Башмачок

***
После ужина, тяжелого, обильного и бестолкового, у всех слипались глаза, по желудкам волнами расходилось приятное тепло. Женщины прикрыли шалями выпятившиеся животики, мужчины расстегнули пуговицы на пиджаках. Было томительно и сладко. Тела были напитаны, пришла очередь пищи для души.
- Лалочка-Ляличка,- вкрадчиво попросил хозяйку дома ее дядя. – Сделай милость, свяжи землю с небесами!
«Связать землю с небесами» по давней семейной традиции означало пение. Хозяйка дома, сорокашестилетняя Лала, которую все, несмотря на двух детей-студентов и статус доцента института, все называли ласково «Ляличка» за миниатюрность и девичью порывистость, прекрасно пела. Голос у нее был небольшой, но удивительно благозвучный. Шелк и масло были в нем. Целебными волнами растворялись они в воздухе и ласкали слух.
- Да, Ляличка, спой, пожалуйста!- раздалось еще несколько голосов.
- Лала, люди просят! – благодушно поддакнул супруг.
Ляличка любила петь и гордилась, когда ее хвалили. Потупив для виду глаза, она подошла к пианино.
Это был старинный еще дедов инструмент, красного дерева с золочеными шандалами по бокам, и резным черным пюпитром. В шандалы уже давно никто не вставлял свечей, - с электричеством проблем не было, а черный пюпитр использовался очень давно, когда Лала была еще пухлой девочкой с толстыми косичками, ходила в музыкальную школу и играла по нотам. Сейчас ноты почти не использовались, Лала на слух подбирала полюбившиеся мелодии и разучивала песни.
Но само пианино с его благородным блеском, золочеными шандалами и чуть потрескавшимися клавишами цвета слоновой кости настраивали на возвышенный лад. Так и хотелось повесить над ним вместо портрета Ляличкиного свекра, портрет Моцарта в пудреном парике и сменить современные стулья на старинные покойные кресла с тяжелыми подлокотниками.
- Что вам сыграть? – улыбнулась Ляличка гостям.
- Что хочешь, любое – раздался нестройный хор голосов.
Ляличка задумалась на секунду. Потом решительно откинула крышку и нежно, но сильно дотронулась до клавиш:
Оплавляются свечи
На старинный паркет,
Дождь стекает на плечи
Серебром эполет.
Как в агонии бродит
Золотое вино...
Пусть былое уходит, пусть былое уходит -
Что придет - все равно, все равно...

  Гости молчали завороженные. Голос небольшой, но мягкий и звучный заполнил комнату. Романса этого никто не знал, но он  тревожно  и томительно сжимал сердце. Будто что-то должно было произойти, что-то очень важное, чему нет названия в человеческом языке, но то, к чему невольно все мы стремимся. И уже теплые огоньки зажглись в душе, хотелось говорить о чем-то добром, светлом, высоком и милом, о том, что выше желудка, выше постоянной ежедневной погони за материальными благами, погони пустой, неблагодарной, ибо, чем больше имеешь, тем больше хочется.
  Нет, этот тихий, полный скрытого электричества, романс, гладил сердце.  Каждому вспомнилось что-то доброе, давно забытое. И чуть-чуть призывно стали дрожать кончики ресниц у женщин, пальцы мужчин нервно постукивали по столу.

И, в предсмертном томленье
Озираясь назад,
Убегают олени,
Нарываясь на залп.
Кто-то дуло наводит
На невинную грудь...
Пусть былое уходит, пусть былое уходит -
Пусть придет что-нибудь, что-нибудь...

Кто-то злой и умелый,
Веселясь, наугад
Мечет острые стрелы
В воспаленный закат.
Слышно в буре мелодий
Повторение нот...
Все былое уходит, все былое уходит -
Пусть придет что придет, что придет...

