Три месяца назад.
«– Да. Ты чертовски прав. Здесь нет ничего, вообще ничего – пустота, – шептала Ольга, приближаясь к стене.
Рука ползла вверх по поверхности в поисках оконного проема. Но его не было. Дыры в стене, с выбитыми стеклами, через которые пробивались бы безжалостные лучи солнца, её не было.
– Где же… окно?
С улицы не доносилось ни звука, что лишь добавляло дёгтя подозрительности в бочку с и так не сладким содержимым. Будто что-то поставило звуковой барьер, блокирующий любое колебание извне.
Все силы шли на поддержание рассудка, в нем что-то упорно ковырялось, щемилось куда-то внутрь липкими щупальцами с шипами. Проникновение ощущалось, безусловно, именно на физическом уровне – боль не сильная, но дискомфортная, назойливая. Ольге пришлось бы раскроить череп, чтобы избавить себя этого. Паника стояла на пороге, громко стучась в двери разума, перед глазами развевался флаг с надписью «Добро пожаловать». Званый ужин состоялся. Она держалась за стену, а потом за мысль о стене, которая перестала быть материальной. Перед глазами сплошным потоком мчались различные образы, картины, лица.
Полноводной рекой они плыли в пустоте помещения, вихрь образов кружил в водовороте событий, неизвестно: существующих ли событий? Или событий, которым только предстоит сбыться? А, может, события, которые должны произойти, но что-то мешает им? Они похоже на эхо… эхо вырезанных событий или удаленных. Как зуб, но целый, вместо гнилого, в этом-то и вся запарка.
Да, именно, они не могут случиться, что-то нарушило их планомерный ход! Я будто слышу их голоса, они умоляют помочь. Они стучатся в окна, разбивая стекла и свои руки в кровь… события, которым не дали сбыться… удалены по ошибке».
– Эхо, – прошептала иссушенными губами Ольга.
Эхо-эхо-эхоэхоэхоэхо.
Будто пластинка заела. Монитор Малевича испещрялся помехами. У него, кажись, тоже заело пластинку. Эхо – ш-ш-ш – эхо – ш-ш-ш.
В палате осталась Анна, больше никого. Она слушала этот концерт не по заявкам и лезла на стенку, почесывая кол на голове. То ли от невозможности помочь пациенту, то ли от непонимания происходящего. Или из-за отсутствия инструкций? Её приставили наблюдать за Ольгой (вернее, за навороченной аппаратурой, что до сих пор подключена к ней) и… на этом всё. Что Анне делать, если возникнет какое-нибудь «если»? Она знала ответ – беречь грёбанную систему, вместе с монитором – но душа протестовала против такого ответа:
– Ну, тише-тише…
Тише-тише?.. ТИШЕ? – поддела практикантка сама себя, раздраженно, озлобленно, – талант, просто талант успокаивать, дарование!
Она тревожно оглянулась на дверь, отчего-то не хотелось, чтобы сказанное «буйным пациентом» (отныне) попало в отчет офицера. В конце концов, утаить пару деталей ей по силам.
– Осталось лишь эхо удаленных событий, лишь эхо, что желает стать настоящим звуком, – жалобно говорила Ольга, а глазные яблоки очень быстро шевелились, под закрытыми веками, как вовремя фазы быстрого сна.
– Т-с-с, молчи, пожалуйста!..
Все еще туго связанные руки пару раз дернулись, грубый материал сдвинулся, обнажая полосы кровоподтеков и множественное сосредоточение крапинок – лопнувших капилляров. Ольга дернулась и закусила губу, тонкая сухая кожа сразу лопнула. Анна тоже дернулась, подвергаясь внезапной эмпатической волне, также закусывая губу, но не до крови. Хотя больно стало. Даже показалось, что чувствует, как лопаются капилляры на запястьях. Она сняла с себя перчатки и убедилась в целостности анатомических тканей.
