С конца сентября резко занепогодилось. Огороды и гумна сельчан тотчас осиротели, низкие, свинцовые тучи дружно бросились бороздить угрюмое и без того осеннее небо, ветер по-разбойничьи налетел на враз задрожавшие от неожиданности деревенские избенки, стараясь разнести в клочья немудреные крестьянские хозяйства. Время от времени по утрам выглядывало несмелое солнышко, но после обеда оно неизменно пряталось за рекой Сорокой, чтобы исчезнуть за нею на день-другой.
Как-то незаметно пришел Покров. Колкая снежная крупка заботливо припорошила промерзшие насквозь поля и луга, отбелила жадно чавкающие прежде осклизлые дороги, сорвала одиноко трепещущие листочки на бесстыдно оголенных деревьях.
На следующее воскресенье намечалось большое событие в жизни сорочинцев, и этим событием являлась свадьба первейшего на селе парня Трифона Дементьевича Макарова со скромной середнячкой Ульяной Васильевной Назаровой.
Огромный двухэтажный, на надежном каменном фундаменте, недавно отстроенный приезжими городскими рабочими особняк Макаровых дворцом царским высился среди небольших закопченных деревенских избушек. Сколько горниц вместило в себя сие агромаднейшее сооружение, простой народец не ведовал. Болтали любопытные сорокинские бабы, что недавно приезжали в гости к тысячнику самые настоящие благородные господа в закрытых золоченых каретах, пили-ели они за высоким забором попросту, да еще и ночевать остались. Да мало ли кто что говаривал!
В честь венчания единственного сына созвал наконец-то Дементий Евсеич в тот диковинный домино и народец местный, разве мог опозориться пред сельчанами главнейший в округе хозяин. Зрители из простых деревенских занимали большую часть хором у двери, а за княжеским столом, прикрытом накрахмаленными белоснежными скатертями, гордо восседали посаженные отцы и матери, родители жениха и невесты и другие почетные лица. Перед ними ярко горели сальные свечи, стояли несметные яства и знаменитая в народе водочка, кою умело изготовлял удалой мужик из волжских казаков Емельян Якушин.
Голытьба, не обделенная вниманием Макарова, часто метала самопальную за мятые воротники, а потом скабрезные шуточки взрывали гостей настолько, что подвыпившие бабенки и пьяные в стельку их благоверные хватались за что придется и чуть ли не валились от оглушительного хохота друг на друга.
Почетные же лица, искоса наблюдая за беснованием холопов, не дотрагивались до изысканных блюд, а будто ждали чего-то нового, интересного, и это новое предстало пред ними в виде ослепительной юной девушки с белоснежной косой на груди. (И откуда, скажите на милость, берутся в этой глуши такие красавицы?) Неприглядный малорослый парень с мокрым носом, важно выпятив тощую грудь, величаво вел сие чудо к толпе, жадно вбирающей в себя удивительные прелести молодицы.
Сколько времени пришлось новобрачной терпеть унижения от гостей, она не помнит, но всему когда-то приходит конец. Пришел конец и ее испытаниям. Отгремело омерзительное свадебное застолье, где невеста в ужасе закрывала глаза, когда бесконечное количество раз хмельные рты собутыльников, будто потешаясь над Улюшкой, кричали молодоженам «горько», и ей приходилось покорно подставлять немеющие от отвращения губы своему уже мужу.
– Пора и честь знать, – внезапно поднялась из-за стола неулыбчивая мать Трифона, и, с наслаждением прочувствовав мгновенно наступившую тишину, оглушительно провозгласила. – Приспело время молодым ступать почивать.
– Баиньки, – громко икнула какая-то подвыпившая баба, – строгать ребятишек – дело приятное.
– Ты ей покажи, паря, где раки зимуют, – поддержал односельчанку кто-то из мужиков.
- Хватит! – стукнул кулаком по столу Дементий Евсеич.
