Благословение

    Неисповедимы пути российского общества. Интерес к рукописям редок у привычной к книгам современной интеллигенции, он чем-то сродни пыльной городской зелени, пробивающейся сквозь плотно укатанный асфальт. Книги учат нас, а рукописи – те рассказывают правду. Разную, многоликую, но всё-таки зримо отличающуюся от слова, поднадзорно пущенного в печать.Случай свёл меня с человеком, упорно расширяющим трещину заасфальтированного читательского интереса. Было это в конце перспективы Лиговского проспекта, в вытянутом по вертикали землисто-зелёном здании с башенкой на углу. Дом, в старопетербургские времена служивший борделем, задолго до Миллениума был преобразован в общежитие Герценовского университета. Здесь некоторое время я оставался единственным постояльцем в комнате, открывающей вид на железнодорожный виадук и промзону с логотипом стирального порошка "Аист". Выкрашенные в серо-салатовый цвет стены отдавали свинцовым цинизмом эпохи, на их мистическом фоне не случалось видеть даже тараканов. Этим бывший бордель отличался от расстрелиевских конюшен за Казанским собором, где форточки были фатально расхлябаны, соседи при отлучке умыкали всю провизию, включая засоленный щавель, а тараканы заползали погреться в зарядное устройство, питавшее электробритву "Braun".
    Сын поэта П., по признанию литературоведов поставленного вровень с вологодским поэтом Р., безоговорочно мною признаваемым, Михаил Алексеевич жил с семьёй в Воронеже, имел заработок в Тюмени, лелеял неподдельный интерес к истории, но был вынужден писать "философскую" докторскую диссертацию не то о наследии Розанова, не то Бердяева, а, скорее всего, какой-то более мелкой малоисследованной мошки из той же мудровальной камарильи. Первым вопросом нового соседа было испытание веры. Удостоверившись в православной ориентации и принадлежности к Московскому Патриархату, славный философ согласился быть поселённым на обжитой мной девятиметровой территории. Трудно сказать, удалось бы нам побеседовать, окажись я адептом Константинопольского Патриархата или иных "ответвлений", о которых походя было помянуто. Моё "московское православие" оказалось, однако, единственно возможно приемлемым.
    Быт общежития пронизан флюидами научных мыслей. Возможно, поэтому, надрезая яблоко, я как-то по неосторожности снёс себе макушку указательного пальца. Рана оказалась неглубокой, но широкой. Опущенная вдоль тела рука, наподобие сосульки, методично орошала пол каплями капиллярной крови. Не помогала даже импровизированная перевязка с наложенными поверх пластырями – слишком неудобным было место "ранения". Пришлось, словно голосуя на собрании, три дня ходить с поднятой кверху рукой, чтобы обеспечить отток крови и благополучное затягивание ранки. Ненароком пачкать клавиатуру и бумаги не хотелось, сам собой устроился недолгий вынужденный отдых. В научных трудах соседа-философа тоже случилась некая пересменка. Стеснённость на малой территории двух представителей Московского Патриархата естественным образом располагала к беседе.
    Физик вряд ли способен рассказать что-либо захватывающе интересное для историка. Напротив, роль слушателя и "совопросника" вполне устраивает почти всякого гражданина, когда начинает вещать кропотливый исследователь прошлого. Всё-таки мы не настолько ленивы и нелюбопытны, как о том говорил Пушкин. Дай только нам послушать разжёванное иными людьми, а вот уж о движении наших собственных мыслительных челюстей – тут с Александром Сергеевичем не поспоришь.
    Началось, конечно же, с религии. Поводом послужила хрупкость человеческой природы, когда малая телесная рана нарушает течение обыденной жизни, властно, по-своему регламентируя не только быт, но даже перспективы научной деятельности. Тут я тоже всё больше слушал, предоставив свободно философствовать собеседнику. Мои боголовские познания на тот момент были не столь глубоки, чтобы оспорить, например, утверждение о вражде диавола к человеку по зависти, а не по причине собственной демонской гордости. Много позже довелось узнать от сведущих людей: богословское мнение, что Иблис (мусульманское имя верховного духа зла) отказался поклониться человеку, позавидовав ему, свойственна исключительно исламскому пониманию грехопадения. Задним числом признаю: в этой части своего монолога философ, как ни был он привержен православной вере, оказывался иногда эклектическим фантазёром.
    Далее течение мысли принесло к берегу горького утверждения о том, что героическое прошлое освещается нами однобоко, в свете фанфар и бросаемых на воздух чепчиков экзальтированных барышень. Само собой возникло из исторического тумана славное Бородино. Оказалось, Михаил Алексеевич долгое время изучал в архивах рукописные источники о самой баталии и о малоизвестных фактах всего, за ней последовавшего. Даже собирался написать как-нибудь об этом добротную статью или небольшую книгу. Только вот постылая "философская" диссертация, поджимающая по срокам, не давала перейти собранному материалу из сокровищницы устного предания в область доступных широкому читателю писаний.
    Надеюсь, что прошедшие полтора десятка лет дают мне некоторое право изобразить содержание той беседы без посягательства на права добросовестного исследователя архивов. Всё-ж таки мой рассказ – не научная статья, без указания первоисточников он не имеет никакой цены в учёном сообществе, следовательно, не является плагиатом. А мне самому всё сказанное крепко врезалось в память.

