ИГРА В СУДЬБУ

наконец, наступила тишина.

- Бланк на бланке мне прислала поворот моей судьбы! – неожиданно для себя выкрикнул Глеб и истерично рассмеялся.
- Слушай, а здорово, – раздался в тишине баритон, - обязательно нашим расскажу! Войдёт в анналы. – Рука бывшего героя-любовника легла на плечо несостоявшегося драматурга, - Тебя как зовут-то?
- Глеб.
- Ты, друг Глебушка, особенно не расстраивайся – тебе, вообще-то здорово повезло, поверь на слово Леопольду Мерцальскому.
Глеб поднял голову и удивлённо посмотрел на Леопольда.
- Могу объяснить, если хочешь. Видишь ли, мой юный друг… Слушай, у тебя деньги есть? – неожиданно спросил он, - Нам, понимаешь, жалованья уже два месяца не выдают, поиздержались малость. Тут недалече одно премиленькое местечко имеется, пойдём, там я тебе всё как есть обрисую.

Они вышли через ту же дверку и очутились на задворках театра. Сейчас, при свете дня, Глебу открылось такое удручающее убожество провинциальной столицы, что он в растерянности остановился. Деревянные покосившиеся домишки, спрятавшиеся за громадой театра, готовы были рухнуть под напором придавившего их снега. Возле каждого жилища из снега выглядывала будочка, к которой вела натоптанная тропинка, и Глеб с трудом сообразил, что это нужники. Мерцальский искоса глянул на Глеба и ехидно поинтересовался:
- Что, господин москвич, впечатляет наше житьё-бытьё? А это, между прочим, центр. Ты на окраину зайди, полюбопытствуй, как Русь живёт.

Он подхватил Глеба под руку, словно боясь упустить нечаянную удачу, и почти поволок, петляя между нужниками и дровяными сараями к вожделенному «премиленькому местечку». Дорогу перекрыл глухой дощатый забор, но Леопольд театральным жестом раздвинул доски и торжествующе провозгласил:
- Кушать подано!
Глеб шагнул в дыру и оказался в каком-то странном проулке, состоящем из двух сплошных деревянных заборов. Единственный сильно покосившийся домик стоял прямо напротив них и был украшен вывеской
«TAVERNA y DOROGI  и.ч.п.  ».
- Заходи, - торжественно пригласил Леопольд, пропуская гостя вперёд.

Звякнул колокольчик и Глеб оказался в зале, наполненном въевшимися ароматами кислых щей, комбижира, квашеной капусты, дешёвого табака и сивухи. Через закрывшуюся дверь было слышно, как Мерцальский сбивает снег с ботинок.
Зал был абсолютно пуст, лишь у барной стойки на стуле некрасиво сидела густо накрашенная грудастая женщина в короткой юбчонке, из-под которой столбами торчали толстые ноги в обтягивающих тренировочных штанах и домашних тапочках. Грязный фартук и нелепый кокошник дополняли её униформу.
Она с тоской посмотрела на посетителя, но, увидев незнакомого человека, натянула на лицо маску доброжелательного гостеприимства, тяжело поднялась и пошла на Глеба, разведя руки, словно собираясь заключить дорогого гостя в объятия.

- Доброго вам здоровьичка, - нараспев запричитала она, - как мы рады, что вы заглянули к нам.
Колокольчик снова звякнул.
- Явление второе: те же и Леопольд, - объявил Мерцальский, - здорово, Клеопатра!
Фальшивая доброжелательность Клеопатры мигом сменилась столь же фальшивой агрессивной злобой. Она подняла руки на высоту плеч, преграждая Леопольду путь, при этом её груди нацелились на него как пушечные ядра, и визгливо заверещала, явно рассчитывая на какого-то невидимого слушателя:
- Не пущу, Лёвка, уходи! Хозяин сказал, что коль ещё раз дам тебе в долг, он меня с работы выгонит.
- Завянь, женщина, - ничуть не смутившись, пророкотал Мерцальский, - что человек о нас подумает? Когда это ты мне, Офелия, в долг давала? У нас с тобой всё всегда по обоюдной любви было, так что в этом деле мы с тобой в расчёте.
Мерцальский весело рассмеялся собственной шутке. Офелия хихикнула и ткнула Леопольда кулаком в бок.

