отказов.
Мне стало стыдно, что я припёрся к нему со своей ерундой, да ещё обвешанный детскими шпионскими погремушками. Сломанный фотоаппарат, блокнот с ручкой, липовое удостоверение журналиста – как будто он монстр Гулливер, обижающий маленьких лилипутов. А я, видите ли, Робин Гуд – принёсший им свободу.
Красный как варёный рак, я ответил белому доктору:- Нет, честное слово. Но я обещаю протолкнуть в газету статью о ваших трудностях.
- Спасибо вам.- Он протянул мне как товарищу руку; мы крепко пожались.- Хотите познакомиться с нашим персоналом и..,- тут он немножко замялся,- и остальными людьми?
- Да, доктор, хочу. Пусть читатели знают о тех, кто живёт и работает здесь.
Теперь уже с хорошим настроением, напевая какую-то и мне знакомую мелодию из кинофильма, главврач вызвал в кабинет молодую некрасивую медсестру с добрым сердцем.- Сашенька, я поручаю тебе нашего гостя. Познакомь его с местными лунатиками. И хоздвор покажи.
- Лунатики – это ваши больные?- спросил я Сашеньку за дверью.
- Ну да.- Она заправила под голубую шапочку пышные тёмные волосы, которые одни только и украшали её.- Уколыч их так называет, потому что они все свалились с луны.
- Поняаааатно,- улыбнулся я, растаскивая рот до ушей вслед за буквой а.- А Уколыч – это конечно главный?
- Ну да. У нас у всех тут есть прозвища. Меня, например, зовут лягушонком.- И заметив, что я смутился её прямоты, легко хохотнула как нетрезвая девка в компании:- А я не расстраиваюсь за свою внешность. Что бог нам даёт, с тем приходится досмерти жить. Зато у меня добрая семья: муж хоть росточком не вышел, а непьющий как у других, работает. Я родила ему двух девчонок – и в этом моё счастье, а не на лице.
Что-то тёплое, потом горячее, кипящее, растеклось у меня в животе. Я хотел ей сказать, но не мог, словно расплавленным свинцом – не в наказание, а в человеческое испытание – мне залили желудок и глотку. И сразу додумал, о чём буду писать в той статье: не про крышу, деньги, хозпостройки и сад – а про характеры, судьбы и верие здешних людей.
- Я вас оставлю, потому что у меня работа.- Сашенька протянула мне ладонь как будто для поцелуя; но я приложился только к кончикам пальцев.- Ходите, знакомьтесь и никого не бойтесь. Люди тут хорошие, зря их называют душевнобольными. Они лучше многих здоровых.
Это верно: среди них сердце отдыхает от буднего напряга рабочей, семейной и бытовой суеты, возле них душа успокаивается после крикливых ссор и обузных непониманий, когда чем больше человеку орёшь, тем ему меньше слышно.
Вот они, инопланетяне: стоят, сидят, и словно бы движутся к какой-то неведомой цели, потому что в открытых солнцу, почти немигающих глазах, столько устремления ввысь, поверх всех остальных голов, что кажется, будто они знают в космосе ещё тысячи адресов планет, чем-то похожих на землю – и изо всех своих интернатов да санаториев наитием стремятся туда, а если не будет попутной ракеты, то полетят прямо так, в пижамках, раскинув руки как крылья.
На женщинах голубые платьица: но они не лёгкие бабочки, а более тяжёлые мотыльки, что низко летают над землёй. Одна из них, особенно упитанная, и к сему ещё не в меру говорливая, рассказывала то ли цветам на грядке, то ль окружающим, или самой себе:- Я им уже сто раз говорила чтобы не сорили в комнате, а если сорят то пусть за собой убирают, почему я одна всегда слежу за порядком а другие ни капельки не следят, и когда я докладываю об этом сестричке то меня называют ябедой, а я же на самом деле просто люблю чистоту и всегда должен быть порядок, значит надо составить график дежурств чтобы все убирались по очереди,..
