Эту историю шестьдесят лет назад я услышал от дяди Миши, Михаила Евграфовича Шадрина, двоюродного брата моей мамы. Дядя Миша был одинок и другой родни, кроме нас, у него не было. Придя с войны в октябре сорок пятого, он сразу кинулся к нам и прижал к груди меня пятимесячного.
- Прирастаю роднёй, - радовался он, - с прибытием на мирную землю, племяш!
Он часто приходил к нам, но раз в год, в день его рождения, мы всем семейством отправлялись к нему. Застолье начиналось традиционно: отец, раненный в финскую войну и на эту войну не попавший, поднимал рюмку и торжественно произносил:
- За тебя, солдат-победитель, спасибо тебе, здоровья и счастья!
Дядя Миша традиционно перебивал его:
- Нет, дорогие, первый тост будет за премудрого пескаря, уважьте именинника.
За год его причуда забывалась, и в следующий раз всё повторялось сначала.
В тот год совпали четыре юбилея: десятилетие окончания войны и возвращения дяди Миши, моё десятилетие и сорокалетие самого именинника. Снова пили за премудрого пескаря, и я, мальчик умненький и начитанный, спросил, почему надо пить за бессмысленную рыбёшку, всю свою жизнь от страха просидевшую в норе. Дядя Миша ответил, что про рыбёшку первый раз слышит, а пьём мы за младшего сержанта Якова Семёновича Пескаря.
- Если бы не он, я бы с вами сейчас за столом не сидел, - с чувством закончил он.
На наше требование немедленно поведать нам о младшем сержанте дядя Миша откликнулся без долгих уговоров, и рассказал историю, которую я перескажу тебе, дорогой мой читатель.
- Я, как вы знаете, всю войну прошоферил, - начал свой рассказ дядя Миша.
Где-то за год до её окончания приписали меня к полковой хозроте. Может, для кого это место и тихое, да только не для шофёра. И на передовую приходилось кататься, то боеприпас подвозить, то раненых увозить, и под обстрелы и бомбёжки попадать. Всяко бывало.
Младший сержант Пескарь воевал командиром орудия. Был он невысок, кряжист, а голосом обладал, который и Шаляпину не снился. Говорили, что артиллерийскую пальбу перекрывал басом своим. В январе сорок пятого рванул немецкий снаряд аккурат возле его орудия. Кого убило, кого ранило, а Пескарю уши повредило: левое совсем не слышит, сказали, что какая-то перепонка порвалась, а правое только громкие слова улавливает. Кому такой боец нужен? Решили его из армии списать. Побежал он к командиру полка:
- Оставьте в строю, товарищ полковник, хочу немца добить в армейских рядах.
Полковник смотрит на него, как на ненормального.
- Ты что, сержант, самоубийца? Ты же свиста снаряда и шелеста мины не услышишь, тебя же в первом бою убьют. Радуйся, что живым остался и топай домой.
А Пескарь своё гнёт:
- Для передовой я, конечно, не гожусь, сам понимаю, а для других дел пригодиться могу. Я, товарищ полковник, сапожник классный, такие сапоги вам смастерить могу, каких у маршала нет. Припишите меня к хозроте – и я в строю останусь, и вам польза будет.
Полковник задумался, а Пескарь следующий снаряд посылает:
- В первой роте второго батальона рядовой Кац воюет. Между прочим, портной высшего класса. До войны в Киеве у него все генералы мундиры шили, очередь стояла. Переведите нас с ним в хозроту, мы вам такой мундир, такие сапоги пошьём, что все обзавидуются.
Полковник снова задумался, а Пескарь его наповал сшибает:
- Тем более, товарищ полковник, что слух идёт, что вам на днях генерала присвоят и на дивизию поставят. Война скоро закончится, и будете вы у нас с Кацем настоящим героем войны, а не замухрышкой каким-то.
Может и не такими словами убеждал, но в итоге оказались Пескарь с Кацем у нас в роте. Как раз в это время наступление началось. Полковнику действительно генерала дали и нашей же дивизией командовать поручили. Прилетает к нам адъютант генеральский на «виллисе».
- Хватит, - говорит, - бездельничать, пора начинать комдиву и начальнику штаба дивизии сапоги и парадные мундиры шить.
