И коей мерой меряете. Часть 2. Геля. Глава 5. Меры

- Знаешь, как я устал? И еще у меня появилось нехорошая привычка. Я думаю... 
- Думаешь? 
Тот, кто сидел слева так удивился, что его большие, пушистые крылья встрепенулись, сделали один холостой взмах и слегка порозовели. От этого невольного движения ожил и пронесся мимо несильный, но прохладный ветерок, и тот, кто сидел справа, ухватился за край гладкой синей тверди и еле удержался. 

- Не маши так, что ты сквозняк устроил? Я и без того сегодня неважно себя чувствую. Да еще вот … думаю... 

Тот кто сидел справа, красивый, слегка сутулый старик с несколько длинноватым носом, в пушистой безрукавке подвинулся поближе к тому, кто сидел слева. Отодвинул порозовевшее теплое крыло, чтобы оно не мешало своим трепетом и, наклонившись к самому уху, чуть поморщившись от того, что острый нимб уперся ему в щеку, прошептал: 
" Мне кажется, я неправильно поступаю. А Справедливость перестала быть Высшей" 

- В смысле? 

Ангел так удивился, что развернулся всем своим полупрозрачным телом к Мастеру Меры и плотно сложил крылья, как озябший голубь. 

- Ты сомневаешься в Высшей Справедливости? В том, что Она есть? 

- Кто может сомневаться в Высшей Справедливости? Разве только глупец? Нет, конечно. Просто я думаю, не слишком ли простыми мерами мы меряем Добро и Зло. Вот скажи мне! Ты всю жизнь жил праведно, любил Его, помогал бедным, не убивал, не прелюбодействовал. У тебя целый мешок добрых шаров, они не помещаются уже ни в твоем доме, ни в твоей душе. И вдруг ты украл пятачок у богатого. Тебе положен черный, ну или хотя бы серый шар? 

Ангел качнул белокурой головой и улыбнулся. 

- Нет, я же у богатого и всего пятачок... 

- А если ты украл все последние деньги у бедного? 

- Ну еще бы. Конечно положен. Ты зачем спрашиваешь? 

- А если ты украл все деньги у очень богатой одинокой старухи и она пошла по миру на старости лет? 

Ангел покачал нимбом, задумавшись, и нимб тоже порозовел, став одного цвета с крыльями. 

- Я б дал… серый. Это же старушка, она теперь помрет с голоду. 

- А если бы ты ее деньги больному бедному бродяге с умирающим малышом на руках отдал, все, до копейки? 

Ангел недовольно отодвинулся, привстал, взмахнул крыльями, хотел взлететь, но Мастер Меры крепко ухватил его за белую шелковистую кисть и не отпускал. 

- Погоди! 

- Ну....С тобой тут не белым, черным станешь, хоть не слушай. 

- Я вот что еще думаю. У Добра мы меру придумали, у Зла. А любовь чем нам мерять? Она что? Добро или зло? 

Ангел остановился, цвет его нимба еще усилился, и розовое сияние окрасило молочные облака. 

- Ты про какую любовь? Я знаю только одну! К Нему... 

- Все равно. Ты мог бы ради этой своей любви убить? Только честно, не увиливай. 

- Ради любви к Нему я могу все! 

- И предать? 

- Ангелы не предают, ты зарапортовался, старик. 

- Ну все-таки... 

- Я же сказал, я могу все! 

- А в моей книге, на странице триста тысяч сто двадцать пятой написано...подожди... 

Старик привстал, и неуловимым движением что-то вытащил из кармана широких атласных панталон, подбросил вверх и залихватски дунул, скорее даже свистнул в сторону летящего предмета. Предмет еще в воздухе вдруг вздрогнул и раздулся, как мяч, вздрагивая и пырхая. На синюю твердь тяжело плюхнулась старая книга с засаленными страницами. 

- Вот, смотри. Триста тысяч сто двадцать пятая... " За предательство тех, кто тебя любил, за предательство тех, кто тебе верил, за предательство земли своих отцов, за предательство матери и отца" - ну тут много всякого еще предательства - "дается серый свинцовый шар, единожды и навсегда". 

