Мама, не волнуйся, я умру в восемь лет

Осень тысяча девятьсот девяносто восьмого года выдалась дождливой и серой. В облупленной девятиэтажке затхлого города в квартире на третьем этаже жила семья Лосевых. Сейчас в доме было пусто за исключением восьмилетнего мальчика. Он, бледный, худой и грустный стоял напротив окна и разглядывал, как кот рвёт кости и хрящи только что пойманного голубя. Видимо птица слишком старая. Не успела улететь.
Мальчик, проснулся недавно, и первое, что вспомнил - обиды вчерашнего дня.
- Нет, - плакал он, - меня никто не любит. Родная мать бьёт по лицу...
Феликсу было противно на душе ещё и потому, что его ненавистный отец постоянно приходил на крики супруги, чтобы «помочь» ей наказать сына. Растоптать, как казалось Феликсу, его честь. Его скромную беспомощную личность.
Феликса очень часто били за невыполненные уроки и за то, что он туго соображал. Но мать ещё не знала, что её сын готовился покончить с собой.
В школе мальчик получал только хорошие оценки. О, если бы учителя знали, как тяжело они ему давались...
От такого грубого воспитания мальчик рос скованным и пугливым.

Повзрослев, Феликс останется таким же мягким и сентиментальным. Но его страхи обратятся в мудрость, а чувствительность будет изливаться в поэзию.

- Зачем мне это надо! - в слезах кричал мальчик, облокачиваясь мокрыми ладошками о стекло, - за что такая жизнь!
После этих слов он даже матернулся. Это означало то, что он был в глубоком отчаянии.
Феликс даже не заправил постель, он в одних трусах пошёл на кухню. В голову лезли страшные мысли...
Он взял нож и приставил к своей груди. Для начала решил проверить его остроту.
Феликс колебался. Мальчика останавливало лишь то, что родители будут горевать над его трупиком. Феликс стоял с ножом в руках и плакал. Плечики подрагивали, в груди будто лежала свинцовая гиря.
Ребёнок ведь совсем ещё не пожил, ему всего восемь! Какая глупость, умереть из-за того, что родители били за невыполненные уроки. Но его хрупкая душа воспринимала это как агрессию. Он считал, что его не любят. Обычный ребёнок забыл бы это и пошёл на улицу, но Феликс воспринимал это как вечную неизбежность.
- Они будут плакать над моим телом, - размышлял Феликс.
Ему стало так грустно, что это горькое чувство стало наркотиком для его естества. Мрак разливался в душе, как мёд.
- Они будут жалеть. Мои мама и папа... я умру, а они будут плакать надо мной...
Мальчик попытался воткнуть нож в грудь хотя бы на сантиметр. Белую тонкую кожу проткнуло, как мокрый картон, и на пол упало пару капель.
Кровь совершенно не пугала его. Мальчик только что удостоверился, что умирать не так уж и (!) больно.
Феликса встревожили какие-то мысли, он, бросив нож на стол, побежал в спальню. Тонкая багровая струйка сочилась по груди, стекая на живот и окрашивая белые трусики в красный цвет. Феликс, взяв со стола бумагу и ручку, побежал обратно на кухню, оставив на полу дорожку из красных капелек.
Он сел на стул и, не прекращая рыдать, приготовил ручку:
"Так" - размышлял он, - "нужно начать с самого главного"
"Мама и папа, я вас любил" - написал он.
Всё-таки Феликс признавал, что в нём была любовь к своим родителям:  и к материи, и к отцу.
"Я больше не могу терпеть издевательства, которые вы мне делаете" - написал он, а потом задумался... ему, казалось, что строка получилась шероховатой, но он так и не понял, что в ней не так и продолжал:
"Я вас люблю, но не могу больше жить..."