- Мы готовы, - отвечают Пескарь и Кац, - только ни матерьяла, ни инструментов у нас нет. Надо в захваченный город съездить и там пошукать.
Адъютант ротному велит обеспечить и укатывает. Ротный мне приказывает поступить в распоряжение младшего сержанта Пескаря. Погрузились мы в мою полуторку и поехали в город всё нужное реквизировать. У них там хорошо: где над дверью сапог висит, там сапожня, где мужик в костюме, там портняжная. Набрали мы всего, что для работы нужно, в кузов погрузили и назад вернулись.
Отвёз я наших мастеров в штаб дивизии, они мерки поснимали и работа закипела. Потом ещё пару раз возил на примерки. Сдали они свою работу, заказчики в полном восторге, комдив телефон полевой Пескарю даёт:
- Скажи связистам, чтоб подключили, чтоб не искать вас по всему фронту. Позывной у тебя будет: «Премудрый пескарь».
Посмеялись, обмыли с генералом обновки и назад поехали. Телефон подключили, так по нему весь штаб дивизии в очередь записывается. Так и жили. Война для нашей дивизии закончилась числа четвёртого мая. Соединились с союзниками, заняли свою территорию и стали жизнь обустраивать. Кому-то ещё предстояло Берлин и Прагу брать, а мы уже отвоевались.
Седьмого вечером вызывает нас ротный.
- Вам приказ перебазироваться вот в эту деревню, - показывает на карте точку, - ты отвезёшь. Картой пользоваться умеешь? Возьми, а то заблудишься. Сейчас грузитесь, а завтра утром катитесь.
Вышли мы от ротного, Кац говорит:
- Всё ясно, хотят нас с глаз долой убрать. Теперь штабные толпой повалят, только успевай поворачиваться.
Утром выехали. Карта, она, конечно, помогает, только дорога своей жизнью живёт. То танк подбитый дорогу перегородит, то воронка такая, что не проедешь. В общем, крутили мы, крутили, но добрались. Вот она, эта деревня, метров двести до околицы осталось, только машина встала, бензин закончился. Ладно, не страшно, у меня в кузове запасная канистра имеется. Лезу в кузов, а канистры нет, кто-то из своих помёл. Что делать? Взяли мы свои вещмешки, я автомат на шею повесил и пошли.
Деревенька славная, чистая, войной не порушенная. Речка течёт, на том берегу лес стеной стоит. От леса через речку мост, добротный, каменный. Перед мостом площадь небольшая. На краю площади, почти напротив моста, дом добротный, двухэтажный. Мы к нему. Дверь дёргаем, заперто. Мы во двор, а там деваха лет двадцати на лавочке сидит. Увидела нас, вскочила и убежать хотела. Пескарь как гаркнет своим громовым басом: «Стейн! Хенде хох!». Я сам чуть не обделался, а деваха натурально протекла. Замерла с поднятыми руками, а под ней лужа натекает. Смотрим, на шее у неё ключ на шнурке болтается. Взяли ключ и к подъезду. Точно, от него.
Зашли. Кругом кавардак, видно хозяева в спешке убегали. На первом этаже столовая. Комната большая, двусветная, одно окно на мост выходит, другое в обратную сторону смотрит. Стол большой, стулья, буфет, маленький столик в углу, в общем, всё, как у немцев положено.
- Здесь и расположимся, - говорит Пескарь, - ты на столе кроить будешь, а я в этом уголке устроюсь.
Вынимает он из вещмешка телефон генеральский и на столик ставит.
- Глядишь, генерал связистов пришлёт, а мы и готовы. Однако, братцы, и подхарчиться не мешало бы. Где там деваха наша?
Звали её, звали, не нашли. Сбежала, видно, одна лужа от неё осталась. Ладно, пошли на промысел сами. На кухне пусто, на двери в подвал замок висит. Я его прикладом снёс. Заходим в подвал. Там тоже не слишком богато, но всё, что солдату нужно, есть. Вино, окорок, колбаски какие-то. Подняли харчи наверх, отобедали и стали начальство дожидаться.
