Музей Десяти Источников Глава 10 Ночь на морозе

    В Николаеве стояли трескучие морозы. Таких небывалых холодов, по дружному мнению  местных старожилов, они не припоминали. Всегдашняя ветреная погода этой местности усугубляла и без того едва терпимый, особенно по первым месяцам, армейский неуют, помноженный, вдобавок,  на непростые условия службы в учебном подразделении. Колючие трёхпалые солдатские рукавицы не спасали, шинель, казалось, не грела совсем, а воротник её, словно наждачная бумага, немилосердно елозил по шее, вынуждая курсантов, не имеющих возможности держать расстёгнутым верхний крючок шинели (чтоб по уставу!), передвигаться неестественно прямо и ворочать, при необходимости, не головой, а целиком всем туловищем.   Со стороны это выглядело жалко и забавно. Ноги в сапогах мёрзли постоянно, мёрзли и уши, потому что сержанты не позволяли опускать клапана шапок, грозя нарядом вне очереди и любыми, имеющимися в широком ассортименте, мелкими пакостями. Лютовал, в особенности, Ивко. Григорьев лютовал тоже, но больше для вида, хотя и он вполне мог довести некоторых курсантов до исступления. Угрюмый, как всегда, старший сержант Ровный, строй водил редко, сержантов для этого хватало и без него, но и он, при случае, заприметив ослушавшегося молодого солдата, просто, молча, загребал снег обеими руками и аккуратно и неспеша просовывал его за шиворот проштрафившемуся и не смеющему сопротивляться курсанту.   Надо ли говорить, что настоящим праздником, событием, оказывался редкий эпизод, когда роту на танкодром вёл младший сержант Герасимов! С ним и шагалось бодро, и холод отступал, и портянки можно было перемотать на коротком привале, и уши у шапок он сам давал команду опустить, и песня выходила звонче и задорней, и настроение царило у всех, без исключения, приподнятое. Но все знали, что панибратства Герасимов не допускал, решительно пресекая любые, попервоначалу многочисленные попытки неопытных ещё молодых солдат наладить более приватные отношения с либерально настроенным сержантом. Однако, по прошествии трёх месяцев службы, и командиры, и подчинённые достаточно притёрлись и изучили друг  друга, чтобы, наконец, начать  понимать текущую ситуацию и предвидеть вероятное развитие событий. Конечно, кое-кто изгалялся, кто-то филонил, но в целом и потихоньку армейская служба стала обретать более-менее внятные очертания, и с каждым днём неуклонно множащиеся слаженность и выучка курсантов начинала нравиться даже им самим. Более того. Всё чаще и настойчивей в сердцах молодых ребят вдруг закипало чувство искренней и уверенной в себе гордости. За свою страну. За могучую технику, им, вчерашним бесшабашным пацанам, доверенную и за то, что техника эта, в итоге, им покорялась.  За своих родных и любимых, которые были почти у каждого и за своих близких, проживающих в разных концах необъятной Страны Советов.  За то, что они призваны были защищать их покой и мирную жизнь, за то, что любили и были любимы. И за себя, поскольку каждый начинал осознавать, что непреодолимых трудностей, оказывается, не существует и  что любые трудности только закаляют характер и волю. Незаметно для себя ребята матерели и крепли и сейчас даже слегка посмеивались, припоминая стартовые фрагменты собственной службы. Такие настроения, сами по себе, уже были, безусловно, хорошим признаком и, во всяком случае, способствовали общему укреплению духа молодых солдат и подпитывали их закаляющиеся души спасительной и необходимой верой в будущее.