Ребёнок громко всхлипнул, запрокинув голову вверх, а потом схватился за грудь. Ему было больно дышать. Наверное, рана была не такой уж и безобидной. Кровь не переставала идти. Мальчик, тяжело дыша и глотая слёзы, перечитал своё письмо.
Перечитал снова.
Потом ещё раз. Письмо уже вымокло от его слёз, чернила начали расплываться.
Феликс снова схватился за грудь.
- Неужели я повредил лёгкое?
Мальчик глянул на пол. Под ним выросла большая красная лужа.
- Я умру от потери крови. Так будет даже легче, - спокойно заметил он.
Он лёг возле красной лужи и… ждал. Потом, перевернулся на живот, считая, что таким образом кровь выйдет быстрее.
Однако смерть не захотела его забирать. Кровь внезапно  прекратилась. Юный разум снова посетила какая-то мысль. Мальчик вскочил, взял со стола письмо и выкинул в ведро. Нашёл в кладовке бутылку водки, о которой вероятно забыл его отец.  
Феликс обмакнул в неё ватку и приложил к ране. Потом он взял свои штаны и принялся вытирать кровь, что засохла на полу.
Он хотел привести всё в порядок раньше, чем придут родители.
Мальчик смыл с себя красные потёки, постирал штаны и трусы и пошёл в свою комнату.
- Вроде ничего не забыл...
Вскоре раздался звонок, Феликс вспомнил об одной важной детали, и вместо того, чтобы открывать дверь, он ринулся на кухню.
Феликс достал из ведра письмо, обильно пропитанное слезами, скомкал его и засунул в рот, чтобы съесть, как делают люди, опасающиеся улик.
Мальчик открыл дверь и выслушал гневную тираду обоих родителей.
- Что ты там делал, тормоз?! Полчаса тебя ждали!!!
Родители, шурша пакетами и скрипя полом, разделись, разложились. От них веяло осенней прохладой.
Феликс вытаращил глаза и отшатнулся назад.
Они отошли от улицы, согрелись, мать пошла за телевизор, отец полез в холодильник.
Затем мальчика наругали за то, что тот замарал пол. Видимо, первый раз ребёнок вытер его неидеально. Феликс сказал, что разлил томатный сок. Как всегда он получил тумаков от отца. Тот раз десять обозвал его недотёпой и косоруким созданием.
Ребёнок в слезах пошёл перемывать пол, но дойдя до ванной, почувствовал, что из его груди снова сочится кровь. Отец не жалел рук, наказывая сына.
- Сволочь, что ты сделал со штанами? - закричала мать из спальни.
Феликс "честно" признался, что ими он вытирал томатный сок, отчего получил двойную дозу оскорблений. К тому же отец подоспел вовремя и наградил сына тремя весьма сильными шлепками по макушке.
- Иди в ванну, бестолочь! - крикнул он и толкнул своего сына в проход, мальчик еле удержался на ногах.
Потом папаша, слегка шлёпнув его ногой по заднице, добавил:
- Если плохо вымоешь, будешь наши с матерью шмотки вручную стирать! Понял!
Феликс с опаской заметил, что его футболка пропиталась кровью, он поспешил скрыться в ванной. Мальчик страшно боялся, что родители увидят его кровь. Он думал, что если они узнают о его желании убить себя, они высекут его до потери сознания и запретят выходить из дома.
Мальчик уже не вытирал слёзы, бесконечным потоком льющиеся по лицу. Он поспешил запереть за собой дверь, после чего нашёл среди грязной одежды красную кофту и одел её. Испачканную футболку он предварительно положил в раковину, включив кран горячей воды. Потом Феликс промыл свою рану, и, плотно держа на ней ватку, улёгся возле рукомойника.
Вода шла сильным потоком и заглушала рыдания мальчика. Феликс не хотел, чтобы его плач был услышан родителями.
- Ну-ка открывай дверь, гадёныш! - заорал отец, дёргая за ручку.
