Когда мне на глаза попалось объявление об экскурсионной поездке в Припять, я думал недолго: давно еще увлекся компьютерной игрой, потом книгами на эту тему, и сейчас мой пульс учащался при одном только упоминании о сталкерстве или Зоне Отчуждения. Добавьте сюда скучную работу, холостяцкий быт и житейскую тоску, и на выходе - вот он я, с воодушевлением спешу к месту, где был намечен сбор.
Закрывшись рукой от утреннего солнца, я смотрел на дорогу, по которой мы должны были скоро двинуться в путь. Экскурсия была однодневной и согласно маршруту, нас ждала сама Припять, где нам обещали показать школу, детский сад, какую-то гостиницу, еще пару мест, не особо зараженных, ну и, конечно же, в конце дня мы должны были прибыть на саму Чернобыльскую Атомную электростанцию.
В пути я познакомился с Киром, мы сидели рядом. Это человек лет сорока, заурядной внешности, правда, с осунувшимся лицом и тусклыми, как у мертвой рыбы глазами. Несмотря на внешнюю неприветливость, он оказался приятным и интересным собеседником, пусть и немногословным, и, признаюсь, слушать его мне было гораздо интереснее, чем монотонный голос гида. Кир – это прозвище. Получилось так, что он спросил, как меня зовут, я сказал, что в Зоне нет имен. Я-то пошутил, а он вполне серьезно задумался и представился Киром. В честь Булычева, наверное... Что ляпнул в ответ я, уж и не помню.
В Средней школе № 2 города Припяти я с азартом фотографировал все: заброшенные классы, кривые ряды пыльных парт, вскрытый пол, заваленный какими-то склянками, бумагами и плоскими хлопьями грязно-голубой краски, которой некогда были покрашены стены. Батарей не было, зато на стене, на единственном гвозде все еще держался портрет Вождя, под ним - опрокинутый стул и чьи-то связанные между собой шнурками кеды. Сквозь выбитые окна с улицы в класс заглядывали кривые ветви кленов и тополей. Кир стоял у расписания уроков.
-Девять двадцать, - посмотрел на часы он.- В первом классе сейчас чистописание, а в десятом – физкультура. Представляешь, тридцать лет назад здесь все еще бегают ребята и девчонки, смеются, и сегодня, как пить дать, собираются сбежать с последней геометрии в кино. Интересно, тридцать лет назад сейчас здесь тоже светит солнце? Или, может, моросит дождь? Впрочем, какая разница. Главное, что там у них пока есть будущее.
-Не сгущай краски, – ответил я, щелкнув покосившийся стенд. – Они ж не померли. Эвакуировали всех в другой город, сейчас живут припеваючи, уж свои дети школу заканчивают.
-Ты знаешь, что такое эвакуация? – обернулся ко мне Кир. - Это когда тебя с мясом отрывают от того, к чему ты привык. Тем людям нельзя было брать с собой ничего и никого, даже домашних животных. И когда отъезжали автобусы, за ними бежали собаки, а хозяева выглядывали из окон и кричали, что скоро вернутся, а собаки все лаяли и продолжать бежать. Знаешь, трудно забыть эту суету, пыль, крики и визг где-то попавшей под колеса собаки.
"Да, - подумал я, - кто-то повернут на Чернобыле и похлеще меня". Вслух же я ничего не сказал. Да и что я мог ответить? Ничего, и я сунул Киру под нос фотоаппарат:
-Смотри, как классно заснял…
Кир посмотрел на меня не то с осуждением, не то с жалостью, но ничего не ответил и куда-то пошел. Странный он был. Все твердил мне, чтобы я ничего не трогал - ведь пыль, радиация и прочее, а сам взял да и сунул в куртку какую-то тетрадку с пола. Еще огляделся, чтобы никто не видел. Я сделал вид, что ничего не заметил. Кир мне нравился, он был из разряда тех, с кем интересно и к кому тянешься, несмотря на все «тараканы» и «приветы», а еще я отметил, что Кир был единственным из всей группы, кто ходил по Припяти, как по кладбищу, а не как - уж будем называть вещи своими именами - по развлекательному аттракциону, за который заплатили. Это тоже было странно.
