Мы с Лизой плутали, как могли. Темные тоннели петляли и ветвились (как могли), все лампы перегорели. Для полноты картины не хватало крыс, с визгом бросающихся под ноги. А Лизе, поделилась она со мной, не хватало факела. Был бы факел, она б заметила, что я через шаг оборачиваюсь назад, вглядываюсь в темноту, запинаюсь, делаю еще шаг и снова оборачиваюсь. Хлюпанье преследовало. Оно приближалось, когда я смотрела вперед, и убегало, когда я оглядывалась. Это лишь в моей голове. Да, в го-ло-ве, именно так. Шаг-хлюп, шаг-хлюп — спросить Лизу, слышит ли она звук? Хлюп-шаг, хлюп-шаг — ни за что.
Вертолетов еще не было, когда мы нашли выход и выбрались на поверхность. Беспокойно бегали и переругивались Застенчивые солдаты — Петрович, услышав эту кличку в первый раз, никак не мог придти в себя. Смеялся. Дико. Долго. А я боялась за его психическое здоровье. Они зовутся «Солдаты за Стеной» или «Пограничные Воины», если официально и без яда.
Ворота уже «отремонтировали». Рельсовый закрывающий механизм, скорее всего, разрушен (кем? чем?), створки, видимо, тоже, поэтому зазор хаотично заколотили досками. Сквозь щели криво сочились лучики света. "Жопорукие баклажаны", — обрела дар речи Лизавета и выдала. Впрочем, стоило на горизонте забрезжить Петровичу (по принципу, вспомнишь — и оно появится), как она испарилась. Наверное, я разозлилась бы за эту выходку: скинуть оправдания на «ты ж химик» и свалить, но Петрович для меня не учитель, а Учитель. Лишние уши самоликвидировались? Отлично.
Мой основательно потрепанный вид впечатлил Петровича. Уж не чувство ли вины проснулось? Всё ради его чертовых яиц. То есть куриных. А, может, я выгляжу хуже, чем могла представить. Под театральные восклицания: «Ка-а-к та-а-к-то-о» да под белы рученьки меня отправили в местный мед.пункт. Перевязки оказались неприятными и тошнотворными. Я лениво отнекивалась от расспросов учителя и заботы аж двух фельдшеров, а потом, уже в штаб-кабинете Петро, сбросила данные о куриных зародышах на его аналог куба. Им был — Тонометр-табачная-трубка.
— Хорошо… мне нет нужды тебя пытать, хочешь молчать — молчи, — сдался учитель, закуривая Тонометр-табачную-трубку.
Я обижено посматривала на перебинтованную по локоть правую руку и нашлепку чуть выше ключицы (она заканчивалась на уровне 3-4 шейного позвонка, как бы огибая шею). Также я оказалась права, предполагая наличие гнилостных, неземных бактерий в ране. Они проделали нехилый тоннель до плечевой кости и почти достигли красного мозга. Правда, отвалиться рука не успела.
Будучи уже довольно в возрасте, Петрович по-стариковски тяжко вздохнул (еще бы чуть-чуть, и я поверила), его возрастной показатель нельзя определить точно, он просто неизвестен. Как и имя; все вокруг зовут Петровичем, но чаще он приходит сам. Ни имени, ни фамилии. Возраст же может варьироваться в пределах сорок-шестьдесят.
А сейчас дым вился вокруг него, поднимаясь тонкой струйкой вверх. Учитель откинул голову, с удовольствием затягиваясь и выпуская дым ровненькими сизыми колечками.
По этой довольной и блаженствующей роже хотелось съездить чем-нибудь цельнометаллическим с надписью «BIOstal». Но вместо этого я сделала несколько широких шагов, выхватила трубку из его рта и под удивленный взгляд бросила ее на землю, разламывая одним точным ударом ботинка на несколько частей. Я изумилась — какими ровными получились эти части. Специально трубку надрезал, что ли?
Сверкнув глазами, он сделал выпад вперед, не успела я опомниться:
— Медлишь, — сообщил он мне и заломил правую кисть за спину.
— Боярышников!.. — сквозь выступившие слезы вскрикнула я и, изловчившись, пнула Петровича в живот.
