1
Каждый взгляд, приученный видеть только то, что отвечает общему видению, и каждое слово, вынужденное говорить только то, что хотят услышать, часто забывают о других способах измерения времени, с помощью которых можно определить не только возраст царскосельских руин, но и с достаточной точностью сказать насколько, по сравнению с прошлым годом, возросло равнодушие возлюбленной. На вечных скрижалях надпись «всё проходит» выведена с особой тщательностью. Но тогда человек, завернув за угол, ничего не узнает. Если, справиться о том, что было шестого июня двадцать лет назад, никто, пожалуй, ничего вразумительного не ответит. Странно слышать тогда о той потрясающей по своей величине длительности во времени, о которой говорит археология. Всё это, по правде говоря, не внушает доверия. Иной археолог судит по найденным в пещере костям о временах запамятных настолько уверенно и целеустремленно, что кажется глупо возражать, но глядя на то, какими выводами он оперирует после, следовало бы на многое закрыть глаза, и где подобная уверенность выглядит, мягко говоря, странно.
Но мы ещё помним, пусть даже не столь отчетливо, что шестого июня, ровно двадцать лет назад, в третьем часу дня на пересечении Садовой и Вознесенского стал трамвай, и это столь же верно, как то, что где-нибудь в Керави в этот день, в провинциальном городе, и в той стране, которая сама вся целиком выглядит провинциально, праздновали начало муссонных дождей. Но шестого июня ровно двадцать лет назад в городе ещё Ленинграде, у Вики Нестеровой, которая жила как раз на пересечении Садовой и Вознесенского, был день рождения, и известный её ухажёр стоял с букетом цветов на углу дома и, облокотившись на угол, курил, а двое здоровенных мужиков трамвай чинили. И тоже шел дождь.
Вроде никакой связи между этими событиями нет, за исключением разве что дождя. Можно понять с корня, можно забежать вперёд, обламывая на ходу ветки соседних реплик, стоять под дождём и укрывать голову чем-то вроде журнала. (Изумительный букет!) Никаких новых впечатлении кроме тех, которые есть, здесь не может случиться и вовсе не нужно прилагать усилий, чтобы произвести их в ранг воспоминаний.
И вот теперь, за витриной антикварного магазина, в далекой, в сущности, от наших настоящих переживаний, стране, и со своим взглядом на цену таких букетов, тоже льёт дождь, но дождь ледяной и нигде не цветет жасмин. Холодные потоки обрушиваются с высоты незнакомых домов, и сквозь этот дождь можно увидеть массу диковин, включая самого хозяина – коренастого, как стейк, норвежца, с головой супницей и знающего по-русски. Там же, во втором этаже три окна: первое, в небольшую комнату с немым взглядом зеркала и унылой бутафории мебели; второе – в кухню; третье – в кабинет. Туда, когда хозяин бывает в отъезде, приходит по утрам горничная, – мадам лет сорока, лысоватая, молчаливая, странная, орудующая молчаливым же пылесосом, и всё намекавшая привести племянницу смотреть картины. Но Александр Венедиктович делает вид, что не понимает её. Затем идут внушительные пропуски во времени со значительными отклонениями на домашний бюджет, детские болезни и какой-то бунт в африканском государстве.
Вот в составе гуманитарной миссии он возвращается в «свой» незнакомый ему теперь город и говорит соседу что-то вроде «hallo». И чем дальше продолжит он свои наблюдения, тем шире аспект тайн, тем прочнее аргументы кризиса. «Я, безусловно, помню…» – говорит себе каждый человек, имеющий в арсенале памяти такие откровенные минуты. Уже нет прелой листвы на тротуарах, нет пустых сплетен о нашем бессмертии – нет веры в настоящей зрелости, что когда-нибудь появится что-то стоящее в этом неиссякаемом однообразии дождливых дней, как эпилог, которым улыбнётся тебе другой город. Потому, как «безусловно помнить» ничего нельзя. Сколько прошло лет с того эпизода, когда докурив папиросу и увлекая за собой клубы табачного дыма, он двинулся с места, прошёл бакалейную и исчез в дверях того дома? Что чувствовал он тогда? На все эти вопросы нельзя теперь ответить. Прошлые слова имеют иное значение, чем раньше имели, любые возвращения во времени предлагают заменить множество незримых лиц на другие пятна. Потому как «безусловно помнить» ничего нельзя. И пишет иногда такой человек, по три раза смахивая перо чернильное, самые невозможные письма этим стенам, домам, застрявшему трамваю посереди оживлённой улицы – и всё зря.
