Михаил Белозёров
asanri@yandex.ru
Собиратель древностей
Рассказ
Обычно он приносил одну или пару. Не торгуясь сбывал, кривя рот в презрительной ухмылке. Небрежно засовывал деньги в карман куртки и уходил вприпрыжку.
Куртка на нем старая, джинсовая, неопределенного цвета. Штаны, которые трудно назвать штанами, в прорехе которых светится задница. Кроссовки просят каши. Неизменно остается лишь красная бейсболка с надписью «Адидас».
Никто не знал, откуда он приходит. Его пытались выследить. Гимона Джофер и два его трехпалых молодца. Но он обвел их вокруг пальца где-то в районе Рузвельт Айленд. Они вернулись с таким видом, словно бегали к реке напиться – вдоль берега ключи бьют.
Гимон Джофер подошел как бы ненароком и сказал:
– Слушай, Гилл…
Он специально коверкает мое имя, чтобы унизить. Мы переселенцы первой волны. Мое настоящее имя Гиви. Я грузин в третьем поколении. Грузия – это где-то далеко в России. Я там никогда не был.
Так вот он говорит:
– Ты с мальцом на короткой ноге?! Неправда ли?
– Ну… – отвечаю я, чтобы только что-то ответить, потому что он держит это место от Флорида авеню до Лероя и если он меня отсюда выпрет, мне не с руки переезжать в другой район, налаживать отношения с тамошной публикой. К тому же я живу рядом в скособоченной трехэтажке-развалюхе.
– Разузнай, бо, – просит Гимон Джофер. Иногда он называет людей «бо». – Откуда парень лом таскает.
Лом на жаргоне – это все, что имеет отношение к медалям.
У Гимона Джофера, как и у любого переселенца из Африки, глаза с темными прожилками, губы толстые, вывернутые, рот огромный – от уха до уха, а волосы, как пакля, спутанные, белые, на кончиках цветные. Аномалия. Впрочем, мы все сплошная аномалия – мутанты, одним словом. У меня самого глаз например: половина карего, а половина – бирюзовая цвета. Об ином и говорить не хочется.
– Попытаюсь, – ответил я.
– Ты не попытайся, бо – наставил он палец. – Узнай, а то знаешь, что будет?
– Хорошо, – я делаю вид, что испугался. – А что за это поимею?
– Я тебе пятипроцентную скидку сделаю – пожизненно.
И улыбается. У него приятная, открытая улыбка. Располагающая внешность. И вообще, он хороший парень.
Его трехпалые дружки игриво ржут.
– Больно она мне нужна, – отвечаю я, а сам слежу за его реакцией.
Двадцать пять копеек меня в жизни не устроит ни при каких обстоятельствах. Пусть он их себе заткнет в задницу. Но о заднице я, конечно, молчу. Гимона Джофер имеет с фалеристики-стрит куска два в неделю. Плохо быть жадным.
С минуту он смотрит на меня, размышляя. Дружки за его спиной ухмыляются, предвкушая, с каким удовольствием зашвырнут мой товар в ближайшие кусты.
– Слушай, мудак, – спускает пары Гимона Джофер. – Ты не так прост, как я погляжу. Но я согласен: бизнес есть бизнес. Бизнес – это святое. Без справедливого бизнеса все встанет – прогресс и жизнь. Можешь торговать бесплатно хоть каждый воскресный день.
– Соглашайся, – вторят его трехпалые шестерки, – хорошие бабки.
– Не пойдет, – отвечаю я. – Мальчишка попахивает миллионом.
Гимона Джофер забывает закрыть рот. Новость ему не нравится. Он кривится, соображая, как правильно поступить. К тому же вокруг слишком много ушей. Потом он вдруг находит решение. Оно написано у него на лбу: старик выследит мальчишку, мальчишку под задницу, старика – в воду.
– Получишь ты свой кусок, бо… – шипит он. – Тысячу...
– Пять… – говорю я. – Пять! И ни рублем меньше.
– Хорошо, бо… – неожиданно легко соглашается он. – После первой же сделки.
Он имеет ввиду богатеньких клиентов, которых ностальгия замучила по прошлому. Мы коллекционеры – народ сумасшедший: из-за какой-нибудь вьетнамской медали за ранение готовы тащиться на край вселенной. А здесь мальчишка приносит горстями. Есть отчего сойти с ума.
