- Выпрыгнуть всем на перекладину! – скомандовал младший сержант Ивко третьему взводу, когда тот, в полном составе, собрался после лазарета на спортивной площадке. По одному взводу из роты, каждое утро, уже на протяжении нескольких дней, прямо с подъёма, освободив от утренней зарядки, направляли в полковой лазарет, для получения очередной медицинской прививки. Что это были за прививки, курсантам никогда не объясняли, ограничиваясь, и то, через силу, короткой фразой:
- От инфекций…
Сегодняшняя прививка получилась особенно болезненной. Объёмный шприц вгонялся под лопатку каждому молодому солдату. Боль при этом была едва терпимой. От влитого лекарства, которое сразу не рассасывалось, в месте инъекции образовывался подкожный мешок, рука немела, у некоторых, особенно мнительных курсантов, кружилась голова, правда, до обмороков, к счастью, не доходило. По армейской логике, чтобы лекарство быстрее всосалось в организм, необходимо было тут же применить к нему должную физическую нагрузку. Поэтому Ивко и подал сейчас эту команду. Несколько человек сделали вид, что готовы подпрыгнуть, но основная масса, поддерживая отёкшие плечи здоровой рукой, не обратила на Ивко никакого внимания. Он отнёсся к этому совершенно спокойно, потому что предвидел подобную реакцию. И даже, казалось, повеселел.
- Отставить! – Прогнусавил Ивко, и в интонации его голоса, при наличии воображения, можно было бы обнаружить некое подобие радушия.
- Что, необычный сегодня укольчик? Руками, руками работайте, быстрее отпустит!
- Да что же нам колют-то, товарищ младший сержант? – С перекошенной гримасой от ноющей боли, Сашка Рыбкин зло смотрел на нелюбимого всеми младшего командира,
- Так ведь и инвалидом запросто сделают и не извинятся!
- Поболтай мне ещё, Рыбкин! - Ивко достал сигарету, прикурил, сощурил один глаз от попавшего дыма, сплюнул, матюкнулся и продолжил:
- Это, скажу вам по секрету, товарищи курсанты, особая прививка. Только для мужской части населения.
- Что, силы прибавляет?
- Ну, насчёт силы, врать не буду, не ведаю, а вот про то, что о девках на время позабудете, знаю точно.
- Да как же так, - Возмутился Илья, - Это же – незаконно! Мы же не кролики подопытные!
- А ты, Соколов, рассуждай поменьше. Тут и без тебя знают, что законно, а что – нет, - ответил Ивко,
- Или, может, до штаба прогуляешься, до командира полка? Так, мол, и так, товарищ подполковник, возражаю по поводу заботы государства о моём и сослуживцев здоровье.
И Ивко рассмеялся неприятным, как и всё, что он делал, смехом. Под лопаткой саднила ноющая боль, настроение у всех соответствовало ситуации.
- Разрешите покурить, товарищ младший сержант, - раздался чей-то голос.
- Что, совсем службу поняли? – Внезапно разозлился Ивко, - Это вам не курилка! Здесь спортом заниматься положено. – Сам он со смаком дымел по ходу своего негодования.
- А ну, слушай мою команду! Разобрались по двое! Выпрыгнуть всем на перекладину!
Одно дело, когда ты подтягиваешься на турнике сам, независимо ни от кого, и совсем другое - когда это упражнение исполняется коллективно, да ещё по счёту, то есть, синхронно. Ещё одна неприятность заключалась в том, что кто-нибудь из курсантов, как правило, обязательно забывал спросонья прихватить с собой, припрятанные под матрацем, трёхпалые солдатские рукавицы. А без них, в морозную погоду, хвататься руками за мёрзлую сталь было, ох, как неприятно! И делать отжимания от земли, кстати, тоже.
- Делай раз!.. Отставить!
Подтянулись все, за исключением Сурло. Рукавицы у него были. Но он безвольно висел на заледенелой трубе турника, смешно подёргивая ногами и изображая на лице бесконечное страдание. Ещё через несколько секунд он разжал руки и не просто спрыгнул на землю, а свалился на неё, сначала на корточки, потом – на спину.