  - Пусть придет… чай!- провозгласил муж Лялички, потирая руки. Нервное напряжение надо было чем-то разрядить.
  Теплые огоньки в душе погасли. Раздались громкие хлопки. Гости благодарили Ляличку восторженно и немного смущенно.
  - Что это за романс?- поинтересовалась супруга высокопоставленного родственника и, услышав ответ: «Высоцкого» удивленно пожала плечами: «Надо же! Никогда бы не подумала! Какая ты у нас, Ляличка, разносторонняя!» Последнее было сказано с легкой досадой.
  - А теперь, а теперь! – воскликнул муж Лялички. – Пусть каждый расскажет свою интересную историю, споет, или станцует. Выигравший получит приз. И он положил руку на маленькую картонную коробку, перевязанную красной лентой.
  Что тут началось! Каждый норовил рассказать анекдот, кто-то плясал цыганочку, тренькал на пианино арию Кармен, даже пытались изобразить танец маленьких лебедей. Только чета высокопоставленных родственников снисходительно улыбалась. От участия в конкурсе они отказались.
  В углу дивана сидел маленький тщедущный человечек. Один глаз его был затянут плотной белой пленкой, второй был зрячим, но с годами стал видеть все хуже. Это был троюродный брат Лялички, калека от рождения. Своей семьи у него не было, родители давно умерли, и ухаживала за ним незамужняя сестра. Он выполнял небольшую работу в обществе слепых и получал пенсию по инвалидности. Был очень образован, и стремился поделиться своими знаниями, но голос его был скрипучим и монотонным, а манера разговора давящей. Людей это утомляло, и они пытались избежать общения с ним, испытывая при этом уколы совести. Его приглашали на все семейные торжества, но усаживали в самый дальний угол стола, придвигали все блюда, чтобы не видеть, как беспомощно он шарит по скатерти в поисках вилки или солонки, и благополучно забывали. Он был кроток и, кажется, давно знал свое место. Пригласили – скажи «спасибо», поел, попил, и уходи с Богом.
  Единственный  едва зрячий глаз  его с тоской устремлялся на нарядных, жующих людей. По лицу блуждала жалкая улыбка. Господи, ведь ему   есть о чем рассказать, он так много знает, он учился хорошо и охотно, день за днем преодолевая немощь и недуг. Знания его распирают… но людям не нужны его знания. Обилие знаний вообще утомляет, а когда им обладают другие, да еще недужные люди, то какой это укол самолюбия для здоровых людей!
  …Вот и сейчас его обойдут вниманием. Плясать он не может, но может сыграть на пианино и даже спеть, но кто же его подведет к инструменту? Сейчас широко улыбнутся и скажут: «Мы знаем, что вы очень эрудированный человек, но нам так не хочется вас утомлять». И тут же мило добавят: «Хотите еще чаю? Что вам положить на тарелку?» А ему не хочется чаю, ему хочется говорить.
  К горлу подкатывает холодящий комок, бешено колотится сердце. Неведомый приз ему не нужен, он будет говорить.
  - Это было давно, - начинает он, и сам пугается своего голоса. Он звучит сухо и сдавленно, будто открывают наглухо заколоченную дверь. – История памятная.
  … Ляличка вздохнула и вышла на кухню заварить свежего чаю. Гости улыбнулись и … подавили легкий зевок.
  …- Я учился в городе В. в педагогическом институте. Моему отцу, светлая ему память, стоило больших трудов дать мне образование. Почти слепого учить трудно. Отец ничего не жалел для меня. У меня даже была чтица. Святая женщина, сколько терпения ей потребовалось со мной, пока я перестал себя жалеть и взялся всерьез за учебу. И школу закончил с золотой медалью и в институте учился лучше всех, чем и горжусь!
  Он легонько прихлопнул рукой по столу. Муж Лялички принялся нарезать гостям яблоки.
  - В нашей группе училась девочка, Лия Оболенская. Мать ее была простой женщиной, а вот род отца по прямой линии восходил к декабристу Евгению Оболенскому. Отец Лии бросил жену, когда дочь была совсем маленькой. Мать работала лаборанткой в каком-то НИИ, мыла колбы и мензурки и единственной гордостью семьи было то, что Лия учится в институте. Мать ее даже перед этим словом испытывала какое-то благоговение и выговаривала не «институт», а с каким-то придыханием: «инистут!»
