Лето перевалило на вторую половину. Жара потихоньку спадала, и на пыльных улицах сибирской деревни Поленово становилось оживлённее. Тра́вы в этом году были высокие, густые, и потому с сенокосом управились быстро. До уборки урожая образовалась небольшая передышка. Многие бабы с ребятишками не по разу в день уходили в лес – кто за груздями, кто за ягодами. Мужики с утра отчаливали на лодках от берега с неводами, уплывали на ста́рицы и озера ловить рыбу: в это время её заготавливали, в основном, на засолку. А ближе к вечеру норовили хоть с часок посидеть возле изб на лавочках, подымить табачком да обсудить дела житейские. Стоило только одному выйти за ворота дома и раскурить самокрутку, как на дымок подходили еще двое-трое, по тому поводу, что “с чужого-то табачка и цигарка потолще”. Лавочки были у каждого палисадника. Даже возле какой-нибудь самой захудалой покосившейся на все углы не избы, а избушки, даже у самого, что ни на есть ленивого хозяина, к палисаднику была приколочена какая-нибудь скамейка. Без нее нельзя в деревне. Без лавочки дом кажется не жилым, пустым.
Большая часть деревенских изб строилась ещё в те времена, когда купцы, охотники, староверы и разный работный люд, укреплялись корнями в сибирских глухоманях. Строили не по линейке, без всяких генпроектов, а как удобнее, как кому заблагорассудится, “на глазок” вымеряя границы дворов. От этого нестандарта веяло теплом уюта, вековой оседлостью, чем-то родным и домашним.
В тот вечер на улице, начинавшейся от совхозных амбаров и тянувшейся по краю деревни до взвоза реки, возле дома тракториста собрались посидеть-покалякать трое мужиков. Сам тракторист – сорокалетний рыжеволосый мужичок с детскими конопушками на худощавом лице по имени Паша-Саша, которое он получил еще при рождении от разногласия родителей, и два его соседа: Алексей, или проще, Лешка, освободившийся из колонии, где он отбывал срок за избиение сотрудника рыбнадзора, и Степан, недавно переехавший из соседней деревни в купленный им дом неподалёку.
–Ты свежую картошку-то не пробовал копать? – повернувшись вполоборота к Степану и одновременно скребя пятерней колено под штаниной цвета солидола, спросил тракторист, смакуя самосад.
– Да пробовал… мелковата ещё. – тот нехотя ответил, прижав затылок к теплой стене дома, и щурясь от лучей закатного солнышка. Он не курил, но ему нравился запах табака.
– А ты чо там у себя на ограде колотишься?– допытывался у него Паша-Саша.
– Да горбыля нынче выписал в конторе… надо забор поставить со стороны огорода, чтоб собаки не бегали…
– На рыбалку-то не ездил?..
– Да нет… некогда. – Степан отвечал сразу, как бы зная заранее, о чем спросят.
Паша-Саша испытующе посматривал на Лёшку, ожидая, что и он что-нибудь скажет, но тот сидел возле лавочки, на березовой чурке, курил, и в разговор не встревал, а просто слушал, не убирая с лица слегка надменную не то улыбку, не то усмешку.
– Глядите!.. Игнатьич с рыбалки идет, прет, как танк. Наверно, опять “два мешка карасей наловил, да один на озере забыл…” – желая обратить внимание больше на себя, чем на идущего Игнатича, скороговоркой выпалил Паша-Саша.
Леонид Игнатьевич Осинников, человек пенсионного возраста, но еще крепкого телосложения с красивым мужественным лицом, быстро подходил к воротам своего дома, что стоял напротив. Одет он был в тонкую брезентовую куртку и болотные сапоги. На спине покачивался солдатский вещмешок, наполненный до половины. Он был один из тех немногих, у кого не было прозвища. Те, кто чуть помоложе, одногодки и те, кто старше, обращались к нему всегда по имени отчеству, или просто по отчеству. Ходил он всегда быстро, чуть наклонив вперед своё сильное тело, почти не утратившее мужицкой крепости, не подчинившееся ни возрасту, ни многолетней тяжелой работе. Привычка так ходить осталась еще с войны, когда он был разведчиком. В деревне его уважали за то, что мужик он был хозяйственный, “справный” и не жадный. Но самое главное его достоинство было в умении подшутить над кем-нибудь так, что потом вся деревня не один год с улыбкой вспоминала об этом случае.