- Знаешь что? 

Ангел сел, аккуратно свернул крылья и поманил старика. Когда тот опустился рядом, обнял его за плечи, 

- Нам с тобой думать не по чину. Мы с тобой солдаты Его. Написано, выполняй, сказано, делай. Думает пусть Сам. Смотри, там внизу, у них, какая заря. Любуйся. 

И на фоне разгорающегося зарева восходящего солнца еще долго были заметны две обнявшиеся фигуры. Одна - слегка сутулая, с грустно опущенным долу длинноватым носом, другая - статная, с волнистыми локонами и слегка подрагивающими пушистыми крыльями. Они сидели на краю тверди и задумчиво болтали ногами... 

... 

- Ты, конечно, дура, Аля, но я рад, что так получилось. Ребенок еще неизвестно чей, а ты - та еще штучка. Я два года вкалывал, как шахтер в шахте, все для тебя, там у нас дом - полная чаша, а ты тут хвост налево. 

Виктор стоял перед дверью загса и говорил. Говорил нудно, долго, рубил краем ладони по стволу ни в чем не виноватого молодого клена, упиваясь своей речью. Геля почти не слушала, думала о своем, разглядывая небольшие облачка, быстро несущиеся по небу. Этот человек в красивом полосатом костюме, гладко зализанными назад волосами и красным, мокрым сочным ртом, был ей совсем не знаком. Она не понимала, что вообще ее может связывать с ним, и разве можно даже на секунду представить, что смешливая баловница Ирка с хитренькими зеленовато-карими глазенками и таким близким, родным теплом шелковистого тельца, имеет к этому дятлу какое-то отношение. 

- Алименты ты конечно можешь отсудить. Только доказать еще надо, что я отец. Она вон, кудрявая, как... 

- Заткнись. 

- Чтоо? Ты это мне, Ангелина? 

Геля подошла к Виктору вплотную, притянула его за галстук, близко прижала свое лицо к его лицу круглому и красному и близоруко вгляделась в его глаза. 

- Знаешь что! Иди ты в п..... 

Виктор обалдело отпрянул, не веря своим ушам. 

- И забери туда свои алименты! 

Выйдя из загса они с Виктором, не сговариваясь, пошли в разные стороны. Дойдя до старого заброшенного колодца в самом конце улицы, Геля зачем – то порвала на мелкие кусочки свидетельство о разводе, бросила его вниз и долго смотрела, как мелкие бумажки, быстро раскручиваясь в поднимающемся со дна потоке воздуха исчезают во влажной темноте. 

… 

- Эй, коза. 
- Борьк, отвали, а? Смотри у меня глажки сколько. 

Геля, вся взмыленная, таскала туда-сюда по желто-коричневому, прожженному от бесконечных глажек коневому одеялу тяжеленный чугунный утюг. 

- у тебя ж - ка красивая, сеструх. А ты ее красоту вон, в монашках тратишь. Скоро осунется, морщинистая станет, повиснет как курдюк, а? 

- Борь! 

Геля распрямилась устало и повернулась к брату. 
- Ты видишь, у меня утюг неподъемный, руки уже, как свинцовые. Не до тебя и твоей дурацкой пошлости! Иди вон на Линкину задницу заглядывай, есть на чью. 

- А ты бы еще каменюкою гретой гладила, дуро...Иди к нам, тебе Линка нормальный утюг даст. Слушай, мать, пойдешь седня в кино. У меня там дружбанок появился, спереди Смоктуновский, сзаду цыган твой. Так прям по тебе засох, сам говорил. 

Геля внимательно посмотрела на лоснящуюся от жары, красивую Борькину морду 

- Слушай, Борь. Помоги, а... 

Геля достала с полки маленькую фотографию и записную книжку. 

- Смотри. 

Борька долго вглядывался, прищурясь и покручивая ус, в фотографию парня с карими улыбчивыми глазами и комсомольским значком, приколотым к белому свитеру. 

- Сейчас он старше, конечно, я старую фотографию сперла. 

Борька молча вытащил из сжатых пальцев Гели книжку, вырвал страничку и переписал адрес. 

- Я понял. Жди.