- Знакомься – мой друг, известный московский драматург Глеб. А Москва, чтоб вы знали, всегда наличными платит, - крикнул он вглубь зала невидимому слушателю, - Глеб, подтверди.
Глеб мотнул головой и свекольно покраснел – «известный драматург» было явной насмешкой, если не издевательством.
- Господи, сколько раз меня ещё унизят в этом мерзком городишке? – с тоской подумал он, но Леопольд уже тащил его в дальний угол, отпуская какие-то шутки по поводу заведения и его персонала.
Они сели за столик не раздеваясь и даже не сняв шапок.
- Матильда, - прокричал Мерцальский, - веселей шевелись – душа горит. Или ты хочешь, чтобы она подожгла ваш шинок?
- Вы не слушайте его, меня Милкой зовут, - представилась официантка, ставя на стол тарелку с крупной солью и кладя перед Глебом захватанную жирными пальцами папку с надписью «МЕНЮ РЕСТОРАНА…». Название ресторана было замазано чёрным фломастером.
- Ты эту грязь убери (всё равно в ней одно враньё) и волоки, для разгону, бутылку водки, пару пива, огурцов потвёрже, капусты да хлеба. Ну и сама подсаживайся для компании. Можно, Фима? – крикнул Леопольд через плечо.
- Только чтоб чуть-чуть, - отозвался голос с кухни.
Леопольд встал и отвесил глубокий поклон:
- Спасибо, благодетель. Ты нам часа через два что-нибудь съедобное сваргань, но если опять позавчерашние котлеты подсунешь, я тебе точно шнобель по щекам размажу. Лети, Баттерфляй, не томи.

Уже через пять минут Леопольд разлил водку по щербатым фужерам.
- Я поднимаю свой бокал за гостя столицы нашего древнего края, за выдающегося драматурга и просто отличного человека, за нашего Глеба, дай ему Бог здоровья и счастья. За тебя, дорогой ты наш.
Произнеся дежурный тост, Мерцальский крякнул и опустошил полный фужер. Милка хихикнула и чокнулась с Глебом:
- Присоединяюсь к великолепному тосту!
Глеб снова покраснел – издевательства продолжались.
Похрустели огурцами и капустой, помолчали, Леопольд снова налил:
- За тебя, Изольда, за твои неотразимые прелести!
Глеб затосковал, понимая, что его просто «выставляют», но тут Фима позвал Изольду и она, матерясь, ушла.

- Вы обещали объяснить, почему мне повезло, - несмело напомнил Глеб.
- С пьесой-то? – пьяненько осклабился Леопольд, - Объясняю. Ты вот скулишь про себя: обидели мол, надругались, унизили и так далее, а не понимаешь, что просто счастливо отделался. Что ты потерял? Три дня? Деньги? Невинности авторской лишили? Всё? А что приобрёл? Побывал в Тьмутаракани, узнал жизнь захолустья и его театра, наконец, с хорошим человеком водку попил. Мало тебе за эти копейки? Выпьем за войну малой кровью! – он влил в себя очередную порцию водки и продолжил, - А теперь представь, что приняли твою пьеску к постановке. Бр-р-р, страшно представить. Ну-ка отвечай, сколько у тебя действующих лиц?
- Двенадцать.
- Отлично! А возраст у них какой?
- От двадцати до тридцати пяти.
- Великолепно! Ты труппу нашу видел? Ну, и кто там твоих сосунков изображать будет? Старушки наши? Но вот представь, её приняли, а дальше что? – Мерцальский выразительно посмотрел на Глеба, - А то, драматург ты мой хренов, что попросят тебя переписать своё творение, учитывая специфику конкретного театра. А ты ведь до дрожи жаждешь увидеть свою пьеску на сцене, не так ли? И начнёшь ты её, любимую, кромсать, по живому резать. Плакать будешь, рыдать будешь, а изрежешь на куски ребёночка единственного, тщеславие своё теша. И мотаться в наши Палестины каждый месяц будешь, и жить здесь будешь неделями среди нас, пьяниц запойных, и доить мы тебя будем, бычка московского, чище самой знатной доярки-ударницы. А года через три, когда и взять с тебя уже нечего будет, пошлём мы тебя по всем алфавитам кириллицы и латиницы, да ещё и иероглифы добавим. Вот тогда-то, Глебушка, ты узнаешь, что такое унижение, а это… Так, недоразумение. Давай выпьем за то, чтобы… Батюшки-матушки, закончилась огненная вода у индейцев. Эй, Быстроногая Лань, волоки ещё бутылку!