   Чем дальше, тем больше я сознавал несомненную полезность трудов "архивных юношей". Потребно самому копаться в никому не нужных, забытых за глухими стенами документах, ветхих листах исторических свидетельств, чтобы не быть "наученным, как все", но увидеть правду, пусть размытую призмой собственного субъективизма, однако даже со всеми поправками много отличную от привычной глазу лаковой картинки.
    "Смешались в кучу кони, люди..." Вернее не скажешь. Ни одно каре русской пехоты не было сломлено французской конницей, с ходу бросавшейся на примкнутые к ружьям штыки. Пушечные ядра, фронтально пробивавшие лошадиную грудь, взрывались внутри где-то под седлом, так что кавалерист, взлетавший вверх, последним зрением мог видеть опережавшие его, оторванные от туловища, собственные ноги. А потом наступило затишье.
   Покидая поле битвы, Кутузов, как дворянин дворянину, послал Наполеону записку с просьбой позаботиться о раненых. Спешащий получить ключи от Москвы Наполеон пренебрёг просьбой, обойдя Бородинское поле стороной. Выжившие раненые, те, кто мог самостоятельно перемещаться, добрались до берега реки. Наиболее ослабевшие здесь и остались умирать. Их добивали сметливые местные мужички-мародёры, снимавшие сапоги, шарившие в ранцах, без разбору – был ли то француз-завоеватель или свой, русский солдат.
   На самом пространстве, где совершилась битва, тоже свирепствовали падальщики. Не знавшие удержу волки от чрезмерной сытости падали на бок и издыхали. Единственным свидетелем тому был обезноженный француз, сделавший себе укрытие между рёбрами в брюхе павшей лошади, и дождавшийся-таки живым обратного бесславного шествия Бонапарта через Бородинское поле. По его собственному признанию, окрестные мужички были для него много страшнее лесных хищников. Не смущаясь запахом тлена, подлые людишки обирали павших на самом бранном поле, надо полагать, скорые умертвить всякого, кто подавал признаки жизни.
   Если единственного раненого соотечественника изволил забрать с собой Наполеон, тяжесть погребения погибших легла на плечи русских. Пытались предать людей по христианскому обычаю земле, но сил, да и места для рытья могил не было. Отпели общим отпеванием, сложили в единую груду разорванного войной мяса, по документам – сто тысяч без одного тел людей и лошадей (странная запоминающаяся цифра). Жгли сколько могли, но так и не преуспели в испепелении. Прости меня Господи, но, видимо, русские и французы, перемежаемые благородными, ни в чём не повинными животными, не поддаются Холокосту...
   Советские солдатики, копавшие шурфы для исследования Бородинского поля на предмет археологических открытий, работавшие, разумеется, без противогазов, падали в обморок от трупного запаха. Под относительно небольшим слоем земли до сих пор сохраняется мощный пласт неразложившихся с 1812 года тел. Именно там, где, по недавним сведениям, московские нувориши собирались строить свои роскошные коттеджи...

    Рассказ Михаила Алексеевича послужил предисловием к моим собственным изысканиям. Но что может неподкованная лошадь? Ворваться свкозь окно в гостиную, прогарцевать на столе, перебив бокалы с шампанским, смертельно перепугав присутствующих дам... Допустим, природное хитроумие позволило получить мне допуск в отдел рукописей. Скорбь одной знакомой исследовательницы о недостатке рук и глаз для расшифровки каракулей выдающегося богослова Голубинского дала шанс прошмыгнуть за неприступные для рядового читателя стены. Примелькавшись, можно было через некоторое время сменить тему.
    Впрочем, нужно быть врождённым Пегасом, чтобы летать по пространствам истории. Возложенное самим на себя ярмо в отсутствие за спиной крыльев скоро начинало тяготить. Привычка к чтению упорядоченных книг с разложеными автором по полочкам фактами проступила сквозь запотевшее на стекле рассудка желание возиться с ворохами эпистолярных никчёмностей. Первоначальное горение сменилось своеобразной рутинной скукой.
    Только однажды, листая подшивку писем, аккуратно скреплённых по левому краю суровой нитью то ли самим адресатом, то ли его потомками, то ли кропотливым собирателем чужих наследий, в самый последний день пребывания в отделе рукописей, ваш покорный слуга наткнулся на нечто, очевидно ценное. Между слегка посеревшими от долгого пребывания в тонкой сырости хранилищ листами, испещрёнными размашистым почерком какого-то артиллерийского капитана, обнаружился полуистлевший листок много меньшего формата, по-видимому долго находившийся на солнце, оттого густо-коричневый, с едва видимыми выцветшими буквами. Проложен он был между двумя чистыми от записей листами, как и зачем он сюда попал, трудно было догадаться. Почерк на нём читался иной, округло-кудрявый, с теми же "ятями" и десятеричными "i", однако отнести написанное, по всей видимости, следовало к более раннему периоду, чем капитанские военные записки.
   Настоящие исследователи бережно микрофильмируют подобную редкость. У меня хватило ума переписать прочитанное, правда, небрежно-стенографически, без сохранения исторической орфографии. Я чувствовал себя вором, внезапно обнаружившим не мне принадлежащий клад. Ожидал, что вот-вот ко мне подойдёт сотрудник отдела и уличит в постыдном для неофита действе, предназначенном сугубо тонкому специалисту. Оттого, расшифровав собственные пометки тем же вечером, я не могу ручаться за точность всех воспроизведённых оборотов речи. Слишком всё случилось поспешно.
   Верхний край листка был