– Нет, – возражаю я. – Ты мне платишь, я тебе говорю координаты. И два куска вперед.
– Зайдешь в контору, бо, я дам деньги, – шипит он, как газовая горелка.
Из-за двух кусков – и рискнуть! Зато куш какой! Гимона Джофер отползает, полный сомнений и подозрительности. Следом за ним плетутся разочарованные дружки.
Ветер гонит листву, и она, перелетев через скособоченную парапет набережной, некоторое время кружится по-над берегом и ложится на свинцовую воду Потомака маленькой флотилией, чтобы отправиться в неизведанное плавание.
Сесть бы на один кораблик. Я слежу, как листья растворяются вдали. В реке отражаются голые деревья и черные заросшие берега.
Если на Гимона Джофера есть управа, то от ноябрьского ветра спастись невозможно. Он выдувает последние остатки тепла, и я поплотнее запахиваю пальто и глубже натягиваю кепку. Но это мало помогает. В воздухе кружатся первые белые мухи, не успев долететь до земли, безмолвно тают – еще всего лишь одна форма смерти.
– Сбегаю кофе выпью, – говорю я соседу.
– Пирог с клубникой принеси, – просит Петр Петрович.
Это шутка. Клубники давно нет. Не в смысле сезона, а в смысле вымирания. Клубника на вес золота, потому что растет далеко на юге, чуть ли не на экваторе, и ее привозят дикие перекупщики всего лишь месяц в году. Стоит она по двадцать рублей за килограмм. Говорят, что этой самой клубники когда-то было завались. Но времена, как и климат, давно изменились.
У Петра Петровича две головы. Одна нормальная. Другая поменьше – Чобра. Чобра выглядит лет на десять моложе, почти юношей. Разговаривает Чобра крайне редко, потому что флегматичен и чаще всего спит, свесившись набок. Петр Петрович достает грязный платок и вытирает Чобре слюнявый рот.
– Холодно… – вдруг заявляет Чобра. – Есть хочу!
– Потерпишь! – сварливо возражает Петр Петрович. – Невелика птица.
Он относится к нему, как к младшему брату. У него даже есть шутка:
– Чобра родился на минуту позже, поэтому не вырос.
Но ссорятся они редко. Петр Петрович поправляет на нем вязаную шапку и шарф. Ему, вернее, им (не знаю как точно сказать) торчать здесь еще и торчать. Товар привозят внуки на тележке. А забирают вечером, когда Петр Петрович вместе с Чоброй окончательно промерзают. Здесь много русских. Поговаривают, что давным-давно, лет семьсот назад, они вместе с Китаем выиграли третью мировую. Но лично я этому не верю. Впрочем, какая разница – теперь в мире некому воевать.
Кафе шестирукого Джима Макферсона по другую сторону холма с видом на гавань. Сам Джим из Норвегии. Это на севере Европы у черта на куличках. Говорят, там вечные снега. Два года назад Джим нанял бригаду и очистил заводь от хлама. Теперь в ней плавают утки и гуси перед отлетом в Мексику. По пути забегаю к Гимону Джоферу и получаю свои кровные.
– Джим, – говорю я, – а как насчет настоящего? – и стучу по кофейной чашке.
Прежде чем он возмущенно отвечает, выкладываю на прилавок десятку. Напиток, официально именуемый кофе – из овса, цикория и двух ложек сахара стоит в десять раз дешевле.
– Сядь к окну, я принесу, – отвечает Джим, одной парой рук делая бутерброды, а другой – изучая купюру на свет, третьей – намазывая котлету горчицей.
Лицо его делается скорбным, словно он лишается последнего золотовалютного запаса. С каждой порцией контрабандного кофе тает его решимость содержать заведение. Настоящий кофе он делает в подсобке. Там же готовит свинину, которую не достать ни за какие деньги и которую с удовольствием едят даже мусульмане. Для этого в кафе есть отдельные кабинки.