  Жили они, конечно, бедно, Лия была худенькой, плохо одевалась. Ходила летом в ситцевом платье неопределенного цвета из-за частой стирки, а зимой в узком зеленом свитере и рукава у него укорачивались с каждым годом. Я тогда еще видел более или менее, и мог это наблюдать.
  То ли магия фамилии, то ли весь ее облик, трогательный и нежный, очаровывал  меня. На филологическом факультете парней вообще мало, а на тех, кто есть, смотрят с какой-то жалостью. Девушки у нас в группе были уже вызревшие, вовсю пользовались косметикой, носили ультракороткие юбки и встречались с парнями других факультетов.
  Меня, думаю, они за парня особо не принимали, даже  в одежде могли себе что-то поправить в моем присутствии. Но часто предлагали то пирожок, то бутерброд, то печенье.
  К Лие относились тоже с жалостью, но с какой-то долей зависти. И было отчего. У нее были необыкновенные, богатые, с отблеском старого золота, волосы. Она не распускала их, не собирала в хвост, не заплетала в косу, а закручивала в тугой узел на макушке и вкалывала в него две деревянные палочки с нарисованными фиалками на концах. По этим палочкам ее и узнавали. Старые педагоги называли «японкой декабристского разлива», студентки более чем снисходительно – «Лия с палочками» или «Лия с фиалочками».
  Но, за помощью обращались именно к ней, или ко мне. Училась Лия превосходно, правда, брала больше не способностями, а усидчивостью, невероятным трудолюбием. Ей нравились далеко не все предметы, но она, как пчелка трудилась, и не из-за честолюбия, а чтобы порадовать мать хорошими отметками. К матери она была привязана необыкновенно. Как-то помню, я угостил девчонок в группе пахлавой, присланной мне из дома. Все ели и нахваливали, одна Лия ничего не сказала, только поблагодарила и,  когда я спросил, понравилось ли ей, она замялась, и робко сказала, что хочет отнести маме. Я пожалел тогда, что вся пахлава уже кончилась, и я не могу принести ей еще кусочек.
  С каждым днем она нравилась мне все больше. От нее веяло какой-то особой чистотой, и заношенные платья ее уже казались драгоценными.
  Повторяю, самым примечательным в ее облике были волосы, вернее этот пучок, заколотый двумя палочками. Но сколько раз на лекциях, я до рези в глазу вглядывался в этот милый профиль с золотистой челкой, вздернутый носик с конопушками и кончики густых и светлых ресниц.
  Гости подавили улыбку и принялись за  свежезаваренный чай. Слепец чуть помолчал и продолжил:
  - И вот, случилось так,  что я увидел эти волосы. Первый и последний раз в жизни. И это было счастьем и горем одновременно. Если бы я только знал, что случится за этим потом…
  Я стал провожать ее до дома. Полюбил эти грустные улочки, парк с памятником известному поэту, серую реку с палыми листьями, часы кукольного театра.
  Отчетливо помню тот осенний день, когда мы увидели около универмага сгорбленную от холода старушку. Она держала в руках букет дубков - маленьких хризантем. В конце октября весь город был наполнен ими и даже в воздухе тянулся их горьковатый свежий аромат.
  Старушка продавала их за 20 копеек. Я дал ей рубль и сказал, что сдачи не надо. Она заморгала  глазами, начала благодарить и пожелала «вам и вашей невесте счастья, долгих лет жизни».
  Лия смутилась. А мне стало так хорошо и горячо. Захотелось расцеловать старушку. Если бы у меня было больше  денег, я бы отдал ей все. Но у студентов много денег не бывает.
  А Лия осторожно как хрусталь взяла этот блеклый букет, и … свет брызнул из ее глаз. Я видел это, я тогда еще мог видеть,  и это было самым ярким, что я видел в своей жизни. Кто-то сказал, что человеку для