Иван Алексеев
ЛЕБЕДИНОЕ ОЗЕРО
Рассказ (окончание)
4. Апофеоз
Занавес поднялся, открыв уже знакомый зрителям средневековый замок с чертами местного театра. Начался бал, на котором Зигфриду предстояло выбрать невесту.
Под праздничную музыку в ритме марша на сцену торжественно выходят принцессы, принц и их свиты.
Начинаются танцы. Полнозвучие оркестра сопровождает общий танец кордебалета. В средней его части под остроумную игру тембров танцуют карлики, в том числе самый маленький и заводной, понравившийся Красновым.
Трубы возвещают прибытие новых гостей. Тихие аккорды повторяют шаги. Вступают фанфары, за которыми льётся мелодичный вальс невест: «Па-ам – пам-пам-пам-пам – па-ам – пам-пам-пам-пам».
Вальс дважды прерывают трубы – в знак прибытия новых приглашённых. В последнем проведении вальса танцуют все, не обращая внимание на ноты сумрачности и тревоги, которые вносят медные инструменты: «Па-ра-па-ра-па – па-ра-па – Та-та-там».
Королева подает принцу знак, и он подходит к матери. Преобразившаяся мелодия вальса невест передаёт их беседу. Мать ласково спрашивает сына, какая девушка ему понравилась. Принц равнодушен, его ответы пусты, иногда резки, он в думах об Одетте.
Трубят трубы, и появляется черный граф со своей дочерью Одиллией в образе принцессы лебедей, которую возжелал принц. Оркестр играет взволнованный речитатив с роковым мотивом. Заворожённый Зигфрид восторженно приветствует гостью в чёрной лебединой пачке, не видя и не слыша никого, кроме неё. На фоне струнных инструментов набирает драматичную силу и звучит лебединая песня. Она усиливается в голове Краснова, ложась на запомненный им мотив, учащает сердцебиение и тянет из глубин подсознания страх перед возможным ударом судьбы.
За замком на сцене мелькает обманутая Одетта. Она порывается бежать, делает пару шагов, ещё шаг, ещё – останавливается, склоняя в отчаянье голову, и исчезает…
На сцене – танец шести. Одиллия кокетничает перед принцем. Он следует за ней. Предстоящие представления иноземных гостей принц будет смотреть со всей подобающей царским персонам учтивостью, но никто из заморских принцесс уже не сможет поколебать его выбор.
Иноземные танцы начинает венгерский «Чардаш»: минорная патетическая первая часть и бойкая, жизнерадостная, с бегущими быстрее и быстрее ритмами – вторая.
В русском танце скрипка долго и мечтательно грустит, поднимаясь к самым высоким нотам, потом через силу начинает трудиться, осторожно поддерживаемая оркестром. Наконец, результат работы становится ей виден, дело спорится, и под дружные аплодисменты оркестра скрипичный смычок виртуозно радуется жизни.
Звонко щёлкают кастаньеты– это горячие испанцы танцуют в ритме «болеро». За ними итальянцы: «Па-ра-па-ра – па-ра-па – па», – старательный корнет рисует мелодию старой неаполитанской песенки, которую сменяет энергичное звучание оркестра в праздничном кружении тарантеллы.
Пятый танец – мазурка. Горделивая польская душа раскрывается в воинственных притоптываниях и в прозрачной лирической мелодии средней части, тонко выписанной двумя кларнетами на фоне струнных инструментов.
Королева внимательно наблюдает за принцем. Материнское сердце радуется: её сын влюблён.
Принц берёт Одиллию за руку и ведёт девушку на тур вальса. Танцуя и всё больше увлекаясь, он целует ей руку. Неотступно следующий за ними чёрный граф соединяет руки молодых. Королева объявляет Одиллию невестой принца. Тревожно бьют литавры, вальс переходит в проигрыш ожидания.
В этот момент рука невесты ускользает из руки жениха, его взор проясняется: он видит перед собой чёрную лебедь.
Принц понимает, что стал жертвой обмана. Клятва Одетте нарушена. Его любимой никогда не освободиться от чар колдуна.
