ИГРА В СУДЬБУ

взять, извини.
- Это за что ж ему честь такая, что ему всё, а тебе фига с маслом? Ты чего, малохольный , что ли?
Валентин только смущённо пожал плечами, не зная, что ответить, а продавщица почерствела лицом и грубо спросила:
- Ещё чего брать будешь? Нет? Тогда топай.
И, подумав, ещё уколола вслед:
- Не коренной ты, а как есть пристяжной.

Валентин не обиделся, но от былого настроения не осталось и следа.
- А ведь точно – пристяжной! - с горечью подумал он, но сразу переключился на мысли об этой крашеной девице, -  Жалко её, ой жалко. Ещё пяток лет такой жизни и озлобится она на весь мир и сопьётся. Эх, сколько же нас таких неприкаянных по Руси бродит? – Валентин даже застонал от переполнившей его жалости.

Между тем на город спустился вечер. Опустевшие дворы освещались звёздами, редкими фонарями и сотнями разноцветных окон, но те два окна на третьем этаже оставались тёмными. Валентин тяжело вздохнул и пошёл в сторону метро. Можно было сесть в вагон и покататься полчасика по серой ветке, но метро пугало его чернотой тоннелей, толкотнёй и обилием милиции. Он увидел какую-то забегаловку, зашёл и заказал кофе и булочку. Буфетчик подал и назвал цену, от которой у Валентина глаза полезли на лоб. По телевизору показывали каких-то бородатых мужиков, бегавших с автоматами и что-то кричавших, сгоревшие танки и дымные пожары.  Он решил, что смотрит фильм и стал прислушиваться, но появился ведущий и сообщил, что это свежие кадры с чеченской войны. Ведущий ругал бездарное командование, бросившее в огонь необстрелянных пацанов, но Валентин уже не слушал. Он сидел, обхватив голову руками, и чуть не выл, вспоминая последние четыре месяца своей жизни, когда радостью становилась найденная в мусорном баке недоеденная кем-то сосиска, а горем -украденная собакой корка хлеба.

На улице заметно подморозило. Часы на первом этаже показывали четверть девятого, и Валентин с ужасом понимал, что весь его гениальный план летит к чертям собачьим. Сейчас ещё можно было напроситься в гости и минут сорок поболтать с хозяйкой, через час это вырастет в проблему, а через два вообще дверь не откроют. Валентин метался по двору, изредка забегая греться в подъезды отдалённых домов, и пытался осмыслить своё положение. А оно, положение, было «аховым». К чертям собачьим летели планы, безумные траты и, главное, дальнейшее существование.
- Думай, Штирлиц, думай! - подстёгивал он себя.
- Анализируй, соображай и рассматривай этих, как их там? - командовал он, цитируя  фильм, название которого никогда не помнил.
- Что мы имеем? Имеем женщину. Не может же нормальный мужик тридцати двух лет, с руками, ногами и всем прочим, не красавец, но и не урод, да ещё и с московской пропиской быть без бабы. Значит, баба есть. Тогда вопрос: где она шляется?

Размышление приостановилось, упёршись в слово, которое вертелось на языке, но не желало с него слетать. Потребовался ещё один круг по двору и согревание у новой батареи, чтобы потерянное слово нашлось.
- Рассматривай варианты, Плейшнер хренов! – приказал он.
- Вариант первый: мужик отъехал – баба загуляла. Тут без вариантов, - усмехнулся Валентин, не подозревая, что выдал каламбур, - Вариант второй: они поехали вместе в этот треклятый город. Он днём ушёл по делам, она ждёт до вечера, бросается искать и, допустим, находит в тот же день поздно вечером в морге. Сегодня воскресенье, значит, тогда была пятница, за выходные ей документы не оформить и сегодня её не будет.