- Вай, мама-джан, вай, товарищ сержант, не могу, совсем не могу, - Сурло катался по мёрзлой земле и очень натурально стонал.
- Жрать меньше надо, товарищ солдат, - Назидательно отреагировал Ивко,
- Не только харю, брюхо отъел, аж гимнастёрка по швам трещит. Ты же, азербайджанская твоя душа, как студень весь, ходишь – колышешься!
- Ничего я не отъедал, - Обиженно ответил поднявшийся на ноги Сурло,
- Это у меня от рождения, дома врачи говорили – неправильный обмен веществ… - Морщась от боли, он пытался дотянуться правой рукой до левой лопатки, но это ему никак не удавалось, по причине, во-первых, собственной чрезмерной тучности и, во-вторых, зимнего обмундирования. Смотреть на него было забавно, и первоначальное негодование сослуживцев обернулось теперь незлобливым, но всё равно, неприятным для толстяка зубоскальством.
- Скажите, пожалуйста, какие мы слова, оказывается, знаем! – Подхватил Ивко общее настроение,
- Обмен веществ! Я тебе сейчас организую обмен веществ! Вот, товарищи курсанты, благодарите своего кисельного Сурло. Все будете подтягиваться до тех пор, пока ваш драгоценный холодец не изволит исполнить упражнение! – Садистские наклонности Ивко торжествовали.
По взводу прокатился глухой ропот. На холодном ветру, который утраивал, удесятерял силу не крепкого, пока ещё, мороза, с ноющей болью под лопатками, перспектива бестолкового подтягивания на турнике выглядела весьма удручающе. Ивко и сам уже начал подмерзать, это было заметно, но сила привычки брала вверх.
- Что, Сафаров, - крикнул он, обращаясь к крохотного роста солдатику,
- Замёрз никак?
Огромными и удивительно красивыми глазами, буквально лучащимися всей мирской печалью, собранной в одном месте, Сафаров, как-будто даже застенчиво, смотрел на сержанта. Также печально вздохнул и вдруг, неожиданно и открыто улыбнулся.
- Нэт, товарищ младший сэржант, - ответил он чистым, певучим голосом,
- Много-мало тэрпим…
Курсант Сафаров тоже, как и Сурло, был азербайджанцем. Но на этом сходство заканчивалось. В противоположность своему земляку, он выглядел до смешного маленьким и худощавым, но зато природа одарила его лицом прямо-таки девичьей красоты. И, как-будто в отместку за достойную кисти художника эту самую выразительную красоту, природа, словно спохватившись, отомстила ему кривыми, чуть ли не колесом, ногами и даже худшей, чем у Дё, косолапостью. А ещё у Сафарова было необычное имя: Апрель. Никто из курсантов прежде такого имени не слыхивал и когда, в первые дни учебки, парни знакомились друг с другом, многие переспрашивали крохотного ростом кавказца, как же его зовут на самом деле. Он мягко улыбался и с непередаваемым акцентом повторял:
- Апрэль…
- Ага, - скалился кто-нибудь из курсантов,
- Май, июнь, июль…
Сафаров, со смущённым видом, поддерживал всеобщее веселье, улыбался открыто, причём, улыбался почти всегда и почти по любому поводу. Отчасти, это объяснялось тем, что он с трудом изъяснялся по-русски, и доброжелательная улыбка его служила ему неким громоотводом, вполне надёжно функционирующим в армейских условиях. С другой стороны, почему-то всеми чувствовалось, ощущалось, что улыбка крошки Сафарова не была натянутой и дежурной гримасой, она шла изнутри, от сердца, от души. И никому не приходило в голову, находясь рядом с ним, говорить гнусности, клеветать на товарищей, травить похабные анекдоты, словом, Сафаров самым странным образом действовал на сослуживцев, сам при этом ни капельки не напрягаясь. Тем не менее, в первые недели службы ему приходилось туго. Голос его всегда бывал тих и как-то непривычно и странно, но приятно мелодичен, взгляд не по-мужски красивых глаз отражал искреннее