заболевала, но тут и она повеселела - стала подбрасывать в огонь разные валяющиеся поблизости соломинки да палочки. Даже нашей лошадке мы дали кусок пирога. Вообще-то, мы ехали в этот раз аж на трёх санях. На одних, передних, покойница - какая-то наша троюродная бабушка, с ближайшими её родственниками; на других дядя ещё с родственниками покойной; а на третьих - мы семьёй. Покойницу - чтобы не занесло снегом - пока везли в закрытом гробу.
В ту зиму под Рождество народу сразу умерло множество. Караван от посёлка до кладбища вытянулся саней в пятьсот - все ехали, как и мы, по нескольку упряжек - но и одних покойников было никак не меньше сотни. Вся дорога была устелена еловыми лапами и пластмассовыми искуственными цветами. Погода стояла пасмурная, снег валил на землю громадными липкими хлопьями, так что даже трудно было дышать - того гляди куском снега подавишься. Но настроение у всех было приподнятое - сразу столько народа, столько покойников, столько впечатлений! - особенно конечно радовались дети - они ещё не умели толком грустить о чужой смерти, разноцветье валяющихся на пути цветочков их скорее веселило, раздавленные еловые лапы пахли так пронзительно и возбуждающе.
Несмотря на сыроватую погоду умелец дядя разжёг костёр с одной спички из специально припасённых под рогожей сухих дров. После мяса испекли картошку в золе. Караван так ещё и не тронулся. Мать даже подумывала, не вернуться ли ей с детьми ночевать домой - уже и вечереть начинало. Но не успели девчонки размазать последнюю картофелину по своим уже изрядно закопчённым личикам, как поезд тронулся. У многих были электрические фонари, а кое у кого и факелы. Так что ехали с иллюминацией. Костры на обочине так и остались гореть - с ними было светлей и веселей, а при таком снеге, в такую погоду никакой опасности пожара не существует. Как здорово вновь услышать скрип, наконец сдвинувшихся с мёртвой точки, полозьев.
Теперь ещё, пожалуй, предстоит простоять не один час перед воротами кладбища. Дело в том, что зимой могильщики не всегда успевают копать могилы. Это только сейчас отпустило, а ещё позавчера мороз стоял о-го-го какой - так что проморозка под толстым снегом не менее полуметра. Тут необходимо сперва работать ломом. Конечно, многие мужики из городка отправляются в такие дни на халтуру, но не многие из них в самом деле умеют ихотят хорошенько долбить промёрзлый грунт. Работы затягиваются, кое-кто уже валяется где-нибудь в конуре у сторожа пьяный. А кто-нибудь упьётся и, незамеченный, замёрзнет тут же в сугробе - ещё одну могилу придётся рыть.
Перед воротами кладбища народ на санях тоже пьёт и закусывает - но не чокаются - всё-таки покойники. А дети в большинстве уже спят - что бы им не поспать, сытеньким на свежем воздухе? Уж где-где, а у нас научились так утепляться на санях, что никакой мороз не проберёт - спи-отдыхай. Да мы и закалённые - чай, родом отсюда, из этих зим. А на улице уже по виду ночь, и звёзды выступили. Снег-то перестал, ветер успокоился - опять холодает. Эй, могильщики! Копайте скорее. Хоть к полуночи хотелось бы домой вернуться, - это мать наша так наверно думает; а нам всё равно, девчонки давно дрыхнут - чумазые-пречумазые. Я последним засыпаю, ещё на звёзды успею перед сном полюбоваться - жаль, что из созвездий и знаю-то одну Большую Медведицу. От факела от дядиного в нос тянет дегтярным дымком, на кладбище каркают одна за другой несколько испуганных ворон, снег осыпается бахромой с еловых веток, нависающих над кладбищенскими воротами. Я ложусь поудобнее - руки на груди, ноги вместе - смирненько, совсем как покойничек - только глазки осталось закрыть.