Они сидели уже часа четыре и Глеб сбился со счёта выпитых бутылок – Леопольд с официанткой пили на равных, да и Фима, время от времени подсаживавшийся к столу, не отставал.
За окном стало сереть. Глеб тосковал, глядя на Лёвку и пьяненько хихикающую Дездемону, которую Мерцальский откровенно щупал и грозил удавить, как только она окажется в постели. До него никому не было дела и притупившаяся было обида расцвела с новой силой.
- Значит, говоришь, бычок московский? - выплеснул Глеб накопившуюся горечь, - Ну и гады же вы все.
Мерцальский бросил на него короткий взгляд, сделал озабоченное лицо и забормотал:
- Всё, всё, спать – вечером спектакль. Человек, счёт! – прокричал он и шатаясь, пошёл к двери. Звякнул колокольчик и Леопольд Мерцальский исчез из Глебовой жизни, так же внезапно, как и появился. К столу подошёл Фима и гордо положил перед ним всё то же меню.
- Я больше ничего не хочу, сыт по горло, - мрачно буркнул Глеб, отодвигая засаленную папку.
Фима молча открыл её и снова пододвинул к Глебу:
- Расплатитесь, пожалуйста.
Внутри лежала четвертушка тетрадного листа, испещрённая какими-то цифрами и гордым ИТОГО, приведшим Глеба в изумление. Он не стал спорить, отсчитал и положил деньги и молча пошёл к двери. Колокольчик снова звякнул, дверь захлопнулась и Глеб услышал, как изнутри лязгнул засов.

- По ком звонишь, колокольчик? – мрачно пошутил Глеб и осмотрелся.
Потеплело градусов на десять, из низких туч сыпал лёгкий снежок и узкий проулок между двумя заборами показался ему белым тоннелем с серым потолком, ведущим в никуда. Поезд на Москву отходил почти в полночь, но никто не предложил ему места, где можно было бы скоротать оставшиеся восемь или девять часов. Да нет, что там «не предложил»? Никому даже в голову не пришло подумать об этом! Обида с новой силой захлестнула Глеба. Он плюнул на порог этой прокисшей «таверны» и пошёл вправо - где-то в той стороне должен был находиться вокзал.
 Сквозь усилившийся снег уже проглядывался конец проулка, когда рядом с Глебом раздвинулись доски забора и из дыры вывалились две фигуры.

- Чемодан открой, - простужено просипел мужской голос.
- Что вам нужно? – почему-то шепотом спросил Глеб.
Мужик не ответил, но быстрым движением приложил к его щеке что-то леденяще холодное и Глеб нутром понял, что это нож.
- Ты не спорь, не спорь, - умоляюще зашептал второй, - нервный он, нервный, понимаешь? Не зли его, не то и впрямь пырнёт.
Глеб открыл кейс. Сверху лежала папка с пьесой, которую мужик приподнял длинным узким лезвием. Бритвенный станок, мыльница, небольшое полотенце и пара чистых носков заполняли всё свободное пространство.
- Это что, всё? Ты что, издеваешься, да? – искренне возмутился сиплый и судорожно махнув ножом,  выкинул папку из кейса. Глеб согнулся, пытаясь подхватить падающую пьесу, и мужик  резко и точно ударил его ребром ладони по шее. И на Глеба Серафимовича Маркова обрушилась сверкающая темнота.

Он пришёл в себя через несколько минут и пополз по тоннелю, ведущему в никуда, собирая и прижимая к груди разлетевшиеся листки, как в далёком детстве собирал и прижимал к груди опавшие кленовые листья. Проулок кончился, упёршись в насыпь, и Глеб пополз на неё, прокладывая в снегу новый тоннель, и полз до тех пор, пока не выбрался на тихо гудящее, вибрирующее полотно. Здесь он поднялся и побрёл прочь от тусклых станционных огней в чернильный мрак ночи. Ему вдруг вспомнился давно забытый стих, и он стал шептать его, как молитву:
- Остаться с пустотой наедине, где в