и заинтересованное удивление и обезоруживающую беззащитность перед всем окружающим миром. На нервозный и нетерпеливый мат сержантов, ничего не понимающий Апрель отвечал искренней, но бестолковой улыбкой, а взгляд его, в такие моменты, наполнялся настолько глубокой печалью, что, казалось, могли бы расплакаться даже камни. Гимнастёрку ему подобрали не без труда, но всё равно, на пару размеров большую, чем следовало. Штаны на нём раздувались парусами, а куртка, туго опоясанная ремнём, как и полагалось по уставу, между четвёртой и пятой пуговицей, больше походила на женское платье. Шапка тоже была не по размеру и напоминала каску эсэсовца. Короче говоря, смотрелся крошка Сафаров в своём армейском обмундировании совсем не по-солдатски, откровенно нелепо и напоминал, скорее, карикатуру на бойца. Призывали Сафарова с какого-то азербайджанского захолустья, с затерянных и не обозначенных на географических картах окраин, где русская речь, за годы Советской власти, так и не прижилась, потому, как русских, в тех местах, почти что и не было. Но невысокий рост его как нельзя более подходил для службы в танковых войсках, особенно в качестве механика-водителя. После того, как курсанты, наконец-то, получили зимние танковые комбинезоны, преимущества малого роста и такой же комплекции стали очевидны для всех. Илья, например, в зимнем своём комбинезоне, с трудом протискивался в люк механика-водителя: вначале опускался вовнутрь ногами до пояса, закидывал вверх левую руку, правую прижимал к туловищу и змеиными движениями, в несколько приёмов, проталкивал книзу весь корпус. Усевшись в кресле водителя, в последнюю очередь, подтягивал книзу левую руку. Сафаров же запрыгивал сразу, целиком, и внутри танка ему было гораздо комфортнее, чем остальным…
- Много-мало тэрпим…
- Ух ты, - удивлённо отреагировал Ивко,
- Никак, Сафаров по-русски заговорил! Так много тэрпим, или мало тэрпим, что-то я не понял…
Апрель улыбался, а это означало, что смысл вопроса остался ему неясен. Между тем, ветер крепчал, и привитые, как намекал Ивко, от тяги к женскому полу новобранцы, уже готовы были продемонстрировать коллективное недовольство по поводу бестолкового топтания на спортивной площадке. Но тут, в предрассветных сумерках хмурого и холодного утра, неожиданно показался, кипящий от негодования, младший сержант Герасимов.
- Ну ты чё, Гнида, - как всегда выговаривая букву «г» на украинский манер, вскинулся он на Ивко,
- Совсем, что ли… - Далее следовал очень красочный и витиеватый монолог, состоящий сплошь из непечатных выражений. Налицо прослеживалась школа сержанта Григорьева. В двух словах, тирада Герасимова сводилась к тому, что вся восьмая рота, в ожидании третьего взвода, мёрзла сейчас у входа в казарму и не могла, в виду неполноты состава, продвигаться в сторону столовой, где их ждало вкусно пахнущее тепло и горячий завтрак.
- Короче, сейчас тебе, Гнида, от дятла достанется, да и от ротного тоже, - выдохнул последнее, уставший от длинной речи, Герасимов,
- А уж Гриня лютует, страх, аж рожа вся красная, прямо как у Шурки Ровного. – Не без удовольствия наблюдая за замешательством Ивко, Герасимов очень убедительно, смакуя каждое слово, подытожил:
- Хана тебе, Гнида! Гитлер капут! – Весь взвод, ни капельки не смущаясь присутствием своего мучителя, гоготал в полный голос. Герасимов был доволен. Он искренне пытался, но так же искренне не мог скрыть собственной, личной, неприязни к сослуживцу, и это чувство шло, просилось наружу из самых недр его сознания, пенным прибоем закипало в крови и, в итоге, выплёскивалось наружу не только потоком слов, но и сопутствующей жестикуляцией, мимикой,