    И вот как-то однажды, во второй половине  одного из неприветливо-пасмурных зимних дней, Илью и четверых его сослуживцев, после обеда, во главе с никому незнакомым  ранее штабным офицером, ничего толком не объяснив, погрузили в крытую брезентом машину и куда-то повезли. Внутри кузова покоился внушительных размеров тюк, мягкий на ощупь, дальше – печка-буржуйка, рядом с которой лежало несколько ржавых, в густой саже, видавших виды секций вытяжных труб  и шесть штук, немилосердно грохочущих при езде, пустых походных кухонных фляг. Почему весь этот груз находился в кузове, курсантов совершенно не интересовало. Раз кто-то сюда его закидал, значит, так надо. Впрочем, один из сослуживцев Ильи, деревенского вида веснушчатый парень с четвёртого взвода, высказал глубокомысленное предположение, что их, должно быть, повезли, чтобы всё это где-то выгрузить.

- А нам то что? – Изрёк он почти что по-философски,

- Нам, что грузить, что выгружать, разницы нет никакой, - И, подумав, добавил:

- Лишь бы время шло.

- Ага, - Поддержал его, прикуривая сигарету, кто-то из курсантов,

- Солдат спит – служба идёт.

- Во-во… Куревом-то угости, земеля! Благодарствую. Только вот думаю, что-то народу многовато они для такой поклажи набрали.

- Ну, может, ещё какая работёнка есть…

- А может, что и так… Лишь бы к ужину возвернули. Не околеть бы. С холоду-то…

- Поплотнее надо садиться…

- Э-эх! Жизня наша, солдатская…

    Короткий январский день клонился к вечеру. Затянутое тучами небо, казалось, навсегда и до скончания вселенского века упрятало в своих недрах робкое солнце. Но мороз немного отпустил, и в воздухе явственно запахло скорым снегопадом. Курсанты, воспользовавшись короткой передышкой и, в общем-то, даже довольные неожиданной перемене в своей, расписанной по минутам, армейской жизни, дружно задремали, и никакая ухабистая дорога не могла бы вывести их теперь из состояния глубокой и сладкой дрёмы. Да что там дрёмы! Дё, тоже случайно оказавшийся в группе, смачно похрапывал, вдыхая морозный воздух с забавным посвистом.  Даже штабной офицер закемарил, впрочем, он сидел рядом с водителем, а в кабине, как известно, гораздо теплее, чем в кузове, и спать там, соответственно, намного комфортней. Не спал лишь Илья.  Он с грустью смотрел на убегающую в сгущающемся сумраке дорогу, по обе стороны которой темнели ряды искусственной лесопосадки, и думал о том, что вот так же, должно быть, убегают в невозвратимую даль годы человеческой жизни и что в том же стылом пространстве навсегда  остаются декорации тех, или иных событий, из которых, собственно, и состоит сама жизнь. И всё это, оставшееся ТАМ, называется былым, называется прошлым. Прошлым, которого уже не изменить. Прошлым, которого не исправить. Прошлым, на которое можно только оглядываться, всматриваться в него и, при желании, анализировать, пытаясь уловить призрачную и постоянно ускользающую связь между прошлым, настоящим и будущим. А тем  единственным, что в состоянии воскресить фрагменты прошлого, является память. «Но почему», - Думал Илья, глядя на убегающую дорогу, - «Почему память сохраняет именно фрагменты событий, их отдельные только куски, а не всё прошедшее целиком? Почему, казалось бы, ничего не значащие выборочные моменты сохраняются в нашей памяти с отчётливой контрастностью и  в насыщенной цветовой раскраске, а огромные отрезки собственной жизни не вспоминаются никак? И не просто не вспоминаются, а забываются напрочь? Почему?» Крупными хлопьями повалил снег. Сумрак сгущался. И ничего уже не было снаружи и, как-будто, во всём белом свете, кроме этого тоскливого, расползающегося сумрака и снежного замысловатого хоровода. Ни одного огонька на горизонте. Пустынно вокруг. Пустынно и на душе…

    Всё, приехали.  Штабной офицер, с поднятым воротником шинели и повязанными бантиком у подбородка шнурками своей шапки, суетливо отдавал распоряжения по выгрузке находящегося в кузове машины имущества. Видно было, что офицер явно торопится.

