ВРЕДНЫЕ ОПЫТЫ ПРОФЕССОРА ПРЕОБРАЖЕНСКОГО
( Все события и факты к реальности отношения не имеют)
В доме профессора горела только одна лампа - зеленая, когда со своей рукописью появился Шариков.
Из-за пояса его торчал револьвер, но руки пока были заняты бумагами, только ведь это пока. Еще буржуазный писатель Чехов сказал, что если на сцене есть ружье, то оно обязательно должно выстрелить.
- Папашка, я хочу быть писателем, - с ходу без всяких церемоний заявил он и остановился надутым от важности и значимости момента.
Профессор встрепенулся и усмехнулся.
- Это, с какого перепою, любезный мой друг, других дел более важных нет больше в бедной стране нашей.
- Ты не хами мне, сказал, хочу, значит хочу, - Шариков заводился, речи профессора всегда сначала ставили его в тупик, а потом приводили в ярость страшную.
Но собеседник его казался невозмутимым.
- И я, так понимаю, должен тебе в том помочь.
Профессор не заметил, как перешел на ты, волнение было очень сильным. Такую вольность он позволял себе крайней редко, только в исключительных случаях. Но похоже на то, что это такой случай и был. Каждый ли день мы присутствуем при рождении нового писателя, да еще такого?
- А то кто же, ты меня породил….
Он оборвал свою речь, понимая, что финал фразы может подсказать профессору не верный ход мыслей.
Но тот шибко задумался и не следил за его уникальными по своей сути и очень новыми по содержанию фразами.
- Писателем, говорите, любезный.
- А то, как, буду учить народ, что делать он должен, чего нет, а если посмеет ослушаться, тогда по другому говорить с ним начнем.
И снова оборвал свою содержательную речь Шариков. Он хорошо помнил о том, случае, когда эта парочка магов и докторишек уже чуть не схватила, и не потащила его обратно на операционный стол. Тогда бы все печально под их ножом и закончилось. Не на того нарвались господа ученые, он вырвался, удрал, а потом еще долго гавкал во всех учреждения важных, о той беде и безобразии, которая с ним чуть не приключилась в профессорском доме.
Его слушали не внимательно, но слушали, до того момент, пока не узнавали имя обидчика, и не понимали, сколько у профессора высокопоставленных знакомых, да и как он сам остроумен и неповторим. Связываться с ним особенных желаний не возникло ни у одного, хотя и не умных, но осторожных чиновников, этого у них не отнимешь, они держали носы по ветру, потому и не слетели с постов своих пока. И потом, самое главное, если в своих вредных опытах профессор добьется успеха, то и им это может пригодиться, потому Шарикова отправляли подальше и повыше, и с интересом следили за тем, как он тявкал в тех местах, куда отправлялся по их указанию.
И помотавшись по разным учреждениям, он хотя и плохо, но начал соображать, что так ничего не получится. И тогда какой-то пес приблудный и подсказал ему, что можно писательством заняться, там все и выложишь, и в веках останутся творения, и потомки прочитают , каким гадом был профессор, и как он из собак людей, да еще и писателей делал. И хотя особенную рекламу делать профессору- террористу и врагу народа не стоило, но тот самый народ правду знать должен именно такую, как он ее понимал, и не беда, если понимает своеобразно.
Хотя мозгов у Шарикова была не много, а таланта вообще никого, только он на этом не особенно зацикливался. Это в самый раз. С мозгами и талантами как раз проблем всегда больше, и уж точно никуда не пробьешься. И хотя он понятия не имел о комедии дворянского писателя, но своим умом до того же самого дошел, и при этом был собой очень даже доволен.
Но, прихватив с собой револьвер и запас веских аргументов, он все-таки решил к профессору и отправиться, знакомых у него много, вот и пусть заставит вступительное слово к труду его гениальному написать, а когда имя то самое они узрят, то и решат, что он гений, а там и премию подкинут.
- Писателем, значит, - вернулся Шариков к реальности, когда голос профессора снова услышал.
- Еще Пастернак и Ахматова живы, но у нас уже есть писатель Полиграф Полиграфович Шариков, чудненько, как же я сам раньше до этого не дошел, хорошо хоть подсказали, догадливый вы мой.