Цветы сочувственно внимали её жалобам, слегка соклонив свои разноцветные головки; товарищи инопланетяне тоже слушали с интересом и смотрели на неё искоса, как смотрят куры на свою вроде бы зря кудахтающую подружку, но вдруг она найдёт червяка.
Несколько мужичков в саду забавлялись тем, что обливали друг дружку из шланга. Видно, кто-то из сестёр, может быть Сашенька, поручила им полить жаждущие деревья – и они, словно дворовая ребятня, устроили из этого игру. Один из них устремлял шланг повыше – как грибной дождь – и окропляющая сверху вода подпитывала остальных мужичков, чтобы они росли быстрее. Те и вправду стояли смирно, будто шампиньоны с подберёзовиками – хоть дрожа и трясясь от холодной воды, но с несмываемыми улыбками. Когда кто-то из них больше всех захолодывал, то выскакивал из-под водяного зонта на смену обливающему, а тот занимал его мокрое место.
Но тут подошла Сашенька и всех грибов разогнала. Правда, они успели и её облить. Она стала прекрасной в прозрачном.
- Удивительно добродушны ваши лунатики.- Мне хотелось поцеловать не только её пальцы: но и глаза, щекотясь ресницами, и мокрые губы. Тело моё тряхануло от желания к ней.
- Вы ещё многого у нас не видели.- Она совсем не смутилась своей облечённости почти наготой.- Я вам сейчас предъявлю один адский экземпляр.
Сашенька, вся в прозрачном, солнечно обнажённая, сказала о человеке как о чудовищном зародыше в кунсткамере. И меня передёрнуло от отвращения к нему, хоть я ещё ничего и не видел.
Мы с ней стояли у двери железной, запертой не только врезным замком, но и тяжёлым наружным засовом. Дальше тамбур; и снова толстая деревянная дверь, обитая железными полосами.
- Открывать её я не имею права. Тем более, что ключи у Уколыча. Разговаривайте с этим мерзавцем через окошко. А я схожу переоденусь.
Ну прямо тайны королевского двора. Уж не наследного ли принца нашей губернии они тут содержат? Наверное, нынешний властитель боится старинных потомков увядшей династии.
Я заглянул в зарешёченное окошко... Ну и что? и вот это хиленькое тельце мне нужно страшиться? Сидит мелкий мужичок за столом: с реденькими тёмненькими волосиками, худенькими бледными ручками, тонкими ножками – и оттопыренной нижней губой шепчет что-то себе под курносый нос, словно подбрасывая тихие слова в обе ноздри. А перед ним фанерный листок, деревяшка-иконка, которую он акварелью рисует. И шепчет тихонько себе под нос:- удивительно – как много вещей можно сделать вечными. Хотя бы наполовину. Взять те же кухонные ножи. Их ведь дешевле штамповать из армейской стали, которой пользуются спецбригады. Теми штыками даже колючую проволоку режут солдаты – и ничего. Купил гражданин в магазине такой, ему на полжизни заточки той хватит. А за половину жизни он сможет зарезать 18-ть тысяч людей. Если по 2-ва человека в день, то дело минутное. Но их же ещё надо сокрыть, увезти, закопать. Да и в церкви хоть свечку, одну-одинёшеньку, а надо поставить. Без неё грех, заблуждение. Нет, больше 2-ух на день едва ли получится. За год выходит 600-сот, с выходными да праздниками. 18-ть тыщ поделить на 600-сот – годов 30-ть приходится для яркой полнокровной жизни.
- Ты их есть пробовал?
- а что толку? зарывать намного быстрее. вот сам посчитай. в сутках 24-ре часа. 8-мь я сплю, остаётся 16-ть. зарезать – минутное дело, я тебе уже это сказал. зато потом надо освежевать, выпотрошить, отделить грязные части от чистых, тех что есть можно. растапливай печку, кипяти воду, жарь да вари. как ни крутись, миленький, а больше 1-ого за день вряд ли успеешь. даже я не управлюсь. за год получится 300-та – отбрось выходные и праздники. если 18-ть тыщ на эти 300-та поделить, то должно остаться 60-сят годов яркой полнокровной жизни. а так не выходит, потому что детство, да юность, да старость откинь. то руки слабы, то в сердце тревога, то нервы в предсмертьи.