Эмпатии такой силы она раньше не испытывала. Ей стало страшно. Сейчас, смотря на пациента, под явным воздействием врага, а не человеческих медицинских методов, она готова была отступиться от своей мечты. Какой из неё хирург, который не может хладнокровно оценивать ситуацию? Действовать без инструкций, своим умом? В том, что ее практика окончена, она не сомневалась, ведь она проявила неположенные эмоции при представителе министерства.
Ольга перестала дергаться и говорить, только жалобно постанывала. Не давая себе отчета в этом, Анна ослабила повязки на холодных кистях Ольги. Будто в благодарность, мышечный тонус её тела снизился, и она расслаблено опала на кушетке, переставая шептать, стонать и травмировать себя. Облегчение испытала и Анна, ведь это было целиком и полностью её решение, а не выполнение инструкции. Оказывается, так можно поступать.
***
В кабинете заведующего психиатрическим отделением.
– В целом, результаты меня удовлетворяют. Конечно, мы так и не вычленили нужную информацию… нонсенс. Нонсенс! Либо человеческий мозг способен скрывать от нас свое содержимое, что исключено, либо здесь замешаны наши тварисчи Саяны, – сцепив в замок пальцы и держа их за спиной, офицер расхаживал по кабинету.
– Совершенно верно, – сказал зав.отделением. – Мы можем узнать, о чем думал и что чувствовал любой человек, находись он хоть в утробе матери, если поставим такую цель. Тюмень далеко продвинулась в области нейрохирургии и не только.
Он говорил важно и со знанием дела, тщательно скрывая горящий взор за маской сухого расчета. От Петровича не скрывал, наоборот, ему он его усиленно пеленговал. Примерный текст пеленгуемого должен был звучать примерно-верно так: мы попали чувак, попали, но мы круто попали! Опупенно попали! Всегда мечтал о ПОЛНОМ ПОПАДОСЕ! Как выкручиваться будем, придумал?!
– Но, – офицер остановился. – Дисциплина никуда не годится.
– Исправим, – маска-маска, держим маску, не забываемся, и марку.
– Теперь перейдем к следующему вопросу, – довольно кивнул «мундир с нашивками и регалиями». – Подготовь запись.
Последнее было адресовано секретарше, офицер обернулся к ней, принюхался и скривился. От помощницы за версту несло сладостью ванили и табаком. Не мешкая, она поставила на длинный стол небольшой проектор, в специальный отсек она поместила чип и пару раз прокрутила ручку сбоку, запуская прибор.
– Шкатулка, ахах, – не выдержал и усмехнулся Петрович.
– Ваш сарказм тут неуместен, господин важный свидетель. Инцидент случился именно на вашем предмете, а мозг одного из учеников предоставил нам пищу для размышлений!
«Шкатулка» загудела, и все воззрились на голограмму:
«Школьная практика «Тактика и стратегия», Ольга заходит в разрушенный дом. Ученики перепуганы, зовут её на пороге дома, светят фонарями, без толку, тьма поглощает свечение. Спустя час окликов Петрович врывается в дом. Свет падает в комнату из разбитых окон, в косых лучах пляшут спирали пыли. Вошедшие следом ученики приносят свежую, как глоток воздуха, мысль о том, что это такая глупая шутка, Ольге стало скучно, она зашла в дом, а потом вылезла через окно, чтобы любоваться опешившими лицами. Подлая шутка, простое объяснение нелепице».
Конечно же, абсурд, при таком раскладе очень легко восстановить, чем бы она занималась, находись вне здания. Но Правительство интересовало немного другое.
А конкретно: на записи Петрович покачал головой.
– Верни, – прозвучало одно слово из его уст к неизвестному адресату.
Рядом с ним встал юноша, с чьего мозга и записали голограмму - собравшимся в кабинете пришлось перемотать десятиминутный эскорт по жаркой камасутре с участием данного ученика и преподавательницы по этике бойца (не смотря на реплику «А я бы посмотрел» Петровича) – он уловил миг бешеной ярости во взгляде учителя, тут же забыв о нем. Камасутра парня увлекала больше, чем какие-то взгляды пожилых мужчин. Зато не забыли ячейки памяти.
На этом проекция прекратилась.