Я перебираюсь в угол и рассматриваю улицу. Собственно, рассматривать нечего: развалины, поросшие чахлыми деревьями и травой, покосившийся шпиль пресвитерианской церкви и мост на парквэй – чудом сохранившийся с этой самой дорогой в никуда. Расчищены лишь тротуар и проезжая часть, которая блестит от липкой грязи – кусочек цивилизации перед Джорджтауном.
– Привет! – говорит Люси и садится рядом.
– Два кофе! – радостно кричу я Джиму.
Он делает умоляющие глаза – не хватало, чтобы среди посетителей затесался какой-нибудь правительственный агент или того хуже – таможенник.
Мне делается весело. Я люблю Люси. Но она об этом не знает. Пахнет от нее умопомрачительно – мылом и еще чем-то, отчего мне хочется взять ее за руки.
Она говорит:
– Я искала тебя…
Боже, как быстро разносятся слухи. Не успел я разбогатеть, как на шелест бумажек слетаются все мои приятельницы.
– Начнем все сначала? – улыбаюсь я ей.
Я знаю, что на моих щеках седая щетина, а вокруг глаз морщины. Но это не делает меня стариком. Человек – существо парное. Он создан для любви в любом возрасте.
– Понимаешь… – надувает губки Люси, – сегодня я люблю Гарри…
– Гарри Донегана?
Гарри Донеган по кличке Разборной, потому что у него искусственная челюсть и вставной глаз.
Я делаю вид, что удивлен. Мне нужно удержать Люси любым путем, потому что в ее присутствии я становлюсь тем, кем был когда-то – веселым, бесшабашным парнем, которому принадлежит весь мир.
– Он не то, что ты думаешь… – заверяет она меня и улыбается.
На самом деле, Разборной Гарри – мелкий сутенер. Всех своих приятельниц он рано или поздно выставляет на панель. И все они его любят до безумия.
– Пожалуйста, – вскидываю я руки, испугавшись, что Люси уйдет. – Ты большая девочка и знаешь, что делаешь.
– Ну… не будь таким занудой… – просит она. – Гарри отличный парень. Мне с ним весело. Но сегодня он на мели.
Она притрагивается к моей руке. Меня словно током дергает.
– Ага, – понимаю я, едва справляясь с собой. – Значит, деньги для него?!
Она молча сопит, но не уходит.
Люси – полукореянка, полушведка. Она даже не знает, как попала в Америку. Наверное, подкидыш. У нее смуглое, гладкое лицо, черные, прямые волосы и раскосые глаза. Когда-то мне с ней было очень хорошо. С тех пор прошло два года. Молодость быстро забывает прошлое.
– Асемчейт, что обратилась ко мне, – говорю я с горечью.
Она широко раскрывает глаза и чмокает меня в щеку. В обычной жизни я не склонен к мелодраме. Как-то само собой вырвалось. И дело не в моем желании, чтобы она осталась. Дело в том, что мне грустно.
– Ты все помнишь? – удивляется она и заставляет мое сердце колотиться сильнее.
Когда-то Люси учила меня корейскому, поэтому я выкладываю с трагическим вздохом:
– О, айчу!
– Да будет тебе, – успокаивает она меня не менее искренно и трагично.
В этот момент рядом плюхается малец.
– Сэм! – удивляюсь я, – ты что здесь делаешь?
У меня такое чувство, что кто-то без спроса залез в мою постель.
– Мне сказали, что ты пошел пить кофе… – он многозначительно хлопает себя по боку, подставляя моему взгляду прыщавую юношескую щеку.
Господи, я так надеялся, что он заявится через неделю. А за неделю столько воды утечет. Я даже могу умереть.
– Сэм, сегодня я не расположен вести дела. Приходи в понедельник.
И делаю движение рукой, чтобы он ушел. Мне хочется поболтать с Люси прежде чем она получит деньги и отнесет их Гарри Донегану по кличке Разборной. Что поделаешь – это моя жизнь и я готов прожить ее до конца.
– А это ты видел?! – он оттопыривает карман, и в его глубине что-то блестит.
Боже! да, это медаль, кажется, времен американо-испанской войны военного комитета Онейды. Год выпуска 1898. Я о ней читал в старом каталоге. Вторая – «Бронзовая звезда», учреждена в 2344 году; и наконец – «Пурпурное сердце», 1932 года. Я их сразу узнаю. Даже одним глазом.
