Каменистые Иудейские горы. Куда взгляд ни кинешь, -жухлая трава, беспощадно иссушенная солнцем ,да разбросанные, будто в божьем гневе гигантской дланью, кучи камней. Единственное за что можно зацепиться глазу среди красно-коричневой земли, -чахлые поросли оливок, - огороженные опять же каменными заборчиками наделы. Основное богатство близлежащих арабских семей. И пронзительно синее ,светящееся небо,не знающее границ,растекается по горизонту, соединяя и эти оливки, и близлежащий кибуц « Атиква Цион», скрывающийся среди рукотворно воспрявшей земли и цветущих пардесов, а также этот маленький домик-караван, как раз разместившийся на условной еврейско-палестинской «границе». На месте разрушенного в конце сороковых первого кибуца в этих местах. Небо соединило, свело на нет все грани раздела, но внизу, под его чистотой, сколько ещё страданий и боли.
Иуда смочил лицо тепловатой водой из пластиковой бутылки. Вытянул чуть дрожащими, наработанными пальцами сигарету. Терпкий дымок струйкой поплыл в сторону гор. Горы…Нет твёрдости в глазах и слезятся глаза. Ноют спина и ноги. Семьдесят семь - не двадцать. Только бы дотянуть до первых капель. А там уже можно и…Он закашлялся, погасил сигарету ,вдавливая окурок в будто бы кровавую почву. Кровавую…Хотелось пойти, подремать в тени. Но нет, он должен. Это его долг, его как говорят мицва, его память, в конце концов. С трудом преодолевая боль в бунтующих мышцах, Иуда направился к выкопанной чуть выше человеческого роста яме. Постоял с минуту, то ли что-то решая, то ли…Бог его знает, что скрывается за этим « то ли». Не спеша стал спускаться в яму по приставной ярко-оранжевой лестнице.
Солнце клонилось к закату. Иуда сидел на потёртом пластмассовом стуле возле своего каравана. Закончились фрукты и овощи, но спускаться в киббуцный маколет не хотелось. « Утром схожу» - решил он. Сколько раз ему предлагали остаться в самом кибуце. Домик, столовая, врач. Что ещё нужно для одинокой старости? Но и они наверное поняли, что он должен, а может быть просто махнули на него рукой, мол, чудит старик. « Нет и не может быть там воды, - доказывали они. - Давно, мол, пересохло русло.». « Да, знаю я всё, что вы скажете, - упрямо твердил старик, - что нельзя два раза войти в одну и туже воду, что на пепелище не родятся всходы.»
Иаков боролся с Богом, а я борюсь с судьбой. Я ведь тоже, как ни как, потомок Иакова. Он усмехнулся в прокуренные усы. Вот и о Боге вспомнил. Сионисты, социалисты-исты…И только к старости понимаешь, что это всё чушь. Правые-левые…Есть только одна истина - ты и твоя земля. Вот и вся мудрость. Вот они все тут лежат. И балаганист Иоселе, чудом уцелевший в развалинах Варшавского гетто, всё шутивший, что такого апохериста ни Бог, забрать не хотят. А вот и забрали. И ярый сионист Мордке, и рыжая Двора, строящая глазки налево и направо, так и оставшаяся лежать у дощатого коровника с перерезанным горлом, и…Иуда затянулся, сжимая фильтр до боли в зубах. Сколько их было…А арабский паренёк Салим, которого Орли учила письму и чтению. Вот оно, то полусухое дерево. Он не понимал, зачем во имя Аллаха убивать тех, к кому привязалось его простое, но искреннее сердце. Он предупредил Давида о нападении. Да, кажется именно это дерево. Салиму вспороли живот и повесили, как собаку, ведь по их вере у повешенного нет шанса попасть в рай. Изменник…Но ты не изменил ни своему Аллаху, ни своим иудейским друзьям. Чтож. Иуда встал. Солнце зашло удивительно быстро. Будто в театре при смене декораций зажгли яркую, румяную Питу луны с рассыпанными блестящими точками фалафеля. Южная ночь. Южные сны.
Музыка звучит, кружит, звёзды, посёлок, как на полотнах Шагала. Ирреальность. Театральность окружения. Как будто бродим мы среди застывших декораций театра « Габима», ещё того, из России. Как цветы с неба сыпятся звёзды. Или цветы? Да разве это важно? Рива так любила фрейлехс. Еврейка из Сирии, голубоглазая, с россыпью каштановых кудрей. Ривка восточница - мизрахит, полюбила ашкеназийский фрейлехс, и, как приложение к нему, Иуду. Вот тебе и правые - левые, Запад-Восток. « Иудке, - говорит она, гладя его по всё ещё пышной гриве седых волос, надень кацавейку, в яме сыро, а у тебя больная поясница». « Ривочка, - слеза сползает по старческому лицу ( во сне доступна такая слабость), - ты же умерла пятнадцать лет назад. - Не говори глупостей. Давай потанцуем.» И они медленно движутся в разрез зажигательному ритму танца. - Жаль, что нас не видят сейчас наши дети. - Почему? - удивляется она. Вон Давид и Шломе сидят за столом, ( и, не важно в этом душном, южном забытьи, что Давид остался там, на Голанах, врастая во всё ту же кровавую землю своей и его, Иуды, плотью, сдерживая натиск сирийских танков, пришедших из прошлой родины его матери. Пришедших сравнять его с землёй. И не важно и то. Что Шломе, их гордость и надежда, забыв ключи от машины, решил поехать на автобусе. И доехал…Вон и он улыбается, машет рукой, будто и не было того чудовищного взрыва) А затем земля, земля, земля. Он, Иуда, углубляется в почву. Свет. Ещё немного…Сквозь неплотно задвинутые жалюзи просачивалось яркое утреннее солнце.
Работа шла медленно. Силы не те. Но сантиметр за сантиметром, с невероятным упорством, тяжело дыша, пропадая в минутное забытие, он снова и снова вгрызался в грунт. Он должен доказать, что тут есть вода. Что нужно вернуться сюда, отстроить дома. Это, а не памятник у поселкового совета должно стать памятью тут лежащим.Будет вода, будут вновь голоса и смех. Снова на месте камней зацветут сады. И он, Иуда, чудом избежавший их участи, должен. Многие годы он не мог приезжать сюда. Кошмары долгими ночами держали его за горло. Ледяной рукой сжимали сердце. И вот теперь он решился. Сколько ему ещё дано прожить? День? Год? Десять? Он должен сделать так, чтобы сюда вернулись. Это его последний долг. А долги надо отдавать. И в свой последний Судный День, сможет смело предстать перед Всевышним. Ведь он кормил собой гнус, осушал малярийные болота, строил и защищал эту ,завещанную предками землю. Так неужели он сломается? Капитулирует у последней черты? Нет, нет, и нет!
Через день его нашли на дне вырытого им колодца. Прислонившись к неровно срезанной лопатой земляной стене ,он казалось, остановился только на миг. Только перевести дух. Только на минутку прикрыть глаза. Под его ногами, едва доставая до щиколоток, мутноватой лужицей растекалась, казалось, ушедшая навсегда вода. А синее прозрачное небо, не знающее границ, растекается по горизонту, соединяя память. Прошлое и будущее. И нас, живущих сегодня. Где-то посередине, под общим, пока не затуманенным небом.