— Опа, — он схватил меня за лодыжку, избегая пинка, и выпустил запястье. – Ага, Павел Константинович Боярышников, — крепко схватил, устраивая внеплановую растяжку. — Твой бывший одноклассник из Кедрового Бора и нынешний в Тюмени. Были друзьями до войны… ну, ладно не шипи, были приятелями. Ну, ладно, не были. А не в одном ли бомбоубежище сидели?
— Вы прекрасно знаете… — я со злостью дернулась, лодыжка жалобно хрустнула, но оказалась на свободе.
— …что он тебя бесит, — закончил Петрович фразу, сжал кулак и исполнил апперкот.
— Предсказуемо! — усмехнулась я, отскочив, но, схваченная за кудри, рывком встретилась лицом с сидением стула. Брызнула кровь из рассеченных губы и носа. — Твою мать!.. — схватилась я за ушибленную зону.
Крупные капли активно стекали по подбородку и падали на поверхность, из которой торчал гвоздь. Зачем-то размазав натекшую лужу, я поднялась с колен на не твердые ноги. Злость (больше на себя, за то, что так глупо клюнула на маневр), обжигающе холодная, накатила волной. Я замахнулась кулаком. Наглая и подлая рожа дала задний ход, не защищаясь, не блокируя и не давая отпор, а, напротив, убрала руки за спину. Бесит, бесит, бесит — чеканила я слово на каждый выпад, выдох и удар — бесит, бесит, бесит. А Петрович улыбался, позволяя мне и дальше пытаться нападать, уклоняясь и пританцовывая — в рукопашном бою я ему не ровня. Увы и ах. И не буду. Как-то раз я застала «мастер-класс»; Петрович (на вид тощий глист в скафандре, среднего роста и с седым пастбищем для вшей) на «ринге» спортивного зала с тренером по рукопашке — крепким, двухметровым детиной. Детину Петрович пожурил и потрепал по головке, сидя на его спине и покуривая трубку — молодец, долго продержался, почти минуту, приговаривал он.
Я снова замахнулась, но вдруг сникла, как-то разом выдохлась. Сдулась, отступила, проиграла. К черту тебя, падла. Я провела языком по зубам и верхней губе — липко, противно — во рту поселился химический элемент номер 26*. Забила, капитулировала, выкинула белый флаг.
— Ну же, — развел руки в стороны учитель, будто призывая обняться: — Продолжай нападать. Продолжа-ай, — нажал на последнее слово.
— А смысл?.. — с какой-то горечью и досадой прошептала я, выдувая носом розоватые пузырики и хлюпая ими. От вкуса и запаха крови замутило. Я всегда завидовала учителю. Гению борьбы. Сейчас особенно остро: – Да. Мы сидели в одном бомбоубежище. И он возомнил себя супер-пупер-мега-психуёлогом, которому можно лезть, куда не просят!
— Прасти его, дитя мае, — молитвенно произнес Петрович, покаянно опуская голову. — Нападай ужо.
— Не хочу, — глубокая обида откровенно искрилась в голосе. В гробу я эту "драку" видела. — Зачем вы его определили в группу подхвата?! Тошнит от его милосердия! От… — я хватала ртом воздух в поисках эпитета: — От его «методов»... Вымораживает просто, убивает!..
Из недр, с самого дна, поднялись воспоминания и заплясали яркими образами события, заткнутые в задницу подсознания. Последние слова рычала листва. Не прощу. Я никогда не прощу Павла. Чхать, что это не логично. Дыхание участилось, и те самые розово-красные пузыри не прекращали надуваться, от ненависти были куда крупнее, в гортани заскользило (никогда не запрокидывайте голову назад при кровотечении из носа — прозвучал отрывок из лекции по СМП*), я начала давиться, гневно откашливаясь. Сопли, слюни, кровь: собирались, смешивались, накапливались и падали, падали под ноги.
Сникла еще больше. Вспышка ярости молниеносно разгорелась; молниеносно погасла. Я попыталась остановить кровь — что ж, зато ценную вещь узнала, гемоглобин у меня низкий, вон как хлещет, но только размазала по щекам. Зазвенело в ушах, перед глазами стало меркнуть от серо-черной пелены дурноты и слабости. Петрович подошел (помочь?), но я отскочила, «грозно» сжимая кулак и ощеривая красные челюсти.
