Солнце уже полыхало в окнах горницы, когда я проснулся от громкого щебетания ласточек. Очнулся, будто заново родился. Нет шумного города, нет типографии с её тяжёлыми запахами красок, и, главное, нет Подёнкина – хозяина её.
* * *
- Смурый ты какой-то, - внушал мне вчера Подёнкин. – Какая разница тебе чего печатать?! Я даю хорошие бабки. О чём базар?
- Порнографию не хочу тиражировать, Арнольд Иосифович. Деньги деньгам - рознь. Не с топором же на дороге их «зарабатывать»…
- Ну, ты, блин, даёшь! Причём тут топор?! Во-первых, альбом «Потрясение» не порнография, а эротика. Во-вторых – заказ очень выгодный. В-третьих – за содержание отвечает издательство, а не типография. В-четвёртых…
Подёнкин продолжал загибать свои короткие толстые пальцы, и, казалось, их не хватит на обеих его руках. Говорить с ним было крайне неприятно. Весь он какой-то укороченный. Короткий рост, короткие пальцы, короткие руки, короткая шея, короткие уши… Интересно было бы знать об извилинах в его голове. Впрочем, они-то наверняка не короткие. Хозяин Арнольд Иосифович – что надо! Крепко встал на свои короткие ноги.
- Как не назови альбом, - осмелился перебить я хозяина, всё одно – похабщина. Я ознакомился с оригиналом, Арнольд Иосифович, меня стошнило…
- В-седьмых – я не люблю трепаться на свободные темы, - не слушая меня, продолжал загибать пальцы хозяин. В-восьмых – ты хороший специалист и не хотелось бы распрощаться с тобой…
Пальцев хватило. Подёнкин замолчал, упёрся взглядом в полированный стол. Такой выгонит. И что потом? Опять метаться по объявлениям, опять – на рынок труда? А там, как на конном базаре: не в «Трудовую книжку», а на зубы смотрят, возрастом интересуются.
- Пятьдесят девять?! – воскликнут, - да вы что, старина?! У нас серьёзная фирма. Только до сорока пяти…
- Арнольд Иосифович! – воскликнул, как взмолился, я вдруг, - дозвольте на пару дней в деревню съездить. – Сестра обижается. Года три не навещал. Грех ведь! А разговор потом продолжим.
- Поезжай, - разрешил хозяин. - А говорить нам больше не о чём. Я все сказал.
* * *
И вот я в деревне у сестры. И вот, как в детстве, меня разбудили ласточки. Спать больше не хотелось. Но и вставать не хотелось. По полу яркими квадратами из окон горницы разливалось утреннее солнце. По ним скользили тени вишен, как само спокойствие. На проводах щебетали ласточки. Представилось, что сейчас в горницу войдет мать со своими наставлениями прежде, чем на весь день уйти в поле.
- Витюша, ты не озорничай тут. Соседка Нюра, видела, что опять к ласточкиным гнёздам подбирался вчера. Неровен час, сорвёшься с крыши, что тогда? Да и грех обижать ласточек. Они сарай или дом поджечь могут.
- Как поджечь?!
- А очень просто. Видел, под шейками у них красные шарфики имеются. Прижмёт ласточка к нему уголёк из костра, да и принесёт под крышу…
- Эх, ты!
Из кухни слышались неторопливые шаги сестры, позвякивание посуды и вкусные запахи…
- Вставай, братушка, завтракать, - вошла Валентина. – Уж так я рада, что приехал! Совсем забыл. Грех-то, какой!
- Грех, конечно! А я лежу про ласточек, вспоминаю. Ты помнишь грех про ласточек?
- А как же?!
- Милая сказка!
- Пусть сказка. Но ласточек и ныне никто не обижает в деревне.
- А сколько всего другого говорила нам мать – помнишь?
- Грех – садиться за стол с немытыми руками…
- Грех – кушать в головном уборе…
- А бросить недоеденную корку хлеба, – какой грех! Не хочешь есть, раскроши птицам…
- Грех – раскачивать ногами: сатану качаешь…
- Грех – плеваться в колодезь или родник: матери своей в глаза плюёшь…
- Грех – не снять шапку перед похоронной процессией: человек навсегда уходит…
- Грех – передразнивать немощных стариков и инвалидов…
- Грех – обижать животных: они – бессловесные…
- Грех – завидовать…
-…клеветать…
-…обманывать…
- Грех – предсказывать судьбу: «Не говори вперёд, чего Бог приведет»…
- Грех – загадывать: «Загад не бывает богат»…
- Грех хвастаться: «Не говори гоп, пока не перепрыгнешь»…
- И сколько ещё всего!
Боязнь греха не позволяла врать и обманывать, воровать и жить за счёт других, разорять ласточкины гнёзда…
- Надолго ко мне приехал? – вздохнув о чём-то далёком, спросила сестра.
Мы уже сидели за столом. На сковороде скворчала жареная картошка. В чугунке вспухали пышные оладушки, распаренные в сливках, поблескивали на утреннем солнце крутобокие солёные огурцы и помидоры…
- Всего на два дня от греха к тебе убежал…
- От какого ещё греха?
- Порнографию печатать заставляют.
- Как порнографию?! Ты же всю жизнь учебники печатал.
- Это тоже – «учебник»…
- Но грех-то, какой!
- Вот от греха и убежал.
- Да брось ты, братушка, свою типографию. Уж красками пропитался. Приезжайте ко мне с Людмилой, да и живите всласть. Горница просторная, огород - большой, сарай ещё крепкий… Проживём! А через год и пенсию получишь.
- Молодец, Валентина! Ты прямо мечту мою угадала. Будем жить-поживать, внуков наживать.
- Вот-вот! И о грехах им рассказывать, как мать, нам рассказывала…
- А я бы и ещё добавил запретов, - не терпелось высказать наболевшее. – Например: грех – быть очень богатым среди очень бедных. Грех – жить бедно среди огромных богатств. Грех – идти в Думу с думой о себе самом. Грех – подходить к микрофону без любви к людям… да и к печатной машине без любви подходить– тоже грех.
- Да хватит тебе! Переезжайте, говорю, - ухватилась за свою мысль Валентина
- А как же с хозяином-то быть, с этим Подёнкиным?
- Да позвони ему или телеграмму отбей …
Тьфу, как просто! А, может и в самом деле хватит печатать? Может, и правда к земле-кормилице податься? Уж напечатали всякого – не разгрести!..
* * *
Когда я возвращался с почты, подкормившиеся ласточки, вновь расселись на проводах. И, может быть, по этим самым проводам уже шла моя телеграмма в город Подёнкину. «Не согласен. Прошу уволить по собственному желанию».
Отправленная телеграмма, как проникновенная молитва, очистила мою душу от сумятицы и скверны. Словно просвиру я вкушал утреннюю свежесть, запахи и звуки; наслаждался щебетом ласточек и милой сказкой про них… Я взахлёб радовался новому начавшемуся дню – трудному и суетному.
Альбом «Потрясение», конечно, выпустят в свет. Выгодно очень. Но пусть печатают без меня. Грех-то, какой великий!