Набирает силу и громко звучит лебединая песня, почти добираясь до апофеоза и заставляя волноваться внимательных зрителей. Как слепой, принц кружит по залу, пытаясь вырваться из замка к поникшему вдалеке белому лебедю. Наконец, это ему удаётся. Зигфрид спешит, надеясь поправить непоправимое. Оркестр завершает песню торжественными восклицаниями о свершившемся приговоре судьбы…
На сцене смена декораций. Ночь. Пустынный берег озера. Развалины и скалы вдали.
В жёлтом лунном свечении, под мягкие напевы разных оркестровых групп и переборы струн арфы, девушки-лебеди ждут пропавшую Одетту.
Постепенно музыка ожидания становится беспокойной. Девушки томятся. Куда же подевалась подруга? Беспокойство лебедей отражает мотив дурного предчувствия.
Они пробуют развлечь себя танцами. Звучат задушевные русские мелодии, прерываемые напевом гобоя и восклицаниями оркестра. Малорослая лебединая группа повторяет движения высоких лебедей, словно учится у них танцевать.
Спокойные танцы прерывает вбегающая Одетта с известием об измене Зигфрида. Несчастная, она кружит в такт убыстряющемуся ритму, жестами излагая подругам трагические подробности. Девушки собираются вокруг неё, плавно переступают на пуантах и бегущей волной перебирают руками над головой принцессы, словно закрывают её своими крыльями. Ласковая музыка пытается всех успокоить.
«Но я люблю его!»
«Бедная!»
«Ой, он идёт! Улетим скорее!»
«Он?» – Одетта бежит к развалинам, потом останавливается и разворачивается в сторону принца. – «Я хочу увидеть его на прощание!»
Тревожно бьют барабаны. Вступают трубы.
Месяц меркнет за облаками. Сильные порывы ветра возвещают одновременное появление чёрного властелина и белого принца.
Оркестр звучит всё решительнее и требовательнее, накатывая мощными волнами. Барабанная дробь усиливается до грома, рассыпается и, после ударов литавр и дующих в полную силу медных инструментов, появляется вновь, дрожа на негромком беспокойном уровне, поддерживая медленно замирающую тревогу.
Под мелодию лебединой песни Зигфрид в смятении подходит в Одетте, моля её о прощении. Скорбь, отчаяние и смятение чувств героев выливаются в страстный танец с возбуждёнными стремительными движениями.
Но радость свидания недолга. Злой гений тут как тут. Он кличет смерть. Музыка разгоняется, спешит, поднимается выше и выше.
Одетта прощается с Зигфридом: она должна умереть прежде, чем утро превратит её в лебедя. Принц решает умереть вместе с ней.
Филин в ярости – жертва во имя любви означает и его неминуемую смерть. Он пытается разлучить влюблённых, насылая на них яростную бурю. Бьют барабаны, оркестр играет с невероятной экспрессией. Свирепые вихри подымают огромные волны. Озеро выходит из берегов.
Но стихия не способна победить. «Раз – три-че-ты-ре-пять – раз-два – раз-два и три-че-ты-ре-пять!» – лебединая песня набирает обороты и звучит во всю силу любви, разрывая сердца, смиряя бурю и поднимая дух на небывалую высоту. Не выпуская рук друг друга, Зигфрид и Одетта бросаются с вершины скалы в пучину. Чёрный танцор падает замертво…
В апофеозе Одетту с принцем встречает подводный свет сияющего царства. Песня лебедя преображается в светлый гимн любви, утверждающий её неизбежную победу. Преображение начинается с перебора струн волшебницы-арфы, к которой прислушиваются чуткие скрипки. С первыми скрипками поочерёдно соединяются остальные, повторяя простую мелодию и переводя её на новые высокие уровни. Рефреном идут тяжелые праздничные аккорды. Бьют литавры. Трубят трубы. Наконец, все инструменты выстраиваются в единое целое и дружно вытягивают самую торжественную ноту. Когда она замирает, сказочные декорации уезжают со сцены, и в зале включают приглушённый свет.
