло все вокруг: голоса людей, шум транспорта. Властная сила добра и света, исходившая от школы, повлекла меня к ней.
-Начало довольно поэтическое,-заметил Борис и, подперев подбородок рукой, с еще большим интересом стал смотреть на Михаила.
-Неуверенно я открыл дверь и пошел, как всегда, сначала искать директора. Чистота прямых коридоров, белизна стен и дверей кабинетов делали школу похожей на больницу.
Директор, седовласый красивый мужчина, направил меня к завучу, и я увидел полную женщину средних лет с мягкими чертами лица и необыкновенно добрыми глазами. Задушевным голосом она сразу сказала, что вакансия в школе есть, более того, я могу взять мои любимые десятые классы. Потом я поговорил с красавцем директором, который как-то сразу меня зауважал и сказал, что дает классное руководство в особом, математическом, классе.
Я шел и чувствовал, как стены коридоров школы обволакивают меня теплыми, ласковыми объятиями, а на улице мощные потоки солнечного света звучали победной, торжественной симфонией в оркестре высотных домов, трамваев, машин, прохожих.
Михаил остановился и перевел дух. Борис с тем же интересом, но уже менее серьезно смотрел на него, как на актера, разыгрывающего наивную мелодраму.
-Конечно, это упоение продолжалось недолго,-заметил он,-потому что уж больно хорошо все началось….
-Да, ты прав, Боб, после этого упоения вдруг я почувствовал окружающий меня мир в таких небывалых, но естественно-ощутимых образах, что мне по-настоящему стало страшно.
Приятели выпили, немного закусили.
-Рассказывай, Мишель, рассказывай!-нетерпеливо попросил его Борис.
-Шло время. Отношения с учащимися, учителями, администрацией сложились превосходные, каждый праздник отмечали застольем в искренней, почти семейной обстановке. И вот подошел конец четверти.
За неделю до каникул я вошел в учительскую и обомлел: на стене висело объявление, написанное толстым, кроваво-красным фломастером:
«Двоек за четверть не ставить! В противном случае готовьте документы для обоснования своей оценки в РОНО!».
Администрация.
Такой открытой наглости в школьных объявлениях я еще не встречал и сначала почувствовал, а затем, поверь мне, Боб, увидел собственными глазами, как со всех сторон надвигаются на меня стены учительской. Это было медленно, Боб, очень медленно…. С режущим душу скрежетом и визгом двигалась на меня стена с объявлением. Сзади и с боков тем же движением и звуком ей ответили другие стены, стреляя в меня вылетающими паркетинами и осыпая штукатуркой. Где-то вдали рос тяжелый, как от летящего бомбардировщика, гул-казалось, вся школа наваливается на меня…. Стало тяжело дышать, сдавило грудь, руки, ноги, все тело…. Я запаниковал, но неожиданно, инстинктивно, рванул на себя дверь и вырвался в коридор.
Меня всего трясло, я стоял и отряхивался, тупо уставясь на открытую в учительскую дверь, когда рядом услышал тяжелое дыхание запыхавшегося человека. Я вздрогнул, резко обернулся и увидел своего завуча, Варвару Павловну, с листком в руке. Встревоженная, c красными, болезненными пятнами под глазами, она сказала своим душевным голосом: «Михаил Алексеевич, вам надо провести срез знаний в девятых классах. Вот текст диктанта из РОНО, просмотрите…. Завтра, вторым уроком».
Ее слова немного привели меня в чувство, я пошел в свой кабинет, заперся, закурил и все еще трясущимися руками поднес к глазам этот лист с диктантом. Долго я не мог сосредоточиться, но заставил себя вчитаться, понять и опять оторопел: зачем нужно было давать малограмотным ребятам такие сложные синтаксические конструкции? Каждая строка подавляла меня жестоким, диким равнодушием к детям, их учителям, школе, образованию вообще. Одно предложение было таким огромным, закручено так, что я долго искал грамматическую основу, затерявшуюся в потоке слов. Когда нашел, то понял: ребятам диктант не одолеть, даже отличникам. В коридор я вышел все еще взволнованный, мрачный, больной.
