КЛЯТВА
(рассказ)
– Ай! – вскликнул Серёжа. – Ты меня уколола!
– Терпи, – шикнула Катя. – Сам просил – я выручаю.
– Я просил шить, а не колоть.
Катя, что сидела на корточках и пришивала на скорую руку бумажную
листву к Серёжиным брюкам, глянула с укором:
– Предлагала же, давай на момент посадим…
– Нет, – Серёжа замотал головой. – Мать нам за клей шею намылит.
Катя снова принялась шить, бурча не замолкая:
– Ну, допустим не нам, а одному тебе. Моя шея только моей маме
принадлежит. Давай на клей, наплюй на шею. Тем более, твоя мать не станет
в такой-то день…
– Ай! Опять уколола!
«Такой день» – это был День Двора. Его праздновали каждый год в первое
воскресенье июля, когда взрослые отдыхали, и школьные экзамены были
позади, а вступительные в университетах ещё не начались.
Импровизированную сцену устраивали по-простому. В тенистом краю двора
протягивали между деревьями трёхметровый шнур, на котором крепили на
бельевых прищепках занавес.
К обеду перед занавесом принимался сам собой строиться зрительный зал,
который заполняли жители дома, что приходили каждый со своим
табуретом. Ожидая начала концерта, они чесали языками, незлобиво
перемывая косточки знакомым.
А в это время по другую сторону трёхметрового занавеса – будто на
обратной стороне Луны – творилось безумие последних приготовлений.
Мальчишки и девочки, наряженные в литературных персонажей, прыгали,
носились, декламировали, репетируя снова и снова свои концертные номера.
Здесь-то, под самым занавесом, и сидела на корточках Катя. Она шила
иголкой очередной бумажный листик на брюки Серёже, когда один из
бьющихся на шпагах мушкетёров толкнул её в локоть. Катя зло отпихнула
мальчишку, гаркнув в сердцах:
– Отвали, горе-д’артаньян.
– Это они мушкетёры, а я – Кот в сапогах!
– Тогда, брысь! – Катя снова склонилась над шитьём.
Тут примчался из дому Дима, который в концерте не участвовал. Он с лёту
беззаботно закричал:
– Мастрачите?
– Дурью маемся, – посетовала Катя. Оглядела Диму, вдруг спросила: – Твои
джинсы старые, можно чуть клеем измажем?
– Валяй, – согласился без споров Дима. Однако уточнил: – Это зачем?
Катя, показывая бумажные дубовые листья, пояснила:
– Листья наклеим на твои джинсы, а Серёга наденет их на выступление.
Дима неодобрительно хмыкнул:
– А как потом? Не хочу день-деньской ходить баобабом.
– Дубом, – поправил Серёжа.
– Почему дубом? – не понял Дима.
– Потому что я – дуб!
Катя и Дима покатились со смеху.
– Он – дуб! Сам признался!
– Ого! Честный дуб-дубина!
Серёжа расстроено вздохнул:
– Тупари вы. Дуб – это сценический образ. По Пушкину.
Неизвестно, во что бы вылилась затея с обменом штанами, если бы к
ребятам не подоспел Цареградов, родной дядя Кати. По имени-отчеству его
никто не звал, да и зачем, больно уж фамилия была солидна: Цареградов – и
всё, получите-распишитесь.
Жил Цареградов не здесь, а в другом конце городка, возле кирпичного
завода. Служил он осветителем в городском театре и когда-то, с лёгкой руки
Катиной мамы, был назначен режиссёром всех Праздников Двора, навечно.
И он оказался не против – даже наоборот, ответственно старался.
Цареградов оглядел Серёжу, кивнул довольный, говоря:
– Всё, листвы хватит. Теперь, теперь, – он любил зачем-то повторять слова,
точно бы погружённый в глубокую думу. Передал Кате бумажную ленту, по
всей длине которой были жирно намалёваны ярко-жёлтые звенья цепи,
скомандовал: – Катерина, пришей златую цепь ему с плеча на плечо с
прогибом книзу, книзу.
Катя бестолково повертела в руках прямую полосу бумаги, справилась:
– Как это, с прогибом?
– Да хоть как. Хочешь, сборки посредине устрой. Будто бы цепь на грудь
провисла. Ну, не мне тебя, тебя учить – ты же швея, не я.