Жутко саднило, меня таки крепко приложили, но перелома не было. На том спасибо. Обезболивающее, что вкололи на лугу, действие оказывать переставало. Этот день одна сплошная куча дерьма.
— Чтобы ты поняла — товарищей по ратному делу не выбирают. После учебы тебе придется ладить с людьми, придется считаться с чужим мнением, придется исполнять приказы командиров, в конце концов. В отряде их будет как минимум три. Каково, а? Подумать только, подчиняться надо! И все трое могут быть тебе не по душе. Все трое могут оказаться дебилами. Так вот — терпи. Мир не станет плясать под твою ду-ду, как бы тебе не хо-хо, получишь ху-ху, а за сопротивление бо-бо по… кхе-кхе.
Свет в разуме погас окончательно. Взвыв от неожиданно накрывшей смеси досады, обиды, железной горечи в полости рта, щекочущих потоков в горле, я с силой пнула стул. Стул, обвиненный во всех грехах смертных, отлетел к стене от пинка мести, врезался и отскочил, заваливаясь на бок. По сидению стекло несколько уже густеющих ручьев крови, тягуче и неохотно. Это был последний штрих — равносильно тряпке для быка. Крутанувшись на одной ноге, я подхватила второй стул, целясь уже не в стену, а в застывшую фигуру.
— Кидай-кидай, — он смеялся надо мной, точно смеялся, не внешне, но смеялся. — Кидай в меня стулья, столы, да хоть шкафы, коль поднимешь! Гляди-ка, в том углу раковина! Давай. Продолжай упиваться жалостью к себе.
Закашлявшись, я издала непереводимый хриплый звук — тошнит, Боже, как меня от всего тошнит…
— О-о-о, кидай уже свой стул, берсекер, ударить-то смелости не хватает? Кулачком, ну? — он выставил руки ладонями вверх и поманил пальцами, быстро-быстро сгибая и разгибая их.
Я кинула стул, а Петрович принял его. Не прикрыв головы, не шелохнувшись, стоял — непоколебимо и твердо, как скала. С устрашающим восхищением я отметила, как по его лицу заструилась кровь. Свершилась месть. Ушиблен глаз, разодрана щека и разбита губа, плечи учителя мелко затряслись — он смеялся, сначала тихо, хрипло, потом громче. Отсмеявшись, он сделал пару быстрых шагов вперед, я трусливо отступила, в ноги мне прилетел и ударился о ботинки багровый сгусток, присмотревшись, я поняла – зуб. Вроде клык.
— Повторим? — улыбнулся сенсей, идя на сближение. — В этой комнате ещё осталась мебель.
Спиной я ощутила стену. Злобная ухмылка — его челюсти полностью заливала кровь, как, собственно, и мои — приближалась. Щеку расчерчивала ссадина с рваными краями (высокий гемоглобин, у него высокий гемоглобин, как же медленно кровоточит). Отступать некуда. Сердце гулко ухнуло, по ощущениям - вниз (в пятки?), мутная пелена проходила, «свет» решил «зажечься», из горла вырывался тихий стон. Петрович, наконец, дошел, как раз, когда я стала стекать по стенке.
Он подхватил меня за шею и подтянул вверх за горло:
— Избавься, искорени, вырежи, вы-ы-ыбей наивную жалость из души. Самой-то не противно?! Если ответ – да, я расквашу твою мордень окончательно. Противно — тождественно жалости.
Я упорно пыталась стечь по стенке. Вырваться из ложно-нежного поддержания за шею. Кадык бился об шершавые пальцы, пытаясь проскочить вниз.
— Твой ответ, — жим усилился, изображение теряло четкость, я усиленно замотала головой.
— Ладно, — сделали мне одолжение, ослабляя «тиски». — И да, твой удар слишком слаб, к тому же, скорость низкая. Кто так дерется? Завтра в шесть утра жду на ринге, пора учиться взрослым приемам. Стулья не всегда есть на поле боя.
Я вдруг встрепенулась — внезапная ассоциация — моё бесконтрольное поведение. Оно ничем не отличалось от поведения Курицы, что вырывала с корнями деревья и кидала их в мелкую, но быструю цель. Абсолютно
А продолжение будет?