– Игнатич, не беги, посиди с нами, соври чо-нибудь!.. – крикнул механизатор, хитро улыбаясь, поворачивая свою конопушечную голову то к соседям, то на дорогу.
Игнатич глянул быстро в их сторону, но тут же отвернулся: мол, тороплюсь, не до вас… На лице его была таинственная озабоченность, какая бывает у завскладом или страхового агента.
– Некогда, некогда, мужики… в магазин “Север” привезли… – быстро ответил бывший разведчик и, не сбавляя ходу, скрылся за высокими воротами своего двора. Ошарашенные новостью, мужики переглянулись между собой и, встав с лавочки, как по команде, двинулись мелкой трусцой с ускорением к своим домам.
В магазине обеденный перерыв был с двух до четырех, а стрелки на часах фирмы “Ракета”, болтавшиеся на руке тракториста на кожаном ремешке мазутного цвета, показывали, что продавщица, Елена Петровна, откроет через десять минут. Слух о том, что привезли папиросы, которые в последний раз привозили только к новогоднему празднику, быстро пролетел по всему селу. Из прилегающих к сельмагу улиц и переулков к магазинному крыльцу, мусоля в карманах шаровар рубли и трешки, подходили по одному, по двое-трое, яростные любители “второго хлеба”. Продавщица, женщина высокая, стройная и никогда не унывающая, показалась на другой стороне дороги у калитки “сельпо”, шла с обеда.
–Вон, мужики, Петровна кандыбает, щас откроет – сообщил кто-то из собравшихся.
– Мужики, ну вы, как на демонстрацию собрались?!.. – подходя к магазину, громко, то ли спросила, то ли объявила продавщица, доставая ключи из кармана. Ей было уже за тридцать, и она умела запросто общаться со всеми, как с ровесниками, и очень ценила в себе это свойство характера. Открывая контрольный замок, слыша за спиной разговоры, Лена мгновенно сообразила, в чем тут дело. Войдя в магазин, быстро накинула в подсобке поверх синего платья белый халат и встала за прилавок. Покупатели первым делом уперлись взглядами в полку, где обычно стояли папиросы, но там было пусто. Первого, стоявшего в очереди, звали в деревне Толя-очкарик. Он, как и все, доверяясь слухам больше чем своим глазам, с заискивающей улыбкой тянул трехрублевку продавщице:
– Петровна… мне “Севера”… на все.
–Да нету папирос-то… вы чо, мужики…табачной продукции и на базе нет.
– Как нет?.. Ты, Лена Петровна, дефициту под прилавок не прячь, давай выкладывай… знаем, что привезли! – завозмущались почти все, кто стоял в очереди.
– А кто вам сказал, что привезли? Сёдня машина из “райпо” была утром, и никаких “северов” не привезла, потому что нету. Заместо табаку лучше бы продуктов купили… вон мармелад какой хороший, свежий…– напористым тоном, она предагала выгодный для неё вариант, но он был отвергнут.
Первыми из магазина стали бочком выходить виновники табачной информации, за ними и все остальные. Останавливались на ступеньках крыльца, посылая не совсем литературные слова в адрес первоисточника слухов:
– Ну, Игнатич, ну, баламут… обмишурил нас, как чебаков на кукан подцепил… – слышался голос с хрипотцой из-за спины Толи-очкарика, – ну, погодь, устроим мы тебе… устроим… – и дальше шел неудобоосознаваемый мужицкий диалект в разных вариациях, о которого побелка на штакетинах магазинного палисадника начинала желтеть от стыда.