Реальный мир отдалялся от меня: я почти не замечал окружающих предметов, проходивших учителей, пробегающих ребят. Когда вышел на улицу, то остро почувствовал, что лежащая передо мной дорога, проходящие пешеходы, проносящиеся машины-все это далекое, ненастоящее.
-То есть ты терял ощущение реальности, - заметил Борис.
-Терял прежнее ее ощущение, но приобретал новое. Я снова видел сходящиеся вокруг меня стены учительской, слышал их ужасный скрежет и визг и понимал, чувствовал душой и телом действительность дикой, враждебной силы. Это она заставляет учителей и администрацию школы, чиновников роно ради личного спокойствия, престижа и выгоды заниматься очковтирательством, обрекая детей, представителей целого будущего поколения, на невежество и бескультурье. Вот она, эта сила, - Михаил показал на Мишку Косолапого, обнимающего бутылку и путану в центре стены. – Медвежья, грубая сила стремлений к низменному, животному, счастью, и она торжествует.
Я не раз пробовал сопротивляться этой силе, но оставался в одиночестве: одни боялись потерять работу, другие - власть и деньги. Я не выдерживал, делал глупости, и меня увольняли. С этого времени я начал менять школы как перчатки: ни в одной больше года или двух работать не мог: везде меня давила одна и та же медвежья сила. Но когда в надвигающихся на меня стенах учительской я увидел и почувствовал свою реальную смерть, то понял: наступил предел – из школы пора уходить навсегда.
Борис чуть улыбнулся, но смотрел на Михаила особенно серьезно и сочувственно:
- Да, Мишель, когда уже такое видишь, то иного пути нет – пора уходить. Но рассказывай дальше: как прошел диктант?
- На следующий день я вошел в класс. Девятый б сидел притихший, за задним столом я увидел ассистента из наших учителей. Прочел вслух весь диктант и посмотрел на ребят. Лица застывшие, одинаковые маски покорности и ожидания, лишь несколько человек явно нервничали и хотели что-то спросить. Я начал диктовать первое предложение, второе. Ассистент вышла, и класс загудел.
- Михаил Алексеевич, вы поможете?
- Михаил Алексеевич, останавливайтесь там, где запятые….
- Михаил Алексеевич, как писать «интеллигент»?
- «Карова» или «корова»?
Маски исчезли – передо мной появились живые, как зверушки, ребята. Столько в них было энергии, солнечного света, и все это они беспечно отдавали мне. Но они просили о помощи….
Я смотрел в класс и, понимаешь, Боб, впервые почувствовал, насколько трагична красота этих подростков, красота их непосредственности, юной гибкости тел, солнечности их живой природы.
Я продолжил диктовать монотонным голосом, выполняя волю этой тупой медвежьей силы, и видел, как прекрасные лица ребят покрывает настоящий туман, как они теряют осмысленное выражение и превращаются в полузастывших марионеток, управляемых звуками каменных слов. Я остановился и стал диктовать так, как они просили, но при этом спрашивал и объяснял правила правописания, многие слова проговаривал по слогам и выписывал на доске. Я наблюдал, как они внимательно записывали за мной, и в который раз чувствовал, что их не интересует, почему здесь ставится тот или иной знак или буква, а только какой знак или буква, что их не интересуют знания, а только оценка. Они задвигались, заговорили, продолжая механически списывать друг у друга, но лица их оставались такими же покорными и бессмысленными. Значит, и сейчас я оказывал детям медвежью услугу.
И это все бесило меня, недавно полные жизни ребята оставались ненастоящими, марионетками, теперь управляемыми стремлением к хорошей оценке. Они давили на меня, как те стены учительской, лишали силы, достоинства и не чувствовали