В иной раз крик отца доводил его до истерики. Мальчик боялся его. Когда тот кричал на него, у Феликса начиналась настоящая паника, он икал и ревел.
Но на этот раз мальчик лежал, без движения, густой горький комок застрял у него в груди, он не мог даже плакать. Мальчик закрыл глаза и не лежал, не шевелясь, подрагивали лишь руки. Ему было так горько и скверно, что он подумывал о мысли, если не убить себя, то сбежать в другую семью.
- Если не откроешь дверь, я её сломаю, и тебе же хуже будет! - надрывался отец.
Феликс безразлично поднял голову, посмотрел на замок, который под мощным натиском отцовских рук держался на "одном желании".
- Быстро открывай, тупорылое создание. Зайду, уши надеру!
Но Феликс уже не воспринимал угрозы отца. Горячее тепло сладкой истомой разливалось по телу. Он чувствовал, что приваливается в глубокий сон. Мальчик уже забыл о своей ране, рука ослабла и ватка выпала в кофту. Кровь начала заполнять волокнистую полость. Феликсу уже было всё равно. Он лежал без чувств.
- Если не выйдешь через полчаса, - произнёс папаша, - я сломаю дверь и так тебе по жопе надаю, что ходить не сможешь.
Отец отошёл от двери и направился за телевизор, возле которого сидела мать и щёлкала каналы.
Вокруг Феликса выросла большая красная лужа. Из этого маленького тельца медленно выходила жизнь. Мальчик побледнел, кожа стала белее снега,  дыхание было очень слабо, а может и вовсе прекратилось...

Смерть? Кажется, она самая. Пришла к Феликсу и обняла его мягкими лапками.
Самый сладкий на свете сон.
О да!
Наконец-то!
Теперь Феликсу будет хорошо. В душе разлился свет. Ему улыбались прекрасные люди и держали ладони открытыми, как Иисус на иконе. Тепло... очень тепло... тело ещё горячее... глаза блаженно закрыты... желание маленького Феликса сбылось. Он мёртв  и теперь никто не сможет сделать ему больно. Он допустил слабость, убив себя, но теперь его душу встретят, как высокое существо, дерзнувшую пройти путь. Хоть и небольшой, но путь...
Около двадцати минут спустя, мать решила сходить на кухню, чтобы налить себе чаю. Проходя мимо ванны, она с ужасом обнаружила кровавую лужу. Женщина позвала отца. Тот сломал дверь и вынес тело неподвижного мальчика.
А через полчаса ребёнок уже лежал в палате, и врач подводил к его венам резиновые трубки. Феликсу оказали донорскую помощь.
Когда ребёнок пришёл в себя, увидел перед собой в белых халатах своих мать и отца. Большие материнские глаза блестели от слёз и казались чересчур глубоко посаженными, а их белая оболочка покрылась сеткой капилляров. Покрытое морщинами смугло-серое лицо отца выражало каменную грусть. Увидев их, мальчик сперва испугался и начал просить прощение.
Мать положила руку сыну на плечо и расплакалась.
- Не вини себя, Феля, это мы виноваты. Это мы должны просить прощения. Ты же чуть не умер.
Глаза этой женщины, настолько большие, что это выглядело больше как уродство, чем как достоинство, стали ещё больше и стали похожи на два стеклянных шара, наполненные, болотного цвета лепестками.
- Томатный сок он разлил, - всхлипывала мать.
Она опустилась на колени и, положив голову на кушетку, тёрла ему руку.
Шли дни. Летели часы, падали листья. Сентябрь заканчивался.
Феликс быстро поправился и уже через неделю его увезли домой. В первый год после неудачного суицида родители обращались с ним, как с хрустальным человеком: не ругали, не наказывали, не били за то, что он не понимал решение задачи. У Феликса больше не было порывов разбежавшись, разбить голову о стену, как раньше, когда мать, натыкав его носом  в тетрадь и обозвав тупым, уходила «втыкать в ящик».