Шариков двинулся вперед, остановить Верку Сердючку тех дней было так же трудно, как и нынче, хотя масштабы не те, и занавес уже был железным, но все-таки, наглости и нахрапистости у них хватало всегда, а не сам ли он ее и сотворил.
- Нет, профессор,- взревел он
- Что нет, голубчик, пока я вникал в ваши идеи, вы уже передумали становиться писателем?
- Еще чего, фамилия у меня будет другая и имя тоже, я псевдо, как его возьму
В бездонных глазах профессора, наполненных вековой печалью, появился ужас, соображал он рядом с Шариковым медленнее, чем обычно, но все-таки соображал.
- Я надеюсь, что вы не думаете милостивый сударь.
- Думаю, я возьму вашу фамилию, а чо, звучит она неплохо, говорящая фамилия можно сказать, писатель это тот, который мир меняет, а кто не согласиться, у нас другое оружие найдется, к перу мы еще и штык приравняем.
Профессор схватился за голову, потому он и не видел как в полутемную комнату медленно и неслышно вошел доктор Борменталь. Зина, случайно услышав начала разговора, бросилась за ним, и он, услышав финал уникальной беседы, понял, что не должен промахнуться на этот раз. Если они не вернут Шарикову его прежнее лицо , вернее морду, то пострадают не только те несчастные, с которыми он физически расправится, но и много больше. Это мировая катастрофа, и доктор решил спасти мир.
Только что-то все-таки скрипнуло под ногами, Шариков был теперь если не умнее, то опытнее. Он сиганул в распахнутое окно и исчез в темноте.
Профессор очнулся, взглянув на своего помощника.
- И что же нам теперь делать, голубчик, когда мы нового писателя в мир с вами выпустили.
- Право, не знаю, доктор, но думаю, что нам его не поймать теперь, вряд ли мы сможем догнать его, а сам он сюда точно не вернется, хоть вы мозгами его не наградили, но уж звериного то чутья хоть отбавляй.
- Теперь я понимаю, насколько вредоносны мои опыты, да что после драки кулаками махать, - сокрушался профессор, в тот момент он казался безутешным.
- Ничего, профессор, собак много, критиков наделаем, как-нибудь образуется.
Профессор молчал, он думал о том, стоит ли еще и критиков творить, но когда услышал тявканье, визг и лай издалека, то понял, что не обойтись без этого, если сказал «а» надо говорить и «б» . А те, которые есть, с их писателем они просто никак не справятся, нужны новые .
И проникнувшись важностью момента, засучил рукава профессор и принялся за свое вредное дело, а что ему еще оставалось, когда такая промашка вышла, и он писателя сотворил по легкомыслию страшному и не простительному.
На втором съезде писателей его похвалили даже, сказали, что появилась новая писательская прослойка, хотя и мозгов у них маловато, и иногда тявкают громко, а то и кусаются вовсе, зато политику партии и правительства понимают правильно, а это самое главное.
Доктор Борменталь, принес новую газету, в которой все это и было написан. Заплакал старый профессор, совсем, как Иван Царевич у камня, где три варианта судьбы написано было, а он выбрал самый худший как всегда.
Да что делать, плачь, не плачь, детище его от всех собак оттявкается, любого покусает, а то и загрызет до смерти и фамилию не спросит.
И чтобы хоть как - то успокоить бедного профессора, и произнес доктор Борменталь.
- Не печальтесь, умоляю Вас, и в этом есть хорошее что-то.
- А не подскажете что, любезный, - поинтересовался профессор
- Фамилию Вашу он не взял все-таки.
- А какая же у него фамилия, - оживился профессор, слезы высохли на его щеках.
- А пес его знает, только не ваша точно, я проверял.
- Голубчик мой, вы уж как наш Шариков выражаться начали, я попросил бы Вас, любезный.
- Конечно, профессор, но Зина говорит, что если огурец бросить в рассол, то он все равно засолиться.
- А знаете, чем мы с вами от Шарикова отличаемся, или как там его теперь, не будем мы солиться, не будем, мы еще посмотрит.
И профессор вдруг оживился, в глазах его сверкнул игривый огонек, правда он еще не знал главного, что из следующего его опыта уже Верка Сердючка вылупится, но многого еще не знал старый и неугомонный профессор.
И еще почувствовал просто преогромадную любовь автора к Сердючке. Здесь мы похожи.