И Улюшка, в душе проклиная извечное повиновение детей родителям, низко пригибая тяжелую голову, чтобы окружающие не заметили ее негодования, спешно пошла навстречу своей погибели.
Большая кровать была разобрана, а в печи их уже совместной светелки прожорливо полыхал огонь. Он с жадностью лизал еще недавно бывшие живыми деревья, с аппетитом обгладывал хрупкие древесные косточки. Так и ее, Улюшку, скоро превратят в безликую обожженную дощечку.
– Укладывайся, – пошатываясь на неверных ногах, велел новобрачной хмельной муж, – баил же, что моей будешь. Так и вылезло.
Стуча зубами от отвращения, Уля безропотно скинула с себя свадебный наряд, стащила подаренные Мотей фильдекосовые чулки и под тяжелым взглядом Тришки натянула на безупречное тело заботливо расшитую сестрицей Натальюшкой ночную рубаху.
Пузырящийся тягучей слюной рот постылого по-хозяйски обхватил ее дрожащие губы, чтобы засосать их в вязкую глубину, пропитанную водкой и чесноком.
"Все! – промелькнуло в голове страдалицы, – все кончено, прощай навеки, вольная волюшка, посиделки вечерние с подружками милыми, жизнь неприхотливая и целомудренная".
Что-то мягкое и безвольное едва коснулось ее интимного места и внезапно замерло, пульсирующими толчками выдавливая из себя на оцепеневшие бедра Уленьки омерзительно теплую, комковатую жидкость.
«Что это? – ужаснулась девушка. – Вот срамота-то! Наверное, описался охальник ненавистный».
– Не скалься, дура, – раздраженно ткнул нареченную в бок любящий молодожен, – мотри, лапа чижолая у меня, выбью зубы то, нечем лузгать семечки будет.
Уля притихла и в комочек сжалась. Не шутит окаянный, сделает, что обещал. Только отчего он гневается на невесту свою? Разве виновата она, что выпил Тришка за свадебным столом через край. Нахлебался водки и квасу, вот и помочился на нее.
– А ну тебя, – махнул прокуренной рукой на жену Трифон, – Дык вставать завтра раненько, смотреть простыню маманя с батяней будут. Чаво покажем-то?
– Простыню? – подивилась Уленька и вспомнила как на Варькиной веселой свадьбе что-то красное вопящим от пьянки гостям казали. Тогда еще подумала девушка, что вишневое варенье это али свекла намазаны. Только почему все-же муж серчает? Вот и к стене отвернулся и захрапел даже. Видимо пожалел ее, сиротинку, Господь всемилостивый, отшатнул от нее рожу вонючую.
Мой миленок, как теленок,
Только веники вязать,
Проводил меня до дому,
Не сумел поцеловать, – послышался за окошком зычный голос сестры Матренушки.
– Везучая, – подумала Улюшка и, свернувшись в тугой калачик, горько заплакала.
Долго ли продолжала рыдать несчастная подле ненавистного кобеля, она и не знает, только все же сморил ее сон плутоватый. И во сне она кого-то видела: милую родительницу, кажется Анну Петровну, почившую. Или грозного свекра? Что он говорит ей?
– Вставай, краля, – положил горячую ладонь на вздрагивающее от рыданий худенькое плечико невестки Дементий Евсеич, – завсегда ведал, что сыночек мой единородный настоящим мужиком не является. Только какую байку мы гостям поведаем?
«Жалеет, – с удивлением подумала новобрачная. – А что за байка то»?
– Соболезную я тебе, лапушка, – окидывая презрительным взглядом пытающегося поднять голову наследника, понизил голос Дементий Евсеич, – Подь за мной, любезная, и будет им простыня красная.
– Что вы говорите, батюшка? – не уразумела тысячника Ульяна, – куда мне идти, к матушке что ли?
– Эк, непонятлива, чугунка, – крякнул старший Макаров. – Почивает Фекла Устиновна, десятый сон уж видит, да и неча знать ей о взаимоотношениях наших. Уразумела, ясынька?