Был ещё и третий, совершенно нереальный вариант, что этот Глеб одинок, но Валентин оставил его про запас, как единственный шанс уцелеть на крепнущем морозе. Он продолжал бегать по двору, а снег под ногами скрипел всё звонче и звонче, сообщая, что температура упала за двадцать, но внезапно жуткая мысль остановила его нелепый бег:
- Что творю? Пока я тут бегаю да греюсь, она же сто раз могла прийти домой и лечь спать! Ну, Штирлиц, ну, Плейшнер!

Он побежал к «своему» дому. На первом этаже ещё работал телевизор и в его голубых лучах настенные часы показали: ноль сорок три. Оставался третий вариант и Валентин решился. Заскулил и затрясся в груди Валёк, колотя сердце и вызывая дрожь в ногах, но Валентин превозмог его и поднялся на третий этаж. Вот он позвонит и, услышав вопрос: «Кто?», спросит Равиля, извинится за ошибку и тихо уйдёт из этого подъезда, чтобы никогда больше в нём не появиться. Резкий звонок больно ударил по ушам и Валентин затаился в ожидании ответа. Дверь откликнулась полной тишиной. Он коротко позвонил ещё раз и прислушался.  Ни шороха, ни звука не раздалось в квартире, и Валентин достал ключ.

Сейчас он откроет дверь, и лицо в лицо столкнётся с незнакомым человеком. Как повести себя в этой ситуации? Броситься бежать, или начать рассказывать завиральную историю про странного гражданина, в далёком городе сложившего к его ногам одежду и убежавшего в метель? А ему назавтра всё равно в Москву ехать по делам, так он и решил зайти, сообщить родне, что этот Глеб явно не в себе и нуждается в помощи. Целый день прождал на морозе, а хозяева так и не появились. Вот и решился он в квартире подождать – холодно больно ночью на улице. И паспорт отдать надо будет, и номер ячейки, где вещи схоронены, сообщить, и шифр не забыть. Попроситься пересидеть до утра и навсегда исчезнуть из жизни этого неизвестного человека. Валентин тяжело вздохнул, перекрестился и повернул ключ. Замок дважды мягко щёлкнул и дверь приоткрылась.

Скудное лестничное освещение высветило маленькую прихожую и вешалку с мужской курткой на крючке. Сердце ударило набатом, и Валентин совсем было кинулся  прочь, но что-то, ещё не осознанное, остановило его. Он присмотрелся и понял – под вешалкой не было обуви и только стоптанные тапочки сиротливо дожидались хозяина.  Кухня была пуста и в голубом звёздном свете казалась ледяной. В комнате висел густой мрак, и сквозь плотно задёрнутые шторы не пробивалось ни лучика света. Валентин прислушался, пытаясь уловить дыхание или шорох, но услышал только размеренные щелчки секундной стрелки часов. Он приоткрыл входную дверь шире и осторожно заглянул в комнату. Она была пуста!

Валентин на цыпочках прокрался назад в прихожую, тихо закрыл дверь, так, чтобы не щёлкнул замок, опустил на нём «собачку» и совершенно обессиленный плюхнулся в кухне на табуретку. Он долго сидел, успокаивая прыгающее в груди сердце и дрожащие руки, и никак не мог понять, почему в его голове веретеном крутится слово «тапочки». Вдруг пришло понимание и сердце снова запрыгало, но на этот раз от радости, граничившей с восторгом: если бы в доме была женщина, даже приходящая, то обязательно были бы и тапочки!
- Не с собой же их притаскивать каждый раз, - бормотал он, - оставила бы, обязательно оставила.
Эта догадка требовала немедленной проверки, и он вскочил и, конечно, свалил табуретку, которая с грохотом ударилась о плиту. Он обругал себя идиотом, но возникшее возбуждение было столь велико, что требовало немедленного действия, и Валентин отправился на поиски тапочек, заколок, духов и бог весть чего ещё, что могло бы принадлежать женщине.

