Петров И. И.
Возвращаясь домой поздним вечером, можно было видеть, как далеко за чернеющими деревьями густого леса, пламенеет и тлеет красный огонь костра вечерней зари, угли которого, в красном круге солнца, уже скрылись за горизонтом. А по правую руку, над тем же протяженным темным лесом, в небе висел серебряный обрезок молодого месяца.
«Месяц ясный, небо чистое, заря красно-рядная, - значит, завтра будет ветер» - подумалось ему и, вынув монету из кармана, он протянул её вперед, держа двумя пальцами за краешек, подставив для взора к чистому, блестящему серпику луны(…).
«Новая луна приходится справа: а значит, будет рост всего, что бы ни хотел» - это была одна из народных примет – суеверие.
У него не было предрассудков, но он любил старинные обычаи и привычки и суеверия, - пусть даже и вздорные и смешные, - но как крепкие подтверждения простого народного быта.
«На суевериях держался весь мир не одну тысячу лет: охранялся очаг и огонь в очаге, под страшным суеверием, что погибнет весь род и всё племя людское, если огонь потухнет, за очаг велись войны. И нельзя убивать животное просто так, а убив для еды, надо просить прощения у леса и природы. И природа благодарила: давала пищу и кров, меняя климат и убирая льды подальше на север, заканчивая ледниковый период. А человек радовался теплеющим дням лета и освободившимся новым огромным пространствам. Мир держался на суевериях» - подумал он грустно.
«Иногда, приметы идут впереди точного знания, а наука о душе отстает от суеверий. Бессознательная мудрость, расчет и находчивость вложены в суеверия. И всё это ради продолжения жизни своего рода».
«Как богата природа, - размышлял он далее, уже сидя дома за столом, за чашкой чая, - С какой щедростью и с каким колоссальным запасом она одаряет всё, что ею создано, - средствами к жизни и размножению. На старой сибирской сосне, на кедре, больше тысячи шишек и в каждой до сотни орешков, а конечная цель – всего лишь одно зёрнышко, случайно попавшее в земную колыбель, лишь росток слабой жизни, которой грозят сотни погибелей. Но зато и кедров не один, миллионы, тайга(!), и живут они многие сотни лет, и все кедры порукой друг за друга, за весь свой род. А в хорошей горбуше, из осетровых рыб, сотни икринок, но конечная цель будет достигнута, если из этого количества зародышей вырастет хотя бы десяток рыб. А мухи(!), как они плодятся, если бы все их яички оставались неприкосновенными, - они расплодились бы за одно лето так, что покрыли бы всю землю сплошь, точно так же, как теперь её покрывает человечество, разросшееся не в меру» - вот куда завело его размышление, что он даже мух сравнил с человечеством.
«Да, – размышлял он, - жизнь есть благо. Благо всё – и размножение, и еда. Но и смерть так же благо, как всё необходимое. Мечта о человеке, который победит своей наукой смерть, изобретет эликсир бессмертия, - это трусливая глупость людей. И микробам так же надо есть, и размножаться и умирать, как и всему живущему. И как разнообразно вооружила природа все существа для борьбы за жизнь. Есть у живых существ панцири, клыки, жала, пилы, иглы, насосы (у комаров, например); а также яды, запахи, самосвечение, ну и ум (мозги), зрение и мускулы.
Вот посмотреть на блоху под микроскопом, можно увидеть, какое это страшное, могущественное, неимоверно сильное и кровожадное существо…, а тот же муравей, он поднимает вес в несколько раз превышающий его собственный…».
На этом месте своих отвлеченных размышлений, Петров вдруг перестал уже сопротивляться навалившемуся на веки сну. Он лег в постель, и решил было не думать больше ни о чём. Но уже давно, в то время как его сознательное «я» занималось философствованием, - его «я» подсознательное ощущало смутное беспокойство.
Ночь – это было время, когда можно было думать о себе, о жизни, и вообще думать. Что касается его теперешнего образа жизни, то, прежде всего, нужно отметить бессонницу. Она составляла теперь главную и основную черту его существования. Как и прежде, по привычке, он раздевался и ложился в постель. И даже, казалось, засыпал. Но просыпался скоро, через полчаса и с таким чувством, как будто совсем не спал. Голова была ясная, мысли свежие. Приходилось вставать с постели и включать свет. Он ходил по комнате из угла в угол, рассматривал полки и стоящие на них корешки книг, картину, висящую на открытой стене и фотографии в рамках. Когда надоедало ходить, он выпивал полстакана воды, заранее налитой до краев. Стакан воды ставился с вечера. Потом он садился за стол. Сидел неподвижно, ни о чем не думая и не чувствуя никаких желаний. Если перед ним лежала книга, а они стояли стопочкой в углу стола, и только читаную с вечера он оставлял посередине, - то, машинально, он придвигал её к себе и читал без всякого интереса. Так, недавно, в одну ночь он прочел целый роман под странным названием, которое и не запомнилось, что-то о «ласточках» или летящих или поющих.
Книжки были куплены давно. Он покупал их в городе, в маленьком книжном магазинчике, чудом сохранившемся с давних времен. Мимо этого магазинчика он ходил на работу. И в этом магазине продавались газеты, которые читать нужно было по необходимости. Но газеты он не любил.
«Газеты, - говорил он, - это не духовная пища, а сродни накипи на бульоне жизни, при варке супа, черную пенку снимают и выкидывают полными ложками, есть такие ложки с дырками для хозяек, для снятия пенки. Так вот, бульон утекает из ложки обратно в кастрюлю, а пенка остается. Так и в газетах, черпают пенку с водой, ложки у них без дырок, и выбрасывают на прилавки новости: бульон вместе с пенкой!».
