Ночи с Чаадаевым

Ночи с Чаадаевым


Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. Я предпочитаю бичевать её, предпочитаю огорчать её, предпочитаю унижать её, только бы не обманывать.
П. Я. Чаадаев



Бал в Благородном собрании

– …Почему я должна сидеть дома, если вы не хотите ехать? Поедемте со мной, если вам не нравится отпускать меня одну, – говорила Екатерина Дмитриевна Панова, красивая привлекательная женщина тридцати лет, своему мужу Василию Максимовичу.
– Помилуй бог! – раздражённо отвечал он. – Разве я гусар какой-нибудь или записной повеса? К чему мне ездить на балы? Что я там не видел – тесноту и духоту, или я хочу оглохнуть от  грохота музыки? Зачем мне это? Да и вам не следует ехать: вы замужняя дама, – что вам делать на балах? К тому же, одной вам туда явиться будет неприлично.
– Но другие замужние дамы ездят на балы, это в порядке вещей. Отчего же вы мне это запрещаете? – настаивала Екатерина Дмитриевна.
– Другие – как хотят, а у нас свой обычай, – не соглашался Василий Максимович.
– О нас и так говорят, что мы некуда не выезжаем; в свете ходят слухи о вашей скупости или бедности. В конце концов, это может повредить вашей репутации в глазах начальства, – привела веский довод Екатерина Дмитриевна.
– Ну, разве повинуясь установленным правилам, – начал сдаваться Василий Максимович. – Но как быть с приличиями? Что скажут в обществе, когда вы приедете на бал одна, без мужа?
– Со мной едет Кити Левашова. Она тоже будет одна, её Николай Васильевич захворал. Надеюсь, компанию Кити вы не сочтёте для меня неприличной? – с вызовом спросила Екатерина Дмитриевна.
– Она дружна с вами? Я не знал, что у вас близкие отношения, – удивился Василий Максимович. – Что же, если Екатерина Гавриловна едет с вами, я не возражаю… Но я хотел поговорить насчёт вашего имения.
– Здесь не о чем говорить, – отрезала Екатерина Дмитриевна. – После того, как вы разорили своё поместье, могу ли я довериться вам? Пока имение записано на меня, я спокойна.
– Но… – хотел возразить Василий Максимович, однако Екатерина Дмитриевна перебила его:
– Оставим эти пустые разговоры. Мне пора собираться.  
Василий Максимович проворчал что-то и бросил мимолётный ненавистный взгляд на жену.  
***
Усевшись в карету, Екатерина Дмитриевна и Екатерина Гавриловна вели вначале исключительно дамский разговор.
– Ах, боже мой, Кити, ты очаровательна! – восклицала Екатерина Дмитриевна, разглядывая наряд своей подруги. – Твоё платье «dentelle» изумительно! А цвет каков: это «ivory»?
– Не очень широк кринолин? – спросила Екатерина Гавриловна. – Мне так сильно накрахмалили нижнюю юбку, что она будто оплетена китовым усом.
– Нет, ничуть, но вот рукава, кажется, широковаты, – Екатерина Дмитриевна осторожно дотронулась до них.
– За рукава я спокойна: их кроили по французскому журналу, – сообщила Екатерина Гавриловна. – Сейчас в Париже все носят такие, французы зовут их «les oreilles d'éléphant», «уши слона».
– Если бы я это знала, то велела бы сшить и мои рукава пошире, – огорчилась Екатерина Дмитриевна. – Видишь, как я отстала от моды.
– Что ты, Катенька, – ты прелесть!  Какая у тебя мантилья, какие кружева! – утешала её Екатерина Гавриловна. – И тебе очень идёт серый цвет «mélancolique»; по правде говоря, мой «ivory» это уже вчерашний день, но я не смогла переубедить madame Jeannette, мою портниху … А башмачки! Какое чудо! Атласные, с цветочками, – какая красота!
– Твои тоже чудесные! – похвалила Екатерина Дмитриевна. – А чулки? Это из белых кружев? Жаль, что нынче платья так длинны…
– А что у тебя на руке? – спросила Екатерина Гавриловна. – Какой интересный браслет.