Нас привезли к Колесу Обозрения, и так как это был самый яркий и растиражированный символ покинутой Припяти, я решил запечатлеться на его фоне. Оглядевшись, я увидел, что Кир с обычным для него каменным видом стоит у разбитого киоска. Я заметил за ним такую причуду вдруг "застывать" у чего-либо.
-Мне тоже билетик возьми, прокатимся!– хихикнул я, но моей шутки не оценили.
-Оно не работает, - нахмурился Кир. - И никогда не работало.
Я протянул ему фотоаппарат, но он оттолкнул мою руку.
-Не буду. Что ты все здесь фотографируешь? - раздраженно поморщился он.- Разруху? Сломанный мир? Самому-то не стыдно?
-Ничуть! А ты тогда чего сюда приехал? – огрызнулся я, ибо терпение мое кончилось. - Просто поглазеть? Думаешь, это лучше? Да я, может, хочу друзьям показать, куда приводит мирный атом! И, кстати сказать, я сувениров, с собой, в отличие от некоторых, не прихватывал. Я же видел, как ты ту тетрадку поднял. Зачем? Домой? Чтоб в качестве ночника светилась?! Так что не лечи меня.
-Это моя тетрадь, - тихо ответил он. - Моя школа и мой родной город. Я родился здесь.
-Твой город? – повторил я растерянно, - и часто ты здесь бываешь?
-После эвакуации впервые. И вряд ли бы вернулся, да времени мало осталось. Нужно торопиться, чтобы все исправить.
Я непонимающе поднял бровь. Кир присел на лавку и кивнул мне сесть рядом, мы закурили.
-Я расскажу тебе кое-что, - проговорил он, посмотрев по сторонам - наша группа расползлась по парку и мы сидели почти одни. - Верить или нет, дело твое. Я никого ни в чем убеждать не собираюсь. Расскажу просто потому, что никому не рассказывал, а теперь хранить бессмысленно, - он затянулся. - Знаешь, когда все случилось, мне было восемь лет. Я заканчивал второй класс, мать работала продавцом, тут, недалеко магазинчик был, «Рассвет» вроде бы, а отец на станции. Это колесо должны были запустить на майские праздники, и мы все, и дети, и взрослые ждали этих выходных, как чуда какого-то. Я ненавидел русский, но я зубрил эти правила, как проклятый, только чтоб не получить тройку и не остаться дома. Как же я ждал этих праздников, ты не представляешь… - Кир с тоской посмотрел на Колесо Обозрения с навсегда застывшими желтыми кабинками и выдохнул серый дым. - Это была пятница. Отец в ночь должен был заступать на дежурство, а я опять затянул ему песню про Колесо. Он сказал, что не пойдет с нами, будет работать. Я закапризничал, начал, мол, Первомай – великий праздник, что в этот день даже Ленин не работал, - Кир хмыкнул и стряхну пепел. - Короче, донылся я до того, что отец дал мне подзатыльник и сказал, что я вообще никуда не пойду за свое поведение. Я разревелся и сказал, что ненавижу его работу и особенно его Четвертый реактор. Я тогда мало, что понимал, что это за реактор такой. Но в разговорах часто мелькали эти энергоблоки, реакторы, изотопы, турбины, давление... и мне казалось, что реакторы - это такие наполовину живые машины, огромные и страшные. А работа отца и всех других на АЭС заключается в том, чтобы кормить и содержать этих чудовищ, они же взамен давали нам электричество, и потому горели фонари и работал телевизор. Я так думал тогда, и, наверное, ревновал отца к его работе. Перед тем, как убежать к себе, я крикнул ему: Чтобы он тебя сожрал, это твой Четвертый реактор. И сам потом, чтоб он разлетелся на гайки и кости… Отец ушел на дежурство, в ночь на двадцать шестое, - Кир закинул голову к небу, рассматривая проплывающие облака, и улыбнулся. - А мать меня тогда так отлупила, я даже спал на боку, не мог на спине, но всю ночь не переставал собою гордиться, мол, мне зад надрали, а я все равно не пошел извиняться. Пусть, мол, знают, что со мной считаться надо. Думал, завтра отец вернется, и я как бы между прочим с ним и помирюсь… Не вышло. Говорят, тяжело у гроба просить прощения, а я даже этого не мог. Тела так и не нашли, завалило обломками. Вот что я натворил.