Перед выходом на пенсию, Петров был похож на престарелого профессора: во-первых образу этому способствовали очки, такие старинные с черной оправой. И на внешний вид – он представлял из себя человека шестидесяти с лишним лет, с лысой головой со вставными зубами и с небольшим тремором в руках. Руки дрожали от слабости; шея его была в морщинах и «похожа на ручку контрабаса», как писал Тургенев об одной из своих героинь. Тут же к образу добавлялась и впалая грудь, спина узкая и сутулая. Когда он улыбался, на сморщенном лице рот кривился в сторону, оставляя неприятное впечатление. И во всей его жалкой фигуре было такое выражение, что у встречных людей могло вызвать только одну мысль: «Этот человек, наверное, скоро умрет».
И это его знакомый и друг, сосед по лестничной площадке предложил ехать в деревню и на свежий воздух. Тогда Петров вспомнил (он, конечно, не забывал никогда), что есть у него домик в далекой провинции, откуда он родом. Там проживали его родители в детстве, там жили его дед и бабушка.
Тогда и начал он переезд свой в далекую глушь, в лесной край, от Москвы 800 километров, где до ближайшего города 180 или 200 километров.
Он перевозил все свои вещи в три этапа: и мебель и книги и одежду. Квартиру в городе он продал и насовсем обосновался в деревне только через полгода.
«Профессор» стал жить в деревне почти один. Местные жители его так окрестили «профессором». Знакомства с деревенскими происходили во время переезда, и он обращался с неизбежным ремонтом по дому к тем же местным мужикам. При этом, общаясь, он любил много рассказывать и говорил абсолютно на любую тему. Местные уже знали, что у него можно было навести справки обо всем на свете: два огромных книжных шкафа переполнены были книгами. Но знания его не были лишь механическим хранилищем. Петров обладал большим даром прозрения. Часто он говорил свои догадки и прогнозы наперед. И всегда все говорил добродушно, с оптимизмом, вселяя веру в будущее счастье всех людей.
Свежий воздух или просто смена обстановки оживили Петрова. Хотя проживал он один, но все-таки он был не так уж безнадежно одинок.
На второй год, глубокой осенью, дождливыми полусумерками, к нему в открытое окно пробрался с улицы полудикий кот – черный, длинный, худой, наглый, - настоящий рыцарь кошачьей породы. Никогда Петров не видел в своей жизни ни человека, ни животного, которые носили бы на себе такое количество следов от бывших отчаянных драк. Оба уха его были повреждены: одно «откушенное» лишено было кончика, второе ухо было разорвано на конце. И глаз его был поврежден, видно, что правым глазом он косил в сторону, ободран был и его хвост.
Кот требовательно мяукал, раскрывал свой рот узким розовым ромбом, яростно блестя пронзительными зелеными глазами. Он двигался из стороны в сторону, царапая когтищами край подоконника, и прямо требовал себе внимания.
Петров поставил ему на пол под окном блюдечко молока с мякишем хлеба и положил нарезанные кубики от полкружочка вареной колбаски.
Кот спрыгнул с окна и ел с жадностью. Он покончил с едой довольно быстро и вновь запрыгнул на подоконник и скрылся в загустевших сумерках.
На другой день он пришел днем. И не только погостил около часа, но даже позволил себя погладить. Когда-то он был, вероятно, послушным домашним, но улица и драки сделали его диковатым.
Потом кот зачастил. Он уже спал днем под тем же открытым окном. Вскоре окно закрылось с наступившими холодами, а кот приходил тем путем, каким его выпустили6 научился приходить через сени.
Порою кот пропадал и не показывался по три дня. Петров прозвал кота просто – Кис. Этот Кис появлялся после своих походов часто хромым, с новыми шрамами. Иногда проходя по деревне Петров слышал как орали коты и раздавались дикие вопли их, где-нибудь в промежутках между домами, в палисадниках, и он думал: «это мой Кис там воюет».
Их отношения можно было назвать дружбой.
Ведь, в дружбе один всегда смотрит чуть-чуть сверху вниз, а другой «смотрит в рот» другу и слушает его. Один всегда покровительствует, а другой радостно отдается другу, потакая во всем.
Первым в их дружбе был, конечно, кот. Ведь, это он нашел Петрова, а не Петров его. В области передвижения во всех трех земных измерениях кот несравненно был более одарен природой, чем Петров. А значит, кот Кис был выше человека Петрова. Петров уже устал от жизни, он еле передвигал свое бренное тело, когда кот прыгал на заборы и лазил везде, где только заблагорассудится. Кот жил кипучей жизнью одичавших страстей: любовью к окрестным кошкам, драками с конкурентами котами,, воровством и убийством малых тварей. Кот знал и умел делать тысячу вещей, которые совсем недоступны были Человеку Петрову.
Ну, разве мог Петров поймать зубами хоть маленького мышонка? А вот кот однажды притащил в открытые сени большого, как крыса зверя. Услышав призывное мяуканье из сеней, Петров вышел и увидел полосатую мышь, не узнав сразу в ней – бурундука. И сколько было гордости в глазах кота Киса, то расширявшихся, то сжимавшихся от волнения, что Петрову невольно было вынуждено похвалить его. Это он принес в подарок свою добычу, которую есть не стал, а пробежал в дом к миске с молоком. Мышей мелких, раньше он притаскивал во множестве и поедал их на глазах Петрова.
По происхождения своему род кота Киса, был гораздо древнее рода Петрова. Чему есть неопровержимое доказательство в первой главе Библии: сначала Господь сотворил Животных, а человека потом, в последний день творения. Кроме того, род кота был знатнее и по жизни: в те седые времена, когда предки кота уже почитались как священные