– К кому вы обращались? Вы что-то знаете о месте пребывания пациентки? Или… – офицер выдержал артистическую паузу и облизнул губы. – Вы как-то взаимодействуете с Саянами?..
***
Легально-нелегальная лаборатория цоколя школы.
От нечего делать я решила заняться делом, как бы «масло-масленно» это ни звучало. Моего зеленого доступа в лабораторию катастрофически недостаточно для присутствия на эксгибиционизме Ольгиного мозга. Будь я членом партии (не приведи Господь) или любого из министерств, мне бы сделали исключение. Вопрос: а желаю ли я исключения? Сомнительная прерогатива копаться в человеческой помойке головного мозга и всяческих влажных фантазиях. Имей я доступ, воздержалась бы.
Поэтому оставалось дожидаться учителя и вестей от него же. И заполнять таблицу. Старина-а-а, три колонки: Что делал? Что наблюдал? Уравнения реакций.
Правда, уровень опытов далек от школьного. Он, я бы сказала, далек и от современной школьной программы.
– Открыто, – сказала я, услышав условный стук в дверь.
Этот предусмотрительный чертяка, в своей предусмотрительности, просто маниакален.
Он вошел и первым делом провел рукой под поверхностями подоконника, шкафов, стола и стульев… Тяжким и горестным вздохом, а также продолжением заполнения таблицы, как ни в чем не бывало, я показала, в чем видала его предусмотрительность (и где).
– Ну-ну, я знаю, что ты переживаешь за друга, убери напускное равнодушие. Я доверенное лицо, как-никак.
– А с чего я вообще должна верить тебе, дядя Петрович? – я впервые воспользовалась прерогативой тыкать и звать его «дядей».
– С того, что я наконец-то дядя, – сказал он, улыбаясь голосом, не сменяя напряженного выражения лица.
Я упрямо закончила таблицу и пошла варить кофе. Счастье, что идти не далеко, прямо в лаборатории стоит кофеварка.
– Вам сварить?
– Снова вам… хм, ладно, жизнь длинная.
– Готова поспорить.
– Ты-то? О, да, ты-то всегда готова. Вот, – под мои пальцы легла тонкая папка. Личное дело.
Вручив «сенсею» полулитровую кружку с кофе, так как чашек здесь не имелось в принципе, я пробежалась по стандартной информации о будущих солдатах. Напротив Ольгиного имени значилось занимательное словосочетание «Потенциальный дезертир». Я оглянулась и раздраженно возопила, Петрович был спокоен, как море во время штиля:
– Как это понимать?
– Что конкретно тебе нужно объяснить? – прихлебнув из кружки, пожал он плечами.
– Для чего этот фарс с дезертирством?
Петрович будто бы закашлялся и все-таки улыбнулся:
– Наша жизнь один сплошной фарс. Скажу по секрету – политика нашей и не только нашей, всего мира! – развел он руками по воздуху. – Один сплошной фарс!
– О… – страдальчески скорчилась я от громких слов. – Потенциальный дезертир, вам это хоть о чем-нибудь говорит? Обучать такого человека, с таким грузом в личном деле, для чего?
– Я знал, что ты так спросишь.
– Нет, не для чего, а нахуа? Скажите, нахуа? – меня внезапно понесло, как по волнам. – Обучать потенциального дезертира военному искусству, готовить в солдаты, чтобы он потом переметнулся к врагам, так сказать, используя свой потенциал?
– А ты хотела бы, чтобы ее убрали? Казнили? Прилюдно? Может, сразу на костер? – будто пытаясь меня поддеть, Петрович встал из-за стола, уставившись в мои глаза.
– Причем здесь это? Не утрируйте. В том, чтобы обучать будущего дезертира, который, возможно, им и станет, нет ни смысла, ни выгоды…
– Ты недовольна, что Ольгу помиловали?
– …ни логики! – закончила я.
– Ты серьезно не понимаешь? – проникновенно спросил дядюшка, подойдя ко мне почти вплотную.
Я рефлекторно отшатнулась,