«О каких взаимоотношениях»? – озадачилась Уленька, но, приученная в родимом гнездышке быть во всем послушной старшим по возрасту, встала и, натянув на внезапно озябшее тело сарафан, покрывшись шалью, покорно поплелась за хозяином каменной, почти господской, обители.
Дом спал и причудливо храпел на разные голоса, хотя где-то по-прежнему навязчиво играла гармошка и слышался похотливый бабий визг.
– Подь сюда,– неожиданно прохрипел грозный тысячник и обнял Ульяну так, что у той косточки затрещали. – Давно на тебя любуюсь, душенька. Нет краше тебя в Сорокине. И в Михайловске тоже нету. Обряжу тебя в парчу и кружева, озолочу, икрой и шоколадными конфетами кормить буду. Не отталкивай меня, девка, так как отныне заступником и опорой буду сиротке горемычной.
– Что вы, что вы? – отшатываясь от того, кто по деревенским законам должен стать ей вторым батюшкой, забормотала бедная девушка. – Пресвятая Богородица, грех-то, грех-то какой!
– Не вырывайся, – в исступлении начал целовать невестушку Дементий Евсеич, – а простыню-то пытливым гостям как являть будешь? – между поцелуями горячо шептал он. – Осрамиться хочешь, лапушка? Осрамиться и род Назаровых осрамить?
– Осрамиться? Как осрамиться? – упираясь локотками в грудь свекра, громко вскричала Улюшка и снова вспомнила развеселую свадьбу найденовскую. Свекла ли то была на этой простыне?
Кто-то кашлянул. Кто-то что-то протяжно проговорил. Или ругнулся? Ночь развиднялась. На первом этаже дома послышался грохот падающего предмета, наверное, стула, видимо прислуга встала чуть свет, чтобы накрыть стол для полсотни гостей, до сухоты в глотках жаждущих увидеть этот испачканный проклятущий кусок горожанской льняной ткани, вышитой по краям полевыми цветочками.
Раздался протяжный скрип открываемой двери, и сонная Фекла Устиновна, прикрывая зевающий рот пухлою, в изобилии унизанной сверкающими перстнями, пятерней, появилась в ее проеме.
– Чаво вы тута делате? – сморщенными губами прошамкала свекровка.
– Токо нехорошо бабе стало, – не смутился находчивый папаня Тришки. – А я как раз мимо проходил, стало быть содействие оказал болезной.
– Содействие? – окидывая стремительным подозрительным взглядом растрепанные волосы растерявшейся девушки, высокомерно изрекла хозяйка дома – Поди к мужу, любезная, он тебя исцелит.
Возблагодарив Бога за подмогу, Уленька шустро отвернулась от пылающих адским огнем очей свекра и, провожаемая колким взглядом обманутой пожилой женщины, побежала к непонятному ей сопливому Тришке.
Не дождалась Уля утра, задремала, а оно подоспело нежданно-негаданно: дверь внезапно резко распахнулась, чтобы впустить в светелку к еще почивающим молодоженам стайку улыбчивых мужиков и баб.
– Девка не порчена! – выдернула из-под новобрачных смятую простыню, щедро вымазанную чем-то пунцовым, сестра Матрена и ликующе обвела победным взглядом притихших односельчан. – У Назаровых отроду в роду брака не было!
Уля вздрогнула и с недоумением посмотрела на мужа. Тришка сопел и исступленно тряс непутевой башкой. Фекла Устиновна, вскинув к вискам невидимые брови, застыла в тупом молчании. Дементий Евсеич довольно улыбался. Заглянув в его хитроватое лицо, Уля устыдилась и опустила глаза к сильным, покрытым длинными черными волосками дланям свекра. Большой палец на правой руке хозяина дома был перевязан какой-то желтоватой, пропитанной кровью, тряпицей.
(глава из романа "Лилия Белая")