-Ты серьезно? - посмотрел на него я и протянул очередную сигарету. - Там ведь испытания какие-то были. Это совпадение, и глупо считать себя виноватым, ты что? Если я сейчас крикну Солнцу, да что б ты погасло, что же это оно, погаснет?
-Лучше не надо, - прервал он меня. - Оно погаснет, а ты потом всю жизнь себя грызть будешь, - Кир сморщился, как от резкой головной боли, торопливо достал какие-то таблетки, но вдруг выбросил их в урну. - К черту, все к черту…
Я спросил, все ли у него нормально, он помолчал, потом вроде пришел в себя.
-Ты вот не веришь, - потирал виски он, - а каждую ночь, каждый день, только закрою глаза, отец стоит у окна ко мне спиной. Я бегу к нему, хочу дотянуться, прыгаю, карабкаюсь, и понимаю, что такой маленький, что не могу даже дотянуться до его ботинка. Я ему кричу, прощу прощения, пытаюсь прыгнуть вверх, а он не слышит, только смотрит в окно. А за окном небо такое чистое, и миллионы глаз моргают, приближаются, посмотрят и исчезают. И мне так противно, что они все смотрят на него, а я хочу их отогнать, и не могу. Ничего не могу.
-Ты прости, конечно, - ответил я, помолчав, - но это к врачу надо. Сейчас все анонимно, это лечится. Таблетки какие-нибудь пропьешь, на море съездишь… Развеяться надо.
-Был я у врачей, - отмахнулся он. – Слушай, я чего хотел-то. Я могу попросить тебя сделать для меня одну глупую вещь? – Кир покопался в карманах и протянул мне садовые перчатки. – Вот. Они новые, это чтобы ничего не подхватить. Я войду в ту будку, вон, около карусели касса, а ты закроешь меня снаружи и сразу уйдешь. Только не оглядывайся и ничего не спрашивай, не хочу объяснять. Сделаешь?
Я опешил и глянул на кассу: горчично-ржавая, ее дверь болталась на одной петле, стекол не было вовсе. Я подумал, что это шутка, но когда Кир, заметив мою растерянность, чуть не насильно вложил мне в руку пятитысячную купюру, я перестал улыбаться.
-Пожалуйста, - потряс он меня за руку, - Закроешь и сразу иди. Считай, что я псих, только сделай. Прошу, как друга. Устал я, надо мне.
Представляю, как все это выглядело со стороны... Но я выполнил просьбу. Единственное, что не давало мне покоя, так это деньги, которые дал мне Кир. Неудобно было наживаться на больном человеке, и я вернулся к кассе. Кир сидел там, прижав к груди колени и положив на них голову. Он не откликался, и когда я дотронулся до его плеча, он вдруг пропал и… солнце погасло.
Я провалился в пустоту. Не знаю, сколько я был без сознания, но когда очнулся, увидел, что нахожусь в каком-то темном зале. Сквозь швы в высоких потолках пробивались острые лучи, и воздух вокруг искрил и мерцал, как на морозе. Везде были навалены кучи камней и песка, повсюду валялись искореженные металлоконструкции, глыбы с торчащими из них кривыми палками арматуры и погнутые трубы, сверху свисали рваные гирлянды проводов. Все это, как грязным снегом, покрывал толстый слой пыли. Сначала я подумал, что провалился в какое-то бомбоубежище или что-то наподобие, но потом отбросил эту мысль: если б я вправду упал с такой высоты, то костей бы не собрал, на мне же не было и синяка. Но страшным было другое - здесь мог быть настолько превышен радиоактивный фон, что от одной этой мысли меня