Приняв тактическое решение, несанкционированный сход потихоньку стал расходиться по своим домам, то ругаясь, то подсмеиваясь друг над другом.
А бывший разведчик сидел в избе за столом с узорчатой клеёнкой, пил из большой фарфоровой чашки чай вприкуску с оладьями и поглядывал в окно, из которого был виден весь деревенский перекресток и часть улицы. Из кухни за перегородкой послышался голос супруги – пышнотелой, добродушной женщины, которая допекала оладьи на углях, краснеющих на шестке русской печи:
– Игна-атьи-ич, а ты не знашь, зачем это мужики в сторону магазина побежали?
Супруга часто обращалась к мужу по отчеству, а особенно тогда, когда имела в себе доброе расположение духа, а оно было в ней почти всегда. Потому и жили они, как говорится: душа в душу.
Леонид, растягивая удовольствие, глотнул, смакуя, очередную порцию чая и ответил, повернув голову в сторону кухни:
–Да почём мне знать-то, Надюша… может, они ГТО сдают.
Надя не видела через перегородку, как он улыбается, но поняла в словах и в нотках его голоса, что шутит.
– Ты вечером отнеси Зинке пару щурагаек да карася, а то Паша-Саша у неё, сама знаешь, какой рыбак, – добродушно добавил муж, уже не ради шутки.
Он снова повернулся к объекту своего наблюдения и увидел, как идут обратно домой мимо палисадника два его соседа, изредка поглядывая на окно, и негромко разговаривая между собой. “Чо-то они затевают… знать бы…” – подумал он, но голосов с улицы не было слышно, да и от пышных оладушек хотелось прилечь вздремнуть на часок. Но надо идти в амбар, поискать пару старых сетей, перебрать их, починить, чтобы завтра поменять уже порядком затянутые тиной на озере. Домашние заботы, дела в деревенском хозяйстве, которые начинаются еще до зари, замедляют ощущение хода времени; они наслаиваются друг на друга, сглаживают память, чувства, переживания, создают некое спокойствие в душе, если душа эта не изломана, не озлоблена, как у нашего героя, Игнатича. Перебирая сети до темноты, он изредка улыбался “про себя”, вспоминая, как он ловко подцепил мужиков не ради злой шутки, а… надо же хоть как-то разнообразить существование своё и земляков. Но со временем забылось и это, забылось… до поры.
Почти весь сентябрь, не переставая, моросил дождь. Дороги раскисли настолько, что даже тяжелые самосвалы, груженные зерном, с трудом преодолевали глубокие лужи. Но ближе к концу месяца небо высветлилось, как бы извиняясь за свою слезливость, и установились теплые, погожие дни. Подсыхали лужи. Измоченные дождями деревянные избы потрескивали на солнышке, светлели и выглядели новее, чем были до непогоды.
Игнатич сидел на крылечке дома, заряжал патроны, загодя готовясь на тетеревиную охоту по первому морозу, когда вдруг звякнул притвор калитки и в растворенный проем, вбежала, запыхавшаяся от бега, девчушка, Надька
– Дядя Лёня, дядя Лёня!.. там… там твоё сено горит!..
Сначала оторопев на долю секунды, потом ругнувшись, Игнатич быстро встал со ступенек и кинулся одевать сапоги, стоявшие тут же, возле крыльца. Прикрыв на ходу дощечкой ящичек с патронами, и схватив двулопастное весло, стоявшее у стены амбара, выбежал со двора, но почти сразу перешел на быстрый шаг, – стог, если горит, то уже не потушишь. Дойдя до берега реки, увидел на другой стороне, над верхушками прибрежного леса, полосу серого дыма. Тушить было уже, конечно, нечего, но Игнатич, всё-таки, с ходу столкнул свою “ласточку” на воду и поплыл через реку, надеясь хотя бы по следам найти того, кто поджег. Легкая на ходу лодочка-двухместка, которую он сам смастерил из еловых досок для рыбалки, шла уверенно, не смотря на сильное течение тёмной осенней воды. Причалив к берегу, он
|