Но были конечно и моменты маеты, связанные с этим нашим сонным похоронным путём. В том самом узком месте, дожидаясь своей очереди, мы простаивали часами не раз и не два - это вообще во времена моего детства было чуть ли ни нормой. Далеко не всегда мне удавалось найти себе приятелей для игры, иногда не было поблизости даже старших ребят, которые в игре заведомо обидят. То ли в обозе совсем больше не было детей, то ли они сидели на санях в дальних концах. Туда меня отец не пускал - вдруг поезд тронется - всегда ведь ждёшь, что он тронется в следующую минуту. Я сидел на санях и скучал. Я предавался меланхолии, я воображал, что это я умер и меня везут на санях в так называемый последний путь. Иногда я так входил в роль, что сам себя ловил на том, что подражаю и положением тела и выражением лица какой-нибудь очередной умершей бабушке, нашей дальней родственнице. На мгновение мне становилось страшно - а вдруг это я в самом деле умер? Но как же я сам себя хороню? А вдруг покойник видит, как его хоронят? А вдруг душа - я ведь слышал об этом - отделяется от тела и летает над ним и видит его сверху? Но я ведь вижу себя не сверху. И потом, я не в гробу. На всякий случай я, не открывая глаз и не размыкая мёрзнущих рук, шевелил ногами и убеждался, что по сторонам нет гробовых стенок. Какое-то время я специально лежал, раскинув ноги, но так было холоднее. Особенно неприятно было думать об обледенелой могиле и о том, что тебя закидают промёрзшей землёй пополам со снегом. Вот уж где наверное действительно холодно!
Я просыпался от неприятной дрожи. Умирать не хотелось. Хочется ли кому-нибудь умирать? Почему люди умирают так часто? Почему они вообще умирают?
Этот вопрос до сей поры приводит меня в недоумение, хотя я и научился - выдрессировал наверно сам себя - относиться к смерти гораздо спокойнее. Ведь так положено взрослому человеку - не правда ли?
Облегчение наступает, когда впереди стоящие сани наконец сдвигаются с места. Лошади могут сделать это только рывком - полозья примерзают. Они бедные так напрягаются, что жалко на них смотреть, и ещё кажется, что порвётся сбруя. Иногда полозья приходится откапывать и подковыривать ломами. Однажды при мне таким образом полоз неосторожно сломали, и сани пришлось общими усилиями затаскивать на крутую обочину, чтобы освободить дорогу остальным.
Но тогда, по весне, в своём новом гробу, я летел домой как на птице. К тому же, я ехал с кладбища, а не на кладбище. Изготовляя каждый новый гроб не для себя, я словно заново рождался - словно поворачивал время назад и возвращался с кладбища домой, хоть и в гробу, но живой и невредимый. Сердце заходилось, когда после очередного подъёма, сани стремительно скатывались в ложбину между холмов. Тут даже моя кляча позволяла себе скоростные вольности.
Однажды, вернувшись вот так в посёлок в самом весёлом расположении духа, я узнал, что мой единственный друг умер; а я был последнее время так занят собой, что даже ни разу не соизволил навестить его в больнице. Что теперь я могу сделать для него? Пожалуй, я уже сделал - этот гроб. Думаю, отец не станет возражать, если я предоставлю его семье умершего бесплатно. У него, насколько я знаю, одна мать и ещё сестрёнка, живут они бедно, беднее нас. Отец мой, кажется, любил этого моего дружка. Но почему же я не сходил к нему в больницу? Не хотел смотреть, как он умирает? Совесть ворочалась у меня внутри огромным раненным спрутом, одно из её щупалец щекотало мне горло, и я подавился, чтобы не разрыдаться. Будет ли у меня в жизни ещё хоть один такой друг? Нежный, отзывчивый. Почему я его так мало хвалил при жизни? Даже подшучивал над ним - какая свинья!