До вечера ждали, никто не появился. Легли спать. Среди ночи пальба жуткая. Мы к окнам бросились. В том, что на речку выходит, ничего нет, а в том, что на дивизию смотрит, всё небо вертикальными трассерами исчерчено. Всё без слов ясно: войне конец! Выскочили мы на улицу, каждый очередь из автомата в небо запустил. Патроны кончились, ну и хрен с ними, больше не понадобятся. Вернулись в дом и до утра победу отмечали. Проснулись днём, никого. Ясно, что сегодня всем не до обнов. Снова праздновать стали. Это, стало быть, девятого было, десятого тоже празднуем.
Вино у немцев, прямо сказать, дрянное – слабое, кислое и рот вяжет. К вечеру десятого мы на него уже смотреть не можем. Легли спать, а наутро наступило то самое одиннадцатое мая, о котором мой рассказ будет.
Утром одиннадцатого поднялись рано, часов в шесть. Пескарь в зеркало на себя поглядел, нас с Кацем обозрел и говорит:
- Вот что, братцы, война закончилась, миру третий день наступил, а мы с вами грязные, небритые, будто только что с передовой пришли. Устроим-ка себе банный день с постирушкой, наверняка здесь баня имеется.
Мы с радостью согласились. Банька обнаружилась во дворе. Не такая, как у нас, без парилки, но мыться можно. Натаскали мы воды, огонь разожгли, благо дров хозяева впрок запасли, нашли чан большой, залили его водой, мыла туда настрогали и всю свою одёжку замочили. Побрились, намылись, достали из вещмешков исподнее чистое, сунули ноги в сапоги и пошли в дом. А на улице, пока мы плескались, ливень прошёл. Землю развезло, лужи стоят, а мы чистые такие. Допрыгали мы до дома, сапоги скинули, по комнатам пошарили и тапочки нашли. Пескарю женские достались, розовые с пушистыми помпончиками, Кац себе нормальные шлёпанцы нашёл, а я два тапка на одну ногу и то разных цветов. Посмеялись, сели, разговоры завели о том, кто чем заниматься будет. Родственников потерянных вспомнили. Пескарь братьев помянул, Кац жену с детишками. Как-то сам собой праздник закончился. Сидим грустные, безрадостные. Слышим, машина едет.
- Ну, вот, по нашу душу, - говорит Пескарь.
Точно. Прикатил адъютант генеральский, привёз два парадных мундира и сапоги.
- Завтра у генерала и начальника штаба встреча с союзниками. Мундиры и сапоги привести в порядок, часа в четыре приеду, заберу.
Я ему про бензин рассказал.
- Хорошо, - говорит, - приеду мундиры забирать, привезу тебе канистру, если не забуду.
Адъютант укатил, а Пескарь с Кацем стали вещи осматривать.
- С сапогами делать ничего не надо, их ни разу не надевали, - заключил сапожник.
- И мундиры в полном порядке, помятые только. Погладить бы их, так утюги и доски гладильные в машине остались, - говорит портной,- тащиться за ними по грязи не хочется. Вот что, друзья, поработайте-ка вы манекенами. У тебя, Яша, фигура точно генеральская, а ты, Миша, хоть и немного мельче полковника, но как манекен сойдёшь. Вы мундиры напяльте, я вас мокрой тряпкой протру, складки разглажу, на плечики повешу, и будут они как глаженные.
Нашёл он тряпицу чистую, намочил, мы в генеральское да полковничье обрядились и стоим, как неживые. Кац вокруг нас бродит, то там потрёт, то здесь. Мы с Пескарём стоим у окна, друг друга разглядываем и хохочем.
- Ты, Яша, вылитый генерал, - говорю я Пескарю, - хоть сейчас тебя на парад выпускай.
- А что, - отвечает, - могу. Есть генерал-майор, есть генерал-лейтенант, который выше генерал-майора, а я буду генерал-сержантом, значит, ещё выше заберусь.
Стоим, балагурим, вдруг слышим, тарахтит что-то. В окно глянули, а от моста к нам мотоциклетка с двумя немцами катит. Офицер за рулём, солдат в коляске сидит, что-то объёмное к животу прижимает и палкой с белой тряпкой машет.
- О, к нам фрицы сдаваться едут. Ты, Яша, с ними построже поговори, - говорит Кац.
