Крошки

с питанием – в основном хлеб и какие-то рыбные консервы. Говорит: «Магазинчик «Вкусняшку» в ухналь разбило. Хозяйку убило, а водителю, привёзшему хлеб, оторвало обе ноги. Но живой, слава Богу, отвезли в больницу. «Скорая», как ни странно, работает исправно. Люди разбирают всё подряд. Хлеб прямо на земле валяется. Мне перепали пара буханок, да три банки килек в томате, да вот мальцу шоколадку раздобыл». Я говорю ему: «Грех пользоваться чужой бедой, и не следовало трогать продукты, обагрённые кровью». А он мне с обидой отвечает: «Грех не на мне, Сергеевна, а на убийцах. Хлеб действительно запачкан кровью. Но вы как хотите, а я его буду есть и поминать хозяйку магазина. Добрейшей души человек была, царствие ей небесное, продукты даже не в долг отпускала, а по принципу «кто когда сможет отдать». Такого человека убили проклятые фашисты». Меня его слова так резанули по сердцу, что я подумала: «Да что же это такое творится! Мир снова сошёл с ума. Одни фашисты отобрали у меня  детство, обрекли на сиротство, другие – старость, загнав старого, больного  человека в скверно пахнущий канализацией подвал. Ладно я, а за какие грехи дети страдают? Им-то за что такая доля?».
Валентина Сергеевна перевела дух, откашлялась и продолжила свой рассказ, временами делая то длинные, то короткие паузы, часто заглядывая мне в глаза, будто хотела убедиться в моём сопереживании и в том, верю я ей или сомневаюсь в подлинности сказанного. Постараюсь пересказать, услышанное так, как я это запомнил, не отвлекаясь при этом на те детали, которые не имели непосредственного отношения к повествованию.  
– Саперы не пришли ни на другой день, ни на третий. Обстрелы продолжались постоянно. Правда, в наш дом больше не попадало, но бухало где-то совсем рядом. Сосед не выдержал и пошёл снова к ополченцам. Больше он не вернулся. Когда кончились продукты, на разведку пошёл Ванечка – и тоже пропал. Маша отправилась на поиски своего сына и вернулась, держа в руках один ботинок. «Ванечка потерял», – сказала она. А я посмотрела на ботинок и обомлела – в нём находилась ступня ребёнка, обрезанная, словно бритвой, ровно по краю обуви.  От ужаса я сама чуть не обезумела, что уж говорить о бедной матери. Она явно помутилась в рассудке – говорила и говорила без остановки, нисколько не слыша меня. А потом пошла искать второй ботиночек. Мне было невыносимо далее оставаться в подвале. Я предприняла попытку выбраться наверх, но, видимо, из-за стресса у меня отказали ноги, и я осталась лежать на тряпках, которые мы снесли сюда ещё до обстрелов. Не знаю, сколько я так пролежала, но мне казалось, что целую вечность. Мне стыдно признаться, даже перед собой стыдно, я лежала и испытывала сильный голод. Кругом у людей горе, смерть, разруха, а меня корчит от голода. Мне всегда казалось, что старики должны легко переносить голод, что это только растущий организм способен страдать от отсутствия пищи. Как же я ошибалась. Моё голодное детство вернулось ко мне в подвал и с удвоенной силой начало пожирать меня изнутри. Когда днём в маленькое окошко пробился свет, я отыскала те самые  окровавленные обрезки хлеба, которые Фёдор Петрович аккуратно срезал с батонов в  ведро из-под какой-то шпаклёвки. Я радовалась, как ребёнок, что до корочек не добрались мыши. Воды было ещё достаточно, и я хорошо пообедала. Дальше всё было как в тумане, но я всё отчётливо помню. Помню, что Маша то приходила, то уходила, помню, как в подвал заглянули какие-то люди. Один парень крикнул: «Есть тут кто живой?». А у меня не было сил не то чтобы откликнуться, даже пошевелиться. Кто-то заметил меня, закутанную в тряпки, и, приняв за мёртвую, сказал: «Тут бабка мёртвая. Нужно найти соседей, пусть похоронят. Пойдём в другой подвал, может, там живые остались». Но я не мёртвая была, я всё слышала. Слышала и думала о своём. Думала об этих птицах, которых я кормила крошками. Мозг сам, помимо моей воли, подсчитывал, сколько буханок хлеба я скормила прожорливым птицам за долгие годы нашего с ними общения. С какой радостью сейчас хоть малую часть этих крошек я бы отправила себе в рот – и долго-долго с наслаждением жевала бы и жевала. Мысли только возле этого и крутились, причиняя всё большие страдания. В глазах стояла только одна картинка: птицы, клюющие хлебные крошки. Я им завидовала и хотела к ним присоединиться. И вот когда мне, видимо, стало совсем плохо, я как будто покинула своё тело и примкнула к птицам. Они меня приняли, потеснились, и  я  жадно принялась клевать. Ничего нет на свете вкуснее хлеба, в каком бы виде он ни был. А кто-то сверху всё подбрасывал и подбрасывал щедрыми горстями хлебные крошки. И вот, странное дело, постепенно голод стал отступать. По мере насыщения мне всё больше хотелось посмотреть, кто же это меня подкармливает, но почему-то не решалась. Робела. Непонятно почему, но робела. Наконец, когда голод совсем отступил, я повернула голову и увидела благодетеля. Как вы думаете, кто это был?