2
Страсть к мемуарам преимущественно выдуманная, лживая страсть. В таком возрасте предаваться воспоминаниям смешно и глупо. Это всё равно, что читатель, претендующий на Марселя Пруста, долго и оскарбленно клянет про себя подвыпившего прохожего, задевшего его на улице плечом. Александру Венедиктовичу, это напоминает его бабку, Элеонору Ильиничну Рукавишникову, знаменитую мемуаристку 20-х годов. Как только в руках оказывается такая книга, шурша открываемая и ещё не привыкшая к рукам, это всегда предполагает нечто женское, то самое отсутствие сосредоточенности, как отдохновение занятого человека от важных дел. Глядя на переплеты книг, где в залежи никому не нужной беллетристики втиснуто и ее имя, появляется надежда на такие же мемуары в вечно плачущем Трумсё, хотя, чего тут писать? Женщина была с безуминкой, декадентка, фразёрка, хромая, кажется, была, тоща как все революционеры и как все революционеры мнительна. Судя по многочисленным фотографиям, которые остались желтеть в дряхлых, никому не нужных альбомах, круг ее интересов был обширен – от председательств в каких-то народовольческих комитетах до жуткого подземельного сектантства не то мормонов, не то масонов, словом каких-то «лож» (в памяти так и осталось – комната с маревом занавесок сквозь эти годы, и, в глубине её, свесившись с дивана лакированная туфля из-под платья). Не заметив революции или воспринимая погромы и кровь, как нечто обыденное, в эмиграцию она не выехала, оставив могилам полное собрание сочинений в трех томах, которых хватило бы на двадцать жизней. Словом воображение имела незаурядное, и, судя по фото – на первый взгляд одухотворённое, с вытаращенными глазами, лицо – была знакома с дюжиной тогдашних знаменитостей, печаталась под псевдонимом Эмма Герц, отчего, при упоминании о ней, каждого, кто был знаком с её творчеством, как будто било током.
Нельзя сказать от чего, от каких внутренних переживаний, вот так за письмом к сестре, которая, быть может, письма не ждет, бывает, лезут в глаза глупые подробности, лишние срезы памяти. Через легкие, сумеречные вечера, когда воздух будто слипался в гуще темноты, в этой эпизодической мистике давно исчезнувших образов, возращения к ним казалось особенно невероятным. Но зачем непременно, сквозь призрачную нежность молодых и ярких лиц, к такому незначительному и пошлому? Просторная комната, которая неуклюже подходила под кабинет, теперь сбилась в один яркий клубок в виде стола и лампы. И не доносилось больше ни звука. Минуту назад еще что-то намечалось сквозь арочный проем дверей, смутно елозило бликами рифленое стекло комода, шипели часы. И с портрета на стене, той, на которой взгляд никогда подолгу не останавливался, переносился опять на эти отчетливые карикатурные пенсне, углы старых плеч, лоск черного платья, будто фотографии было не сто лет.
Он встал и подошел к окну. В проекции пустой улицы, будто нужный контраст в виде дождя способен пустоту эту оживить – но зачем так подробно? На последнем курсе института сидели на подоконнике с приятелями и вот так язвили – о Ленине, о Троцком. Гогот был приглушенный, – моложавая ирония любит «с хрипотцой». Да и как иначе?! История, любя все громоздкое, понижает голос до хрипоты. В темном, похожем на ущелья, коридоре тянулись и вырастали будто похожие тени – сумрачно являлась тучная с бычьими ногами зав. кафедрой на каблуках-шпильках и по какому то не ясному сумасшествию носившей чрезмерно узкие юбки.
Он возвратился за стол, но навязчивый образ бабки, смотревший со стены, заставил и его улыбнуться. Бойкая была дама.
3
Попутно возникали и другие ассоциации на поводу пеших прогулок по историческим справочникам. «Укажите, пожалуйста, адрес – заунывно просил заблудившийся приезжий» Там были и прошлого века заштатные излияния о донских казаках, о серых комсомольских буднях, о колхозах и стройках. Высокий шкап с таинственной инкрустацией добросовестно хранил весь этот хлам. И все это тоже было не весело вспоминать. Сколько все-таки бывает мутного, не совсем понятного отвращения при виде строительного крана на фоне многоэтажек, и сколько, должно быть, в бытующих романах шестидесятников стоило труда говорить о том столь подробно.
Глядя перед собой и наклонив голову на плечо, уходила вдаль аллеи полная спина старика, (запечатлённая фотографом так, что из-за спины каждый угадывал окладистую бороду), тоже видно смотревшего скептически на чужие о себе воспоминания. Но еще добираться до них было далеко. Тогда бросив таксомотор, он решил пройтись по знакомым улицам, побродить по городу, тряхнуть стариной. И как это невероятно такому солидному и пожилому человеку должно было выглядеть это «побродить». И опять, почему-то вспомнилось, как у выхода из терминала аэропорта мимо него прокатили доверху набитую чемоданами тележку.
Зачем и по какому праву такие эпизоды застревают в глазах? И конечно после такого разительного перехода каждая мало-мальски ценная плешивость покажется роскошной шевелюрой. Неизвестно еще, по каким случайным перемещениям во времени оказался вдруг на стене его кабинета, портрет бабки и всё поблескивал стеклом. И точно боясь вдруг стать похожим на сидящего за столом клерка (кем по сути дела он и являлся) Александр Венедиктович отложил в сторону тетрадь и поглядел за окно.
4
[justify]В конце нынешнего века, восьмидесятым под стать годам, солнце, появляясь над крышами, начинало припекать. В воздухе витал уже призрак близких перемен, всевозможных «свобод», с обязательной проекцией на улучшение жилищных условий, увеличением дохода на душу населения и отсутствием на кухне соседей. В воздухе повеяло тогда новым, неслыханным доселе комфортом, и в трамваях начали попадаться люди с кожей как у старого сморщенного фламинго, вытягивающих вперёд голову и читающих заграничный журнал. В красной косынке комсомолка, как проходчица метростроя, восторженно глядевшая с уличных плакатов, была уже не столь актуальна. С каждым годом ее монументальный торс казался все более карикатурным, и, в конце концов, был стерт со стены рекламой заграничной строительной компании, которая реконструировала дом и в свою очередь стерла самые стены, где
