От книг и телевизора, от надоевшей городской маяты я ушёл, наконец, в лес. Вернее выбрался.
Я присел на ствол упавшего дерева, навзничь откинулся на его сук и забыл о времени. Сколько его прошло – Бог знает. У Бога времени много. Лес шумел на ветру… А я сидел и любовался, как кроны осин в бездонной вышине размешивали синеву неба. И над деревьями она становилась гуще и насыщеннее, чем над полем. Не написать и не высказать эту синеву над осенними кронами осин. Небо было окрашено самой Вечностью, и нет у человека таких красок, чтобы изменить цвет. Багряные и пурпурные краски созревших листьев осин не растворялись в размешиваемой синеве, а горели прощальным сиянием на её фоне. Так прощается печальным закатом день, уходя в ночь, так прощались листья осин, уходя ни во что. Неповторимым оригиналом в полуденном свете простиралась надо мной безоблачная синева неба. Интересно, видел ли когда-нибудь художник Исаак Левитан, как рдяными кронами осины взбалтывают густую синеву небосвода бабьего лета?
А я увидел и насладился увиденным.
Вот уж поистине: «Не сотвори себе кумира».
Я созерцал осенние пейзажи не глазами Исаака Ильича, а своими собственными.
Ветер стих. А созревшие красные листья осин шептались между собой, отражаясь в багряном закате дня.
Может, про Вечную синеву неба шептались.