   – Бог? – почти не сомневаясь, сделал я предположение.
   Валентина Сергеевна покачала головой и произнесла:
   – Отец.
   Последовала долгая пауза, которую я не решился бы прервать ни при каких условиях. Женщина, бросив остатки хлеба птицам, неторопливо отряхнула плащ и, сделав большой глоток воздуха, продолжила:
  –  Он сидел вот на этой самой лавочке, крошил мякиш, бросал мне и весело улыбался. Мне стало хорошо от этой тёплой отеческой улыбки. Я почувствовала себя ребёнком – захотелось  играться, ловить на лету ртом… А может быть, клювом? Крошки. Папе это понравилось, он махнул кому-то рукой, как бы подзывая к себе, и непонятно откуда рядом с ним возник мой Вася-Василёк. Папа поделился с ним куском хлеба, и Василёк, раскрошив его, бросил мне горсть крошек. Я на лету схватила, видимо, очень большой кусочек, поперхнулась и закашлялась. Это рассмешило отца и Васю, они хохочут, а я кашляю всё сильнее и сильнее и не могу понять, почему им так смешно. Вдруг слышу голос: «А старушка-то живая! Давай скорее вытащим её на свет божий. Может, ещё поживёт бабуля». И второй голос добавил: «Держись, бабушка! Назло этим ублюдкам не помирай – не доставляй им такой радости». В больнице меня наши ангелы-врачи выходили. Там я тоже на всякое насмотрелась. Но именно там я увидела ещё одно чудо. Ванечка наш живой оказался. Сильно покалеченный, но живой! Я сама его с мамой видела. Сначала репортаж о нём по телевизору посмотрела, благо в палате телевизор был, а как узнала, что мы лежим в одной больнице, так не выдержала – побежала искать его по палатам. Всех врачей переполошила. Они уже опасались за моё не физическое, а психическое здоровье. Когда поняли, в чём дело, сами проводили меня в палату Ванечки. У мальчика нет одной ручки, одной ножки, глаза забинтованы, но сидящая рядом с ним Маша плачет уже не от горя, а  от счастья, что её сын жив и угроза жизни миновала и что ребёнка обещали отправить в Москву для дальнейшего лечения и протезирования. Я не могу отнести себя к верующим. И отец мой был коммунистом, и мама, и я с двадцати лет в партии. Наши убеждения были искренними. Отец за них жизнь отдал, а я в него пошла. Так что в потусторонние силы не верю. Но тогда что это, если не чудо? Какое можно дать объяснение всему тому, что произошло со мной, с этими людьми? Всё, что я вам рассказала, – не бред моего воспалённого воображения. Я всё отчётливо видела и ощущала. И отец, и муж были такими же реальными, как сейчас мы с вами, как вот эти птицы, аллея, скамейка, деревья. На склоне жизни я столько увидела чудесного, что на многие вещи  стала смотреть по-другому. Разве не чудо, что разорванного миной мальчика неизвестные люди вовремя доставили в больницу? Разве не чудо, что его мать не сошла с ума? Кто-то подсказал ей, где следует искать сына, и она нашла его. Разве не чудо, что во время обстрелов  нам исправно подавали свет, газ, воду и тепло? Люди, рискуя собой, спасали других. Пока я лежала в больнице, произошли ещё чудесные события: обстрелы прекратились, наш дом подремонтировали, вставили стёкла, заделали дыры в крыше и в стенах. Но самое главное – люди стали возвращаться. Помните, я вам сказала, что из пятнадцати квартир заселёнными остались только три? Когда я вернулась, их было уже восемь.
   – А сосед ваш, Фёдор Петрович? – не удержался я от вопроса. – Что с ним сталось?
   – Его квартира пока пустует, – грустно ответила Валентина Сергеевна. – Никто о нём ничего не слышал. Но раз уже произошло столько чудес, может, и ему судьба сделает подарок?
   Задавая вопрос, женщина с надеждой заглянула в мои глаза, будто возвращение её соседа зависело от меня. И я поспешил её обнадёжить:
   – Почему бы и нет? Вполне возможно, он попал в плен на ту сторону и теперь ждёт, когда его обменяют на другого пленника. Таких случаев немало. Мой сосед, которого считали пропавшим без вести, вернулся через полгода домой. И Фёдор Петрович обязательно вернётся. Должен вернуться.
   – Спасибо вам, Володенька, – беря мою ладонь в свои руки, сказала Валентина Сергеевна.
   – Да мне-то за что? – смутился я.
   –  За то, что проявили терпение, выслушали незнакомую старуху, хотя наверняка у вас дела в чужом городе.
   – Да бог с ними, с делами. Я рад, что вас встретил. В случайности не верю, значит, так было надо, чтобы мы встретились.
   – Кому?
   – Не знаю. Я, как и вы,  потусторонним силам не очень доверяю. Но разве всё можно объяснить материальным?
   Мы расстались, будто были знакомы много лет. В тот момент я действительно не знал ответа на вопрос этой удивительной женщины: «Кому?». Но, вернувшись домой,   понял и сел за клавиатуру, чтобы записать нашу беседу, пока свежи были в памяти  все её подробности.