- Так, бойцы, - Обратился он к курсантам совершенно ненатуральным бодрым голосом,

- Завтра в дивизии начинаются командно-штабные учения. Вот. – Он вдруг повысил голос,

- И поэтому наша задача, поставить для командования, - Офицер многозначительно поднял вверх правую руку,

- Для самого высокого командования, на этом самом месте, вот эту палатку – Офицер указал на выгруженный из машины здоровенный, и едва подъёмный тюк.  Под палаткой оказался большой и тяжёлый ящик со сложенными в нём разного размера стальными опорами и  заточенными с одной стороны стальными же кольями. Там же обнаружился и кое-какой инструмент: пара топоров, молотки, навсегда заржавевшие и, по-видимому, уже давным-давно не раздвигающиеся плоскогубцы, ручная пила со сломанными в нескольких местах зубьями и ещё куча всякого барахла, неизвестно, когда и как сюда попавшего. Курсанты переминались с ноги на ногу, и настроение их портилось с каждой минутой.

- Так. Кто назначен старшим?

- Я! Курсант Соколов.

- Вот и давайте, товарищ курсант, командуйте.

    Илья огляделся. Вокруг небольшого пятачка, посреди которого стояла сейчас доставившая их сюда машина, густела и позвякивала голыми заледенелыми ветвями мрачная лесопосадка. Становилось темно, поэтому следовало торопиться. Естественно, что ни у кого из молодых солдат не имелось никакого опыта по установке такого рода палатки. Да это и не палатка  была вовсе, а настоящий шатёр, в котором можно было бы разместить, например, походный лазарет. Но, против ожидания, разобрались быстро, и дело пошло легко.  Как и всегда, на помощь подоспела солдатская смекалка. Илья, всё более вдохновляясь, отдавал чёткие распоряжения. Офицер, некоторое время бестолково попрыгав вокруг закипевших работой курсантов, выдал несколько ободряющих фраз и, в итоге, скрылся в кабине. Но почти тут же приоткрыл дверь.

- Соколов!

- Я! – Обернулся Илья.

- Значит так, ты здесь, давай, заканчивай, а я на полигон поехал. Дел ещё по горло! Через пару часов за вами с полка дежурная машина приедет. Печку не забудьте внутри установить! И имей в виду, чем быстрее управитесь, тем больше шансов будет у печки погреться.

- А дрова как же? – Растерянно развёл руками Илья.

- Дрова? – Грозно вдруг сощурился офицер,

- Вона дров вокруг сколько! Руби – не хочу! И нечего умничать, товарищ курсант! – Дверь захлопнулась, и Илья услышал, как штабник раздражённо скомандовал:

- Поехали!

Илья вернулся к недоумённо замершим сослуживцам.

- Значит так. Дё и, как тебя, с веснушками?

- Курсант Егоров!

- Дё и Егоров, берёте топоры, и в посадку, за дровами. Вы только рубите, потом вместе  всё притащим.

- Да ты чё, земеля, они ж замёршие все, во льду, значит и сырые к тому же. – Егоров шмыгнул носом, и оторопело уставился на Илью.

- А у тебя что, другие предложения имеются? Давайте, мужики, без разговоров и шустрее! Машина неизвестно, когда придёт, а тут, - Он глянул на успешно устанавливаемую палатку,

- Тут работы ненадолго осталось. В палатке и будем ждать. Всё, вперёд!  А мы уж сами, втроём,  как-нибудь, управимся…

    Хмурое небо, неоскудевающей дланью щедро ссыпающее на застывшую вечереющую степь свои нескончаемые, как казалось, снежные запасы,  неожиданно, всё-таки, истощилось, и теперь последние снежинки устало кружили во всё крепчающем и обжигающем ветре. В сказочно красивом, но равнодушном хрустальном мерцании, высыпали над неуютным  и одиноким миром звёзды. Проясняющееся небо, однако же, не предвещало ничего хорошего. Это означало, что мороз станет набирать силу. Впрочем, его ледяное дыхание уже начинало пронизывать насквозь. Поэтому, работали быстро, молча и сосредоточенно. Все  трое отчётливо понимали, что сейчас требуется