В ванной, единственном месте, где он рискнул зажечь свет, не нашлось ничего. Оставалась комната. Валентин ощутил лёгкое волнение, сродни охотничьему азарту, и переступил порог. В кромешной темноте искать было бесполезно, и он немного раздвинул плотные шторы. Комната осветилась мягким голубоватым светом, высветив узкую тахту, а точнее пружинный матрац на ножках, небольшой платяной шкаф, который мог бы многое прояснить, но открытая створка перекрыла слабый свет и он только ощупал вещи, телевизор на журнальном столике, увенчанный тихо тикающим будильником, простой канцелярский стол с одним ящиком, пишущую машинку, стул и небольшую книжную полку. Висящая на стене то ли картинка, то ли фотография – в полумраке не разглядеть – была единственным украшением   холостяцкого жилища, в котором женщиной и не пахло. Валентин совершенно успокоился. Он присел, а потом даже прилёг на тахту, как собака обнюхал подушку и несколько минут лежал расслабленный и умиротворённый, впитывая в себя уют этого старого матраца на шатких ножках. Он почувствовал, что засыпает и с трудом заставил себя подняться, пойти в ванную и умыть холодной водой лицо, возвращая голове способность соображать. Валентин вернулся в комнату и долго стоял у стола, не решаясь открыть ящик. Там, в этом ободранном столе, должна была находиться его дальнейшая судьба и смесь радостного ожидания, боязни разочарования и ещё каких-то детских страхов, приятно холодила сердце. Наконец он решился - вынул ящик, отнёс его в ванную, поставил на умывальник и зачем-то закрыл дверь на защёлку.

В ящике лежали две одинаковые, серые с синими тесёмками, папки, лента для пишущей машинки, две ручки и карандаш. Валентин достал левую папку, развязал бантик и обнаружил какой-то совершенно нечитаемый текст, из которого разобрал только заголовок, напечатанный большими буквами -  «Страстная неделя». Налетела лёгкая досада, но он подавил её и заставил себя аккуратно завязать тесёмки. Он потянул завязки правой папки и увидел свои дрожащие от нетерпения руки. Валентин закрыл глаза, откинул крышку папки так, словно это была крышка ларца с сокровищами, медленно досчитал до ста и только тогда разлепил веки.

Человек, склонившийся над ящиком, не кричал от восторга и не смеялся от счастья, он лишь истерично всхлипывал, вынимая из невзрачной серой папочки то, что было бесценно – свою будущую жизнь. Попутно он знакомился и со своею прошлой жизнью и в этой ванной комнате случайный зритель мог бы наблюдать процесс «смерторождения», как в том мультфильме про пластилиновую ворону. Дверь ванной открылась, и в полутёмную прихожую вышел новорожденный Глеб Серафимович Марков с блуждающей улыбкой на лице и прижатой к груди бесценной серой папочкой. Он присел на край, теперь уже своей тахты и ощутил гнетущую усталость, возникшую где-то внутри, и была эта усталость скорее душевной, чем физической. Глеб снял ботинки, лёг, укрывшись пуховиком, и попытался заснуть, но мысли гудели в голове, словно рой пчёл, висящий на дереве. Он пытался поймать их и выстроить по ранжиру от главной к второстепенным, но они разбегались, ускользали и только усиливали усталость. Он бросил это безнадёжное занятие и заставил себя думать о чём-то приятном. О том, например, что не зря он притащился в Москву и не зря полдня пробегал по дворам, трясясь от холода. О том, что надо устроиться на работу в какое-нибудь депо (раз поезда ещё бегают, значит, кто-то их ремонтирует). Что надо бы  снять квартирку поблизости от работы, а эту сдать (тогда и расходов не будет – всё баш на баш выйдет), а там, чем чёрт не шутит, взять к себе эту крашеную и зажить тихо и скромно, как люди живут. С этой мыслью Глеб уснул, и сон его был тих и сладок.

Из сна его выдернуло лязганье отпираемого замка. Глеб вскочил и затаился, спросонья не понимая, что предпринять. Из ступора его вывел женский голос, гулко прозвучавший на лестничной площадке:
- Придёшь из школы, сразу позвони мне на работу. Чтоб я не обзванивала всех твоих подруг, как в прошлый раз. Поняла?
Глеб кинулся к двери и успел разглядеть в «глазок» девочку