На уроке литературы

Михайловна вызывает его к доске. Он с большой неохотой выходит. Она задаёт ему какие-то вопросы по содержанию этого произведения. Он тупо молчит. И она сама уже в отчаянии, подходит к нему с жестом часто двигающейся руки с открытой ладонью, совсем близко у его лица с потупившимся взглядом, будто внести туда что-то недостающее хочет, громко, с раздражением, почти кричит ему как оглохшему – что сказал Раскольников Порфирию Петровичу на допросе? И пристально смотрит на него, ожидая получить ну, хотя бы, мало,  вразумительный ответ. Володька, на всё, что она перед этим говорила и спрашивала его, только молчал. А  на этот раз, всё так же тупо глядя в пол, желая, чтоб, поскорее, отстали от него, каким-то не своим голосом,  громко, глухо и протяжно сказал, похоже больше на то, как прорычал – не знаю!!! Руфина Михайловна с каким-то недоумением посмотрела на него, даже как-то растерялась, подумала, возможно, не издевается ли он, далее немного повысив голос, сказала ему вопросом, – ты что-нибудь, собираешься знать? Володька молчал. После короткой паузы, успокоившись, она  уже тихо сказала – садись.  О каких-то других персоналиях этого романа она его, в отличие от других учеников не спрашивала вовсе, видимо, понимала, что это совершенно бессмысленно.

        Она ожидала услышать хоть что-то, из повторяемого на протяжении столь длительного времени учащимися класса,  на её уроках у доски, диалогов Раскольникова и Порфирия Петровича, ставшими почти как «отче наш». Чтобы  теперь, из всего этого, услышать, что-нибудь и от него, тогда она могла бы со спокойной совестью поставить ему – удовлетворительно – тройку.  Чего так настойчиво с большим усердием и добивалась она.

              Прошёл уже, наверное, месяц, даже чуть более, по литературе стали проходить какое-то новое произведение, следующее из школьной программы. Всё так же, Руфина  Михайловна старательно объясняла и разъясняла, «разжёвывала» и это  произведение. И  опрашивала она затем у доски учащихся, проверяя, что и как они усвоили. Так же два – три отличника неизменно получали свои пятёрки. В отличие от Володьки, они всё знали как всегда, знали, что говорил Раскольников Порфирию Петровичу и наоборот, что говорил Порфирий Петрович Раскольникову. Основная же масса класса, как обычно получала тройки и четвёрки. Володьку, Руфина Михайловна почти месяц не тревожила опросами. Ей и самой, наверное, очень не хотелось после его ответов, большей частью, невпопад, опрашивать его и лишний раз вызывать  к доске. Володька даже несколько успокоился. Вроде как перестали преследовать его, как в кошмарном сне Раскольниковы с Порфириями Петровичами. Но всё, же Руфине Михайловне спрашивать-то надо было – оценивать его, так же, как и всех других,  работа у неё такая. И Руфина Михайловна начала снова как-то осторожно по не многу вызывать Володьку к доске. По новому произведению опрос ничего не дал, он ничего не знал и не отвечал. Тогда она, чтобы как-то смягчить и упростить ситуацию, обращалась к пройденному произведению и что-то спрашивала о Раскольникове и Порфирии Петровиче, и Володька мало, мало, еле, еле, что-то говорил большей частью невпопад  по пройденному материалу.  Как только Руфина Михайловна стала снова вызывать его к доске, к нему вернулись злость и раздражение. И всё как в автоматическом режиме повторилось. На перемене звенит звонок на урок. Володька в очередной раз, будто ему легче  на этот раз станет, спрашивает меня – какой, сейчас урок?! Я отвечаю ему – литература! Он в отчаянии, как от наваждения какого-то махает поднятыми вверх сжатыми в кулаки руками, будто избавляется от незримого преследования его и отгоняет его, как нечистого прочь. Мотает головой, будто его  чем-то отвратным, горечью какой накормили, со злостью и отчаянием, злобно говорит – заели эти Порфирии Петровичи! И всё так же с матерной руганью, будто эти незримые Порфирии Петровичи на допрос не Раскольникова водят, а его самого.

                На уроке, опросив несколько человек, она вызывает к доске Володьку. И задаёт ему вопрос, уже более сдержанно, старается как-то осторожно и ровно, чтоб как-то подвигнуть его, к более, менее вразумительному ответу, стараясь изо всех сил вытянуть его на тройку, чтоб с покойной, не возмущённой совестью поставить её в журнал. – Скажи мне, что говорил Порфирий Петрович Раскольникову на допросе? Она видимо решила, что за это время, этот диалог Порфирия Петровича и Раскольникова столько раз, повторяемый опрашиваемыми у доски, что не запомнить его, ну просто невозможно, не закрывая умышленно ушей. Предполагала, что он, как на магнитной ленте специального записывающего аппарата, автоматически записался в его голове – в его мозге. Володька же обречённо, тупо глядя в пол, собравшись духом,  громко,  злобно сказал, почти, как прорычал, – не знаю!!! Видимо, в его мозгу, автоматически стала срабатывать защитная реакция на часто повторяющийся незнакомый раздражитель, не мотивированный ни малейшим интересом к данному обстоятельству. Или, он, будто на всё том же допросе у Порфирия Петровича, таким образом, так карикатурно выразил своё, чистосердечное признание. Желая только одного, скорее освободиться от этой прилюдной пытки. В классе, кто-то из учеников, едва сдерживая себя чтоб не расхохотаться во всю, сдержанно хохотнул, Руфина  Михайловна строго погрозила насмешнику пальцем. Какое-то время она помедлила, видимо никак не могла сообразить и объяснить его какое-то стойкое нежелание и неприятие её предмета. Потом она так и не найдя этому никакого объяснения, рассеянно, тихо ему сказала – иди, садись. Его сознание бунтовало и никак не принимало этого. Его практичный ум уже тогда противился и ограждался, никак не принимал праздных, отвлечённых размышлений, столь далёких от чаяний близко осязаемой жизни здесь и сейчас.  Наверное, точно так же, как здравый ум кого либо, противится всяким нелепым философиям и религиозным писаниям и доктринам, лишённым здравого смысла и практического применения.

              Как ни старалась Руфина Михайловна, чтобы Володька знал, но Володька упорно не хотел знать, что Раскольников сказал Порфирию Петровичу, и что Порфирий Петрович сказал Раскольникову. Он совсем не понимал, и не желал понимать эту эстетику.