– Я не швея… – сказала Катя.
– В руке игла – значит, швея, – категорично разжевал Цареградов и, утеряв
интерес к Кате, принялся настраивать Серёжу: – Ты, мил друг, открываешь
праздник. Помни, какой начальный забой дашь, дашь – так спектакль и
пройдёт. Всё зависит от тебя! Ясно? Ни от плотника, ни от швеи…
Катя вдруг разобиделась ни с того ни с сего:
– Сейчас вашу цепь брошу, сами швеёй станете…– Сделала крохотную
паузу и прибавила вежливо: – Дядя.
Цареградов состроил страдальческие глаза, мол: вот с кем приходится
работать. Сказал медленно и нравоучительно:
– Катерина, здесь нет ни дядей, дядей, ни племянниц. Мы Мельпомене
служим. Служим, как умеем. Я умею режиссёром, ты швеёй, швеёй. И не
нужно обид, просто каждый должен профессионально исполнять
обязанности. – Он тяжко вздохнул, приободрил: – История театра знает
таких великих швей, познаменитей некоторых актёров второго плана будут.
Да!
И снова обратился к Серёже:
– Не забудь, занавес поднимется…
– Он не поднимется, он раздвинется.
Цареградов опять сделал страдальческие глаза:
– Ты слушай. Просто стой и слушай. Так вот… глянешь в зал и, если
охватит волнение, выбери какого-нибудь человека в дальних рядах и
декламируй только для него. О других, других забудь, будто кроме него
никого на свете нет. Тогда не собьёшься от волнения с текста.
– Хорошо, – кивнул Серёжа, подставляя плечо Кате, которая, перестав
ворчать, стала большими стежками шить «цепь» на рубашку.
– Ещё… – разжёвывал Цареградов, – когда скажешь «идёт направо» –
плавно, плавно сделай ручкой вправо, а «налево» – красиво ручкой влево…
– Нет уж, – воспротивился Серёжа. – У меня на плече кот будет сидеть,
живой котяра. Он от руки напугается, драпанёт…
Цареградов не успел ответить, как к нему подскочила Анжела, которая во
дворе была самая маленькая и умела двигаться до такой степени шустро, что
напоминала проворством мышку.
Анжела ухватила Цареградова за палец, пытливо потянулась к нему снизу,
глазами к его глазам, спросила:
– А фокусник будет?
– Будет, будет, – Цареградов мягкими, но настойчивыми тычками потолкал
Анжелу к краю занавеса. – Ну, беги в зал. Фокусник приедет ко второму
отделению.
Избавившись от «мышки», Цареградов оборотился:
– Да где же этот кот?
– Вау! – Серёжа сердито глянул на Катю. – Опять уколола.
– Не нюнь, закончила. – Катя перекусила нитку.
Бабка Зина мелкими шажками – медленно, да решительно – пошла на
Цареградова с переноской для кошек в руке.
– Вот, – сказала, – моя Савраска. Только не кот, а кошка.
Поставила переноску под ноги режиссёру, открыла крышку и двумя руками
под брюхо вынула Савраску. Кошка обвисла в руках спокойно, поглядывая
на людей без интереса, даже сонно.
– Только что трески налопалась от пуза, – раскрыла секрет бабка Зина. –
Специально её вкусненьким потчевала, чтоб объелась и ленивая была.
– Хорошо, хорошо. – Цареградову не терпелось начать.– Подсадите кошку
артисту на плечо – и ни пуха, ни пера!
Бабка Зина поднесла Савраску к плечу Серёже, потыкала ею настойчиво.
Кошка нехотя подняла передние лапы, уцепилась за рубашку, вонзила когти,
вскарабкиваясь на плечо.
– Ого! – вскрикнул Серёжа. – Она меня уколола!
Катя всплеснула руками:
– Неженка, всем миром сегодня недоволен. Все его колют!
– Ступай, ступай, не тяни, – призвал Серёжу Цареградов и стал давать
быстрые конечные наставления. – Не забыл? Выбери человека, начинай ему
рассказывать. – Звучно хлопнул в ладоши: – Конферансье, выходи за
занавес, за занавес.
Серёжа, обшитый дубовыми листьями со златой цепью и с восседавшей на
плече Савраской, встал перед сомкнутыми занавесями, чувствуя, как
слабеют ноги. Конферансье Славка на той стороне объявлял его номер.