– Парный, «эсклаваж» или «сердечная неволя»; мой муж до сих пор ворчит, что отдал за него столько денег, – пожаловалась Екатерина Дмитриевна.
– Ах, ma chérie, все мужчины таковы!  Мой Николай Васильевич тоже не может забыть, сколько стоили эти подвески и ожерелье, – Екатерина Гавриловна поправила свои жемчуга. – Но я не молоденькая девушка, чтобы носить бирюзу или кораллы… Намедни в Петербурге, в Мариинском театре был забавный случай; мне кузина рассказала в письме, – засмеялась она. – Княгиня Юсупова пришла на представление вся в бриллиантах. Надо же было такому случиться, что театр посетила государыня-императрица; и вот, в антракте в ложу княгини, где она сидела со своим мужем графом Сумароковым, входит фрейлина и просит снять бриллианты, потому что императрица в тот день не украсила себя подобными драгоценностями. Княгиня немедленно исполнила эту просьбу, но, поскольку другого украшения у неё не было, супружеская пара вынуждена была покинуть театр.
– Да, представляю: с открытой шеей – и без драгоценностей! Хорош был вид у княгини, – засмеялась и Екатерина Дмитриевна.  
– Но почему мы остановились? – Екатерина Гавриловна постучала в переднее окошко кареты: – Тимофей, что там? Почему не едем?
– Обоз из провинции дорогу перегородил, барыня, – отозвался кучер. – Вон сколько подвод, гляньте: и замороженных поросят везут, и гусей, и кур, и крупу, и муку, и маслице, – весь жизненный припас.
– Ох уж эти провинциалы! – усмехнулась Екатерина Гавриловна. – Московская жизнь для них дорогая, но надо показать дочерей-невест на балах. Вот и экономят на еде – не хотят покупать московскую, везут свою провизию из имений… Но ничего: «Qui arrive le premier sur le ballon, le voit comme des laquais, des bougies sont allumées» - «Кто приезжает первым на бал, тот видит, как лакеи зажигают свечи». Хорошо, что вышла эта задержка, – по крайней мере, мы можем без спешки поговорить о господине Чаадаеве… Катенька, ты обязана ему помочь!
– Я всем сердцем желаю этого, – сказала Екатерина Дмитриевна.
– Très bien! Отлично!.. Я беспокоюсь за него: с тех пор, как он вернулся из деревни, он мрачен, слишком мрачен, – покачала головой  Екатерина Гавриловна. – Я хотела…
– Там я с ним познакомилась, – перебила её Екатерина Дмитриевна. – Алексеевское, имение его тётки княжны Щербатовой, находится в пяти верстах от моего Орево. Мой муж даже деньги занимал у господина Чаадаева и по сию пору не отдал,  – так неудобно!
– Да, помню, вы жили с ним по соседству, – кивнула Екатерина Гавриловна. – У него ведь случилась в деревне несчастливая любовь?
– Она могла бы быть счастливой, если бы Дуняша Норова не умерла. Она любила его, но, между нами говоря, разве она способна была понять высокий ум господина Чаадаева? – вздохнула Екатерина Дмитриевна.
– Да, ты рассказывала, – повторила Екатерина Гавриловна. – Ах, Катенька, это самый выдающийся ум в России, – поверь мне, в моём доме побывало немало замечательных людей, но господин Чаадаев превосходит всех! Меня называют «une bonne mère», «доброй маменькой» наших людей искусства и науки, но ни о ком из них так не болит моё сердце, как о Петре Яковлевиче. Ты должна возобновить своё знакомство с ним, ты должна стать его близким другом, – кто, как не ты, сможет проникнуться его мыслями, утешить и ободрить этого великого, но одинокого человека?.. У меня есть превосходный план: господин Чаадаев не имеет своего жилища в Москве, – так пусть поселится  в моём доме. У меня есть два уютных тёплых флигеля, я с удовольствием предоставлю один из них в полное распоряжение Петра Яковлевича. Мой Николай Васильевич не будет возражать: он давно знаком с господином Чаадаевым, – в войну двенадцатого года они воевали чуть ли не бок о бок. А ты на правах моей подруги сможешь часто приезжать ко мне.