Я уже сделал гроб. Разве что отлакировать его? Или, может, вырезать на нём какой-нибудь узор? Может, крест? Надо спросить родственников? Но до того ли им? Где, кстати, его отец? Я даже не знаю, никогда не спрашивал. В сущности, мне было на моего друга наплевать. Он просто был, и слава Богу. А вот теперь его нет. Может, его отец умер? Или он, как мой дядя, ушёл из семьи? Тогда его можно найти, позвать хотя бы на похороны?.. Но много ли в этом теперь прока?
Так я думал тогда. И я сделал конечно всё, что считал нужным, всё, что мог, всё, что от меня зависило. Я не мог этого не сделать. Не делать это - было бы слишком мучительно, невыносимо. В делах - как я понимаю теперь, почти сплошь ненужных - растворилась моя печаль. Растворение печали - в этом был единственный смысл моих хлопот. Чем пышнее похороны - тем больше забот, тем сильнее внимание отвлекается собственно от факта смерти. А сам факт? Может, его нужно просто понять? Можно ли его понять?
Где-то, наверно уже на моём сотом гробу, скончался мой старший брат. С ним произошла банальная история - он увлёкся наркотиками. Строительство дач и в самом деле приносило ему неплохие барыши, а кроме этого строительства как-то ничего у него в жизни не было, даже нас не было, т.е. семьи. От матери и отца он сам ушёл, я на него за это сердился, а может надо было наоборот пожалеть? Вобщем, все мы виноваты. А наркотики эти - не знаю, как они попадают в наше селенье. Скорее всего, виноваты подозрительные личности с юга. Пробуют их от скуки те, у кого есть деньги. Никогда бы не подумал, что брат мой такой легкомысленный - он всегда производил на меня впечатление самого серьёзного и целеустремлённого человека в нашей семье - этим он превосходил даже мать и отца. И вот... Как всё это происходило, - я толком не знаю. Он всё реже появлялся дома, почти уже совсем не появлялся. Перестал приносить деньги - мать это заметила. А ещё мать заметила, что он похудел и разговаривает как-то странно. А однажды он сам попросил у неё денег, она дала скрепя сердце, а он ушёл радостный, но больше уже не вернулся. Его нашли на Поганом Пустыре - так у нас в посёлке называют это место. Трудно сказать, от чего он собственно умер - то ли наркотик оказался какой-то некачественный, то ли замёрз - хотя было не так уж холодно. А может, помог ему кое-кто уйти из жизни - были и такие предположения. Этот Поганый Пустырь неподалёку от церкви - как раз то место, на которое намекала в своей страшной сказке бабушка. Там и отделение милиции поблизости, но мой брат туда не попал, умер он прямо на Пустыре - это собственно свалка, хоть вокруг и поставлены плакаты, что сброс мусора запрещаятся. Там в землянках ночуют бомжи и раздобывают свои дозы пропащие наркоманы, кому особенно некуда идти, тут же и колются.
Я никогда не понимал этих людей. Мне не хотелось даже в мечтах попробовать, что это за кайф. Не то, чтобы я так уж боялся, просто мне было заранее не интересно. И вдруг - мой брат!
Я теперь уже никогда не пойму что к чему. Я и раньше-то с ним почти не говорил, а за последние несколько лет мы буквально не сказали друг другу ни одного слова.
Его смерть для меня загадка. Любил ли он кого-нибудь? Была ли у него девушка? Он ведь был симпатичный парень. Может, он из-за любви?
Очень сокрушался отец. Да и мать была сама не своя, но она всё поняла раньше, когда давала ему деньги. А мы с отцом делали вид, что всё идёт обычным порядком, что ничего страшного не происходит - у него своя жизнь, у нас своя - он сам свою жизнь выбрал, имеет право, и вот...
Ну хватит причитать. Вобщем, схоронили мы брата. На этот раз - в отцовом гробу. Я его мёртвого честно говоря не узнал, настолько он изменился. Наверно и при жизни он уже был похож на трупа. Он, кажется, всё последнее время только и делал, что стремился к этому законченному состоянию. Когда мы забирали с отцом из морга его обножённое тело, я старался не смотреть на многочисленные следы уколов. Теперь мне кажется,