***
Женский голос, объявлявший звонки и рассказавший перед представлением о других спектаклях театра в честь 175-летия со дня рождения Петра Ильича Чайковского, просит зрителей вместе с театральной труппой почтить память одной из лучших исполнительниц роли Одетты – Майи Михайловны Плисецкой.
На сцене оживает экран проектора, а на нём чёрно-белое кино с кружащей и неповторимо перебирающей лебедиными руками Одеттой, которую нашла любовь.
Ещё не отдышавшиеся танцоры провинциального театра с жёлтыми розами в руках по очереди поднимаются на сцену и кладут цветы перед экраном с танцующей «на бис» балериной. За танцорами на сцену поднимаются режиссёр, постановочно-административная группа.
Экран гаснет. В зале зажигают яркий свет. Зрители встают и вместе со стоящими на сцене артистами аплодируют ушедшей танцовщице и всем бывшим, нынешним и будущим мастерам, положившим душу на алтарь прекрасного.
Сиюминутная экзальтированность зала грешит некоторой искусственностью, но где, как не в театре, можно простить чрезмерную театральность?
Вместе во всеми Краснов хлопал в ладоши, чувствуя редкую умиротворённость. Внутри него продолжала звучать музыка. Казалось, ему открылось нечто новое и очень нужное, чего он не знал, но должен был знать обязательно.
Хотя удивление от каких бы то ни было открытий в его годы не могло быть таким же острым, как в юности, забытое чувство вкуса жизни слегка кружило голову. Надо же, как получалось. Он уже решил, что постарел. А вот поди ж ты. Как сладко и легко на душе. И хочется это сладкое осмыслить. Не получается пока, путается, но хочется.
***
– Помнишь, ты мне рассказывала, что видела молодую Плисецкую в «Лебедином озере»? – спросил Краснов у мамы за вечерним чаем.
Супруги Красновы отвечали на расспросы хозяйки, устроившись вместе с ней на маленькой кухне, и им было непривычно не тесно втроём.
– Я не забыл, как ты ходила в театр, когда я был маленький, а меня с собой не брала, – продолжал Краснов. – Между прочим, мне это было обидно. А из имён, которые ты называла, я запомнил Плисецкую. Теперь можно сказать, что справедливость восторжествовала. Мы тоже видели молодую Плисецкую.
– Ребята хорошо танцевали? – спросила мама.
– Вторую половину очень хорошо. Слаженно, синхронно, с чувством. Будто на одном дыхании. Мы даже удивились, как хорошо они двигались в сравнении с первым отделении.
– Да, до антракта они сбивались. – вставила Краснова. – Мне показалось, что принц после одного прыжка подвернул ногу. Володя этого момента не видел. Витал в своих эмпиреях. Критиковал всех свысока. Пенял танцорам за провинциализм… Вы не знали, каким великим он бывает? Да Вы что?! Бывает-бывает! Великий Владимир!
– Зато оркестр играл безупречно, – перебил Краснов. – Во всяком случае, для такого профана, как я, всё казалось чудесным. Музыка до сих пор в голове.
– Ну, конечно, – оживилась мама. – Чайковский! Прекрасная музыка!
Бабушка ободрилась, в её глубоких глазах блеснул огонёк, как у молодой, но порыв не сложился; выпрямленная была спина обмякла, нижняя губа старчески задрожала, уколов сына жалостью.
– Надо было тебе пойти с нами. Зря отказалась, – сказал Краснов.
– Нет, сынок. Я отходилась. Хватит.
Его мама быстро превращалась в старушку и всё чаще повторяла, что ей больше ничего не надо. Слышать это Краснову было невыносимо тяжело не только в силу сыновьих чувств. Эти же слова в пылу ссор со страшным надрывом бросала в него супруга, почти воя по себе, пропащей и никому не нужной.
Обычно тяжесть грустных воспоминаний дышала на Краснова мраком абсолютной тьмы и молчания, парализуя речь, но сегодня, после спектакля, мрак