Потом двое ребят ухватили занавески, потащили в стороны. Открылся
бескрайний, как казалось, зал.
Серёжа щупал глазами и, ненормально, никого не видел – лишь пятна,
пятна, смеющиеся, покачивающиеся пятна лиц. Савраска потянулась
спинкой, устраиваясь на плече удобней, слегка вонзила коготки – и вдруг от
этого укола, словно от инъекции реальности, Серёжа вспомнил всё.
Он уверенно начал:
– У лукоморья дуб зелёный;
Скользнул глазами по пятнам лиц, отыскивая своего единственного
опору-зрителя. Однако взгляд не желал ни к кому прилипать…
– Златая цепь на дубе том;
Всплыл взглядом выше – в десяти метрах дальше зрительного зала стояли
двое влюблённых. Они не смотрели представление, просто стояли и
беседовали. Натан и Наташа, не было любви крепче во дворе – о том знал
каждый. В этом году они окончили школу и собирались вместе поступать в
местный университет. А дружили они по-серьёзному аж с седьмого класса…
– И днём и ночью кот учёный;
Серёжа укрепился взглядом на этих двоих. И сразу воспарило небывалое
настроение, воздушная стройность пушкинского стиха, сказочная
круговерть мира учёного непоседы-кота…
– Всё ходит по цепи кругом;
И в этот миг будто бы земля под дубом развёрзлась…
Натан вскинул руки и резко толкнул Наташу в плечи, почти ударил. Так
неожиданно, столь грубо…
– Идёт направо…
Серёжа смотрел большими глазами на Натана, что быстро уходил от
плачущей Наташи – и строки убегали из головы за ним вслед. И всё, дальше
Серёжа не помнил ни слов, ни о движениях рук, ни о кошке на плече.
Вместо мыслей: шагающий к подъезду Натан – Наташа что застыла, спрятав
лицо в ладони.
Цареградов откуда-то настойчиво шептал:
– Песнь заводит… песнь заводит…
Наконец, кто-то из зала крикнул, подсказывая:
– Песнь заводит!
И вдруг… воробей спорхнул из шатра ветвей, смело сел на шнур над
занавесью. Кошка Савраска, хоть была сыта, воробьиной наглости не снесла
– и прыгнула, ударив Серёжу в плечо когтями. Он вскрикнул. Воробей
вынырнул из-под кошачьих лап, и Савраска повисла на занавеси. Бельевые
прищепки защёлкали, полетели со шнура точно шрапнель – занавесь пала на
землю, закутала кошку.
В зрительном зале поднялся восторженный гогот.
Серёжа развернулся и пошёл со сцены, от театра. Не сожалея о сорванном
выступлении, даже не думая о нём – он был раздавлен всем сегодняшним
тягостным днём.
Когда он подошёл к скамейке около своего подъезда, тогда обернулся к
театру, поискал глазами Наташу – однако её уже не было. Зато Катя и Дима
неслись к нему вприпрыжку.
– Вот здорово! – закричал Дима, подбегая. – Поговаривают, что никакого
воробья не было, а ты кошку нарочно надрессировал, чтобы сорвать
концерт.
– Да уж, фурор, – согласилась Катя. – Уже и не помню, когда бы на
Празднике Двора так весело было.
Серёжа молча бухнулся на скамейку.
– Спорим, – сказал Дима, хватая Катю за руку, – это Серёга силой мысли
заставил кошку прыгнуть на занавес.
– Чепуха, – сказала Катя и руку выдернула. Подсела к Серёже. – Не
существует никакой силы мысли.
– А я видел, – не унимался Дима, – как Серёга вдруг оборвал стих, напряг
все силы в сосредоточенном молчании. Явно же, кошачий телекинез
совершал.
– Телекинез – чепуха, – Катя была категорична.
– Тогда это кошачий гипноз, – не сдавался Дима.
– Кошка охотилась на воробья, – поставила точку Катя.
Рядом, к стене дома, припарковался микроавтобус. Из него вылез молодой
мужчина в чёрном костюме с блёстками, в цилиндре и плаще, обшитом по
краям серебряной тесьмой. Он выгрузил два объёмистых ящика на
колёсиках. Следом сошла девушка с чемоданами поменьше. Стало ясно,
что
