Ровно в полночь через северные ворота в город вошёл человек. Он был в длинной чёрной одежде, какую обычно носят монахи, с надвинутым на голову капюшоном.
Город казался вымершим. Длинные улицы, залитые лунным светом, были безлюдны, всё население собралось в Атриуме на традиционную перед праздником года казнь.
Человек в капюшоне прошёл на центральную площадь.
Полуобнажённые стражи с изогнутыми кривыми мечами стояли у входа. Свет факелов освещал их неподвижные, как у изваяний, лица.
Человек шагнул мимо них под высокий каменный свод в чёрную пустоту. Тяжёлые створки ворот со скрипом распахнулись, пахнуло спёртым воздухом, сыростью, стая летучих мышей вспорхнула навстречу.
Человек сделал несколько шагов и остановился.
— Можно начинать, — произнёс низкий суровый голос.
Гулкое эхо, отталкиваясь от стены к стене, унеслось под купол в гудящую темноту.
Человек щёлкнул пальцами, и вспыхнул яркий свет. Зала Атриума осветилась. Длинные ряды уходящих вверх ярус за ярусом сидений были заняты людьми. Но это не были живые люди. Скелеты, прикрытые кое-где полуистлевшей одеждой. Не один, похоже, год сидели они здесь, обрастая паутиной и пылью. Река времени влекла их из неизвестности прошлого в неизвестность будущего.
Человек в капюшоне обошёл по кругу арену.
— Ты хочешь жить, — снова раздался низкий суровый голос.
В этих словах не было вопроса, но человек всё же ответил:
— Да.
Он щёлкнул пальцами во второй раз, и зал наполнился жизнью: голосами, шелестом, вздохами. Словно бы ветер пронёсся вдруг по рядам. Люди зашевелились, задышали, задвигались, смерть отступила под натиском нараставшей на кости плоти.
— Между жизнью и смертью нет разницы, — сказал голос. — Жизнь — маска смерти, а смерть — упокоившаяся жизнь. Хочешь ли ты продолжить?
— Да, — сказал человек снова. — Я хочу видеть пробуждение. И я хочу видеть боль. Жизнь, смерть — это то, что находится по другую сторону разума.
Он щёлкнул пальцами в третий раз, и людей в зале наполнило самосознание.
Мальчик лет двенадцати стоял посреди арены. Похоже, пытку огнём и термитами он уже прошёл. Лицо у него было синее, опухшее, руки — связаны за спиной.
Глашатай в чёрном с красным подбоем плаще объявил:
— Эндрю Комингес. Пойман с поличным при воровстве имущества сэра Говарда Уэйна. Казнь — утопление в кипящем масле. Мнения?
Со всех сторон понеслось.
— Смерть!
— Жизнь!
— Смерть! Смерть! Смерть!
— Жизнь!
— Смерть!!!
— Я, сэр Говард Уэйн, требую более справедливой казни — четвертования!
— Можно ли его отпустить? — спросил человек в капюшоне.
Шум в зал утих. Тысячи глаз устремились на незнакомца. Казалось, его заметили только сейчас.
— Не соблаговолите ли назвать своё имя? — спросил глашатай. Чёрная бровь чопорно поднялась на белом, как снег, лице.
— По обычаю, это не обязательно, — сказал человек сухо.
— Он прав, — крикнул кто-то из публики.
— Но что он может предложить взамен? — крикнул другой.
— Как у каждого, у него есть многое: достоинство, честь, знание, вера, мужество, быть может — власть над чем-нибудь, любовь, в конце концов — сама жизнь.
— Но мёртвого нельзя убить, — снова крикнул кто-то из публики.
— Как и живого, — добавил человек тихо.
— Я снова требую справедливости, — вмешался тут сэр Говард Уэйн. — Задета честь моего домена. Будьте беспристрастны.
— Понятия чести расплывчаты, как мир, покрытый туманом, — сказал человек в капюшоне. — Чего вы хотите?
— Справедливости! Возмездия! Зрелищ!
— Всего-о-о!
— Как человек с неопределёнными убеждениями, вынужден вас предупредить, что обладаю немногим. Оглядываясь на свою жизнь, нахожу, что нет в мире чего-то более бессмысленного и никчемного.
— Итак, — сказал глашатай. — Вы непреклонны. Но какова ваша цель?
— Жертва. Так сказано в начале времён.
— Слово, произнесённое под этими сводами, нельзя перечеркнуть. Что ж, да будет так… Мнения?
— Жизнь за жизнь!
— Смерть за смерть!
Человек в капюшоне подошёл к мальчику и перерезал верёвки.
— В этой жизни, — сказал он, — никак нельзя быть в чём-нибудь уверенным. Например, когда умирает человек, куда девается мир?
— Вы уже на пороге этой тайны, — сказал глашатай.
Он сделал знак, и незнакомец, опустившись на колени, склонил голову. Тёмная сумрачная тень выступила из-за колонны. Широкая бархатная мантия с красным подбоем покрывала её с головы до ног, словно аура смерти. В обтянутых чёрной лайкой руках блеснул меч…
— Кто это был? — спрашивали, расходясь, люди.
— Уж точно человек. Кровь такая алая, — отвечали другие.
В опустевшей зале Атриума остался один глашатай. Когда вбежал запыхавшийся стражник, он поднял голову.
— Где, где он?! — закричал стражник.
— Ты опоздал. Мера дня сегодняшнего исполнилась. Если что имеешь, приходи завтра.
— Но… Я был сегодня у ворот. И видел, как ОН прошёл.
— Да, я знаю… Это было не просто, но упрекнуть нас не в чём. Мы не изменили ни преданию, ни традициям. По крайней мере, никто не скажет, что мы не были… гостеприимны.
— О, Боже, что же теперь будет?!
— Жизнь, — ответил глашатай.
Над мёртвым городом, покорном преданию и традициям, всё ещё стояла ночь. Она длилась 10000 лет. 10000 лет луна всходила и заходила, но солнце там не появилось ни разу. Там всегда была полночь. Улицы были безлюдны, дома пусты. Всё население, страдая бессонницей, собиралось в Атриуме на собственную казнь.
Одинокая фигура в капюшоне покидала город через северные ворота.
— Открыл ли ты что-нибудь новое? — спрашивал голос.
— Может быть, — отвечал человек. — Главное же в том, что они до сих пор не понимают, что такое милость.
— Что ж, они учатся. Не будь слишком суров.
— Я оставил им свою кровь. Если хочешь, чтобы кто-то жил, нужно за него умереть. Это Закон.
— Сколько же нужно смертей, чтобы жизнь победила?
— Количество значения не имеет. Главное, готовность к этому.
Городские часы пробили полночь. Секундная стрелка медленно поползла по циферблату, отсчитывая первую минуту нового дня. Где-то в неопределённом будущем забрезжил рассвет.
2000 г.