– Ах, Кити, неужели это возможно? – с волнением сказала Екатерина Дмитриевна.
– Не только возможно, но обязательно будет… Однако тебе надо постараться произвести на господина Чаадаева наилучшее впечатление, он должен ощутить в тебе родственную душу, – улыбнулась Екатерина Гавриловна. – Надеюсь, твой муж не поймёт превратно ваши отношения и не станет тебя ревновать?  
– Его не заботит ничего, кроме его обычной жизни. Играет в карты, пьёт, кутит; своё имение промотал, – грустно сказала Екатерина Дмитриевна. – Он заурядный человек: ничем не примечателен.
– Мой муж немногим лучше, – призналась Екатерина Гавриловна. – Целыми днями читает газеты и играет сам с собой в шахматы. Глядя на него, мне не верится, что он был когда-то отважным офицером и отличился в двенадцатом году. Сейчас его трудно расшевелить, даже к детям он относится равнодушно: вот и теперь и не знаю, накормят ли их ужином, уложат ли спать вовремя, – вряд ли Николай Васильевич за этим проследит… Ну, так что же с господином Чаадаевым? – спросила она со вздохом. – Ты возобновишь с ним знакомство? На балу это будет естественно и удобно.  
– Я уверена, что мы с ним поймём друг друга, – ещё в деревне я почувствовала, что у нас есть много общего. Знаешь, Кити, у меня такой ощущение, – Екатерина Дмитриевна почему-то понизила голос, – что меня влечёт какая-то высшая сила: может быть, это мой злой рок, но я не могу противиться… Но будет ли господин Чаадаев сегодня на балу? Не напрасны ли наши хлопоты?
– Не волнуйся, мa chérie, он не пропустит это событие. У всех великих людей есть свои маленькие слабости; monsieur Чаадаев любит блеснуть безукоризненным видом, костюмом по последней моде, изяществом и тонкостью. Пушкин назвал его единственным русским «dandy», единственным настоящим джентльменом и модником в России. Помимо того, господину Чаадаеву доставляет удовольствие отпускать замечания по поводу разных недостатков, присущих свету, – а где ещё уколоть иронией, как не на балу? Я буду крайне удивлена, если мы не увидим Петра Яковлевича в Благородном собрании, но, уверена, что этого не произойдёт, – убеждённо сказала Екатерина Гавриловна.
***
Русские танцевали, как никто в Европе, – это было признано лучшими ценителями танцев. Все танцы, известные в европейском мире, не только быстро воспринимались в России, но получали дальнейшее развитие. В этом сказывалась как особенность русского национального характера, вообще склонного подражать примерам иных народов и совершенствовать скопированные образцы, так и длительному обучению танцам, начавшемуся в России со времен Петра Великого, когда танец стал обязательным предметом с самого младшего возраста во всех учебных заведениях. Как отмечали знатоки танцевального искусства, такое длительное обучение доводило все движения до механицизма, придавая в нужный момент ловкость, уверенность, привычность и непринужденность в движениях. Это, в свою очередь, делало возможным импровизацию, которая приветствовалась, если не переходила допустимую грань. Помимо прочего, именно бальные танцы привносили в манеры благородного сословия величавость и грацию; потерять такт являлось крайне постыдным делом и даже могло стоить карьеры.
По традиции, заведённой Екатериной Второй, танцы на балах начинались с полонеза. Он был длинен и скучен, поскольку продолжаясь в течение получаса, не допускал никаких отклонений от принятого порядка: его можно было назвать торжественным шествием, во время которого дамы встречали кавалеров и начинали с ними беседу; иностранцы называли этот танец «ходячий разговор». Однако он же позволял показать и рассмотреть бальные наряды и украшения, поскольку все присутствующие должны были принять  в нём участие.