- Грехом ты себя не считаешь?
- а за что я родился таким необычным все люди разны каждый ни на кого не похож те же насекомые букашки животные у всех них душа есть и походя мы их губим а после и бог нас я вот много молюсь да картинки рисую иконки по 3-ри штуки за день получается одну с утра после завтрака вторую с обеда до ужина а третью мелочью среди дня прихватываю за год больше тыщи выходит потому как выходные да праздники тут не положены у обслуги только бывают и если те 18-ть тысяч поделить на 1-ну тысячу с хвостиком так я за 15-ть лет мало того что размолюсь по 0-лям так и ещё многих отмолить мог бы кабы не поймали.
- Душегуб.- Подумал я о нём.
насекомое подумал он обо мне
Видать, бог ему оставил ещё сознание, как мышке; а душу да разум уже из него вырезал, тем ножом, насовсем.
Осень
Осень красочней всех времён года – и в цветах, и во звуках. У неба множество оттенков одного бледного цвета – голубой да белый, серый да чёрный. Как бы светло под солнцем или темно под тучами оно ни было, а всё равно в нём уже заметны следы предзимней анемичности, холодного малокровия – которые единым только напоминанием о жестоких морозах студят небесную кожу. Ещё на влажных лугах и средь тенистых низин остаются островки зелёной травы, кустов и деревьев; но ожидающую природу заполоняет жёлтый цвет с десятками полутонов: солнечный, ржавый, кофейный – золотистый, сусальный, червоный – и даже бордовый, багровый, багряный.
В прозрачном воздухе бабьего лета появляются новые шумы. Шорохи и шепота. Непонятно откуда. То ли это просто опавшая листва шшшшуршит под ногами, а то ль сама земля жалуется, что уже мёрзнет ночами, чтоб одели её потеплее. Пролетит в небесах журавлиный клин – курлы! – соберутся горлицы среди небольшого ельника – гурлы! – и кошки под окнами свару затеют – тоже мурлы. А старики в последние тёплые денёчки садятся на лавках большими компаниями, и целый день беседуют трали-вали: может быть, об одном и том же сто раз – но ведь до весны они уже так не увидятся.
Вдоль уличной дороги, на обочине, лежат бурты созревших вишен, яблок и слив, нападавших с дворовых деревьев. Хозяева гребуют собирать эти пыльные плоды, и вокруг них днями и ночами крутятся прожорливые черви, сластолюбивые осы, и ёжики, с опаской снующие под деревьями с наступлением темноты.
Червякам нравится залезать внутрь. Кажется, им совсем негде жить, отовсюду их гонят, вот они и подыскивают сразу стол и дом, чтобы не выползая хоть на солнечную, или на пасмурную погоду, вечно оставаться сытыми. Только ведь вечно не получится: всё зависит от размеров съедаемого фрукта, но даже огромная зимующая антоновка когда-нибудь съестся, а тем более мелкая вишня. Червяки об этом догадываются, но живя одним днём, надеются, что их пронесёт, минет чаша сия.
Рядом с фруктами кружатся осы. Одинокие, храбрые, будто гангстеры на большой дороге – у которых маленькая банда, чтобы меньше делиться; или пираты с летучей бригантины – которые радуются, что чем больше их погибнет при абордаже, тем остальным добра больше достанется. У них даже жёлто-чёрные полоски на брюхе похожи на костлявый скелет обобранного купца, мечтавшего о прибылях после продажи, но ставшего символом весёлого Роджера.
Вечером, как стемнеет, на дорогу выползут ежи. Они будто чувствуют стишь автомобильного движения: прекращается тряска земли, замолкают сигналы-клаксоны, и первыми на пробу к яблокам появляются отцы семейства – чтобы при малейшей опасности главными героями лечь под колёса. Но машин к полуночи уже бывает мало, и в эти самые ежиные часы начинается мелкая беготня от одного вкусного фрукта к другому – чтобы извернуться, кубырнуться, и